Гроза над картофельным полем — Коваль Ю.И.

Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах таволги и хвоща.
Я шёл берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и метёлки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами её стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен созревшими семенами.
Немного я прошёл, как дрогнула сеть тумана − обрушился на меня близкий выстрел, а за ним − шум поднимающихся с воды крякух.
− Тпр-р-р-у-у-у-у!.. − закричал кто-то им вслед. Потом, видно, ещё раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: − Тпр-р-р-у-у-у!..
Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу.
− Эй! − послышалось недалеко. − Эй, Николай!..
− А-а…
− Чего убил?
− Ко-лен-ку-у-у… − тягуче сказал Николай.
В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадёжным. Я присел на коряжку − спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться.
Скоро снова впереди лопнул выстрел.
− Эй, чего убил?
− Колен-ку-у-у!..
− Тьфу ты! − плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: − Э-э-э-э-э-эй!..
− А-а-а? − дружно отозвались Николай с приятелем.
− В трясину у-тя-ну-у-у-у…
− А-а?
− У-у-тя-ну-у-у… у-тя-ну-у-у-у!.. − снова пригрозил я.
− Ты кто? − крикнул Николай.
Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал:
− Леший я! Ле-е-е-ший…
Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их.
Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников − вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена…
Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака − становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалёку, и находил на лес пасмурный свет − только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.
Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костёр палить − грибы варить.
Над полем собиралась грозовая туча, да как-то всё не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом.
− Дочк, Дочк, Дочк… − послышалось с поля.
По меже шёл парнишка в ковбойке и покрикивал.
− Тёлку потерял?
− Овцу, − сказал он, подойдя.
− Ты из Шишкина?
− Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.
Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.
− Ну, садись, суп с маслятами пробуй.
− Искать надо… Дочк, Дочк, Дочк!..
Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошёл дальше по опушке, покрикивая своё.
За краем неба начался глухой скрежет. Он всё нарастал, нарастал, превращаясь в отчётливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажёг ботву зелёным светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлёбывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повёртывались в небе огромные жернова, но выбить искру им ещё не удавалось, они ещё не разгулялись и только притирались друг к другу.
Ссссссссссссссс!.. − услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать − было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб.
− Дядень! − крикнул издали Генка.
− Эй!
− Гроза собирается.
− Лезь в палатку, − сказал я. − Пересидим…
Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.
− Только от стола, − сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлёбывая по очереди.
− Ну, как супок? − спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха.
Снова всё стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга.
− Во долбануло! − сказал Генка.
Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился.
Ссссссссссссс!.. − снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей.
− Что это, а?
И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела − брезентовый колокол.
Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.
И снова молния − пляшущая берёза − вонзилась в поле. А земля ухватила её с таким звуком, как будто болотная трясина − выпавший нож. Задёргалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и − пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней…
− Дядень, дядень…
…но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в неё свою белую голубую кровь.
Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но всё равно рассекал их свет молний, проникал в голову.
Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина.
− Глянь, дядь, не видно овцы-то?
Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака.
− Дочк, Дочк, Дочк! − закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле.
Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света.
Я вылез из палатки и побежал следом за ним.
Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии − сочные, разветвлённые, как вилы. Гром бил − и небо вскидывалось в пене…
− Обходи! Обходи её… обходи!
Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в неё. Между молниями вдруг слышалось:
«Э-э-э-э-э-э-э…»
Я бежал и тоже подпрыгивал − «Дочк, Дочк, Дочк!..» − давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и − в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью.
Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочерёжкой.
− Заходи!.. Заходи!
Уах! − влип в поле дрожащий гвоздь − белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над чёрной ботвой.
Я кинулся на неё, выставив руки, и она снова прыгнула − шальной невиданный зверь, вроде единорога.
Я схватил её за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь…
− Башку ей прикройте, дядь! − кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чём попало.
Оттянув с живота свитер − «Дочк, Дочк, Дочк!..» − я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул её к палатке − вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.
Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к рёбрам − овца казалась ягнёнком.
Ссссссссссссс… − снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьётся в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза…
Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох − небо передёргивалось и темнело.
− Пойдём к нам, дядь, − сказал Генка. − Обсохнешь хоть.
− Да ладно… У костра обсохну. Палатку собирать неохота.
Я взял ружьё и, посвечивая фонарём, пошёл проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.
− Эй!.. − донеслось откуда-то.
Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке.
− Эй, кто там с фонариком? − снова донеслось с другой стороны картофельного поля.
− Молчи, дядь, молчи! − шепнул Генка.
− Почему? − неуверенно спросил я.
− Кто его знает, чего он кричит…
Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полёгшей травой, и слышно было, как жадно, взахлёб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была − скользкая рыба налим.
− Эй, с фонариком!..
− Эй! − ответил я.
− Помогите…
Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.
− Дядь, − сказал Генка, − мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать.
− Давай, − ответил я. − Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орёт.
Я включил фонарик и пошёл по меже, прямо через поле. Генка остался было на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул её за собой, догоняя меня.
− Узнаю хоть, чего он там орёт, − сказал Генка, и мы побежали через картофельное поле.
За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала небольшая луна − плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах.
Плод на невидимом стебле − покачивалась луна в дрожащей пелене.
На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее чёрные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперёд и спотыкалась, дико оглядываясь.
В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел тёмную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками:
− Эй, с фонариком, беги шибче!..
Он горстями захватывал землю и скидывал её в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.
− Ты кто будешь? − спросил я, остановившись шагах в пяти.
− Да Грошев я с Большой Волги! − закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. − Охотимся мы здесь.
− А зачем звал-то?
− Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!
− Погоди, − не понял я. − Молния? А где ж друг-то?
− Да вот он, − сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни.
Землёю он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.
− Насмерть?
− Да не знаю я! − испуганно закричал Грошев. − Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.
− Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?
− Так полагается. Полагается землёй засыпать. Посвети-ка.
Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.
− Это верно, дядь, − зашептал Генка. − Земля молнию из человека обратно высасывает.
− Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
Я скинул куртку, бросил ружьё, ковырнул ладонями землю. Взрыхлённая ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжёлыми комьями. Генка захлестнул овечью верёвку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.
− Коля, вставай! Коля! − бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.
Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.
Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
− Давай, давай! − подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: − Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю − лежит… Куда она ударила? В голову или нет?
− Земля молнию высосет, − шептал Генка и вдруг громко кричал: − Дочк, Дочк, Дочк!..
«Э-э-э-э-э…» − отвечала Дочка и дёргала верёвку, рвалась домой.
− Хватит, − сказал я. − Толку нет. Так мы его землёй задушим.
Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из неё поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
− Надо сердце послушать.
− Какое сердце! − раздражённо закричал Грошев. − Пускай ток в землю уйдёт.
− Видишь − не уходит.
− Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадёжно − слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка − всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
− Дядь, дядь! − закричал Генка. − Ведь он одетый!
Одежда не пускает ток!
− Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее… Надо раздеть…
Я схватился за пуговицу, рванул… Где нож?
− Как же я забыл! − стонал Грошев. − Раздеть надо… Где нож? Режь, разрезай китель.
− Ген, посвети… Да нет, сюда свети!
Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
− Оставь сапоги… Сюда свети.
Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.
Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.
− Надо железо приложить!
− Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.
− Дядь, дядь, ружьё, оно железное.
Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.
− Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, − говорил Генка. − Оживает, оживает…
− Поздно, − сказал Грошев. − Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.
− Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите…
− Беги, Ген, в деревню.
− Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.
Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.
− Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!
− Надо искусственное дыхание, − сказал я.
− Какое дыхание! − раздражённо вдруг крикнул Грошев. − Засыпать полагается! − И тут же обмяк. − Ну, делай, делай дыхание-то.
− Да я и сам не знаю, как его делать.
− Руками же надо разводить! − умоляюще сказал Генка. − Быстро-быстро!
Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.
Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.
− Сейчас оживёт, − убеждал Генка. − Ещё, ещё…
− Раз-два… − стал приговаривать я.
− Раз-два… Раз-два… − поддержал Генка. − Дыши, дыши…
Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?
− Вставай, дядь, вставай, − приговаривал Генка.
− Землёй надо засыпать, − бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.
− Раз-два… раз-два… − твердил Генка и не давал нам остановиться.
Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.
− Что я бабе его скажу? − спросил он.
− Тише, тише… Он дышит!
В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.
Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.
Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники − вместе прятались от грозы, ловили овцу.
− Придумай что-нибудь, − попросил Генка. − Придумай, дядь. Он оживёт.
− Можно воздух вдуть, − нерешительно сказал я.
− Вдувай! Вдувай! − сразу обрадовался Генка. − В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.
− Да уж поздно.
− Вдувай, дядь, − просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.
Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.
− Ну, посвети.
Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.
Гак! − вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.
Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:
− Чтой-то?
Час прошёл или больше, как кончилась гроза?
У палатки горел уже костёр. Дым от него шёл влажный, утяжелённый, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.
Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землёй лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.
Грошев снял брюки и размахивал ими над огнём.
Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.
− Я прямо не верил, что всё обойдётся, − весело сказал Генка.
Он восхищённо глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.
− И папиросы-то намокли, − хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.
− А мы их посушим! − обрадовался Генка.
Николай вяло махнул рукой − дескать, ладно, чего там.
Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.
Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.
− Сбоку молния ударила или как? − спросил я Николая.
− Прям под ноги.
− Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, − возразил Грошев.
− Говорю я − под ноги, − повторил Николай.
− Ух, жара! − сказал Грошев, отскочил от костра. − Ташкент!
− Это ещё не Ташкент, − ответил Генка, протягивая к огню руки. − Сейчас-сейчас, разгорятся…
− Генка-а-а! − послышалось недалеко. − Гена-а-а-а!
− Батя! − испуганно вскочил Генка. − Батя меня ищет!
Он дёрнул овцу за верёвку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.
− Иду-у-у! − закричал он.
− Идёшь? − слышался сердитый голос. − Ты куда провалился, а?
− Эй, дядя Паша! − крикнул я. − Иди к огню!
− Тебя мамка ждёт или не ждёт? − закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. − Ты где был, а?
В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой.
− Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет?
− Бать, бать… − толковал в темноте Генка. − Я думаю… Правда думаю…
− Эй, дядя Паша, да погоди ты! − сказал я, догнавши их на тропинке.
− Тебя мамка ждёт или нет? − кричал дядя Паша. − А ты костёр жгёшь! Я те дам костра!
Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей верёвкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом.
− Да погоди ты! − закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарём. − Генка не виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал!
− Чего? − кричал дядя Паша, не признавая меня. − Тебя не спрашивают! Если тебя не ждут, так ты жги костёр, а парня не приваживай!
− Да тут несчастье случилось!
− А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала!
− «Проплакала»! − неожиданно возразил Генка. − Небось телевизор смотрит.
− Ты поговори, поговори! − кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и овцу его в темноту. − Костёр они жгут! И так весь лес спалили!
Я остался на месте и долго ещё слышал, как дядя Паша ругал сына:
− Тебя мамка ждёт или нет?
Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он вроде бы и не ждал.
− Бать, бать… − послышался в последний раз Генкин голос. − Я больше не буду…
Грошев всё махал брюками над костром.
− Я-то в сторону глядел, − объяснял он Николаю. − Потом смотрю − тебя нет. А ты в картошке лежишь!
− Пыхнула только, − ответил Николай. − А дальше не помню.
Грошев махнул брюками − с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром.
− Дома, − сказал Грошев, − я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу.
Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени.
− Ну гроза была! Только пыхнула − тебя нет! А ты в картошке лежишь.
− Прям под ноги ударила, − добавил Николай.
− Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?
− Китель бы мне зашить, − сказал Николай.
Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.
Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.
− Ну и денёк сегодня был! − сказал он. − Ну и денёк! И ведь утром всё началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана − прямо на меня! Руками машет и кричит: «Леший я, леший!» Морда страшная!
− Да, − вспоминал Николай, − верно. Утром всё началось.
− Что ж, − спросил я, − и ты, Николай, видел лешего?
− Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.
− А я видел, − зашептал Грошев и оглянулся тревожно на тёмный за спиною лес. − Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола − осечка! С левого − опять осечка!
Николай, засыпая, дёргался, будто колола его под локти и под колени электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо.
− Леший! − всё вспоминал Грошев, глядя в огонь. − Да что же это такое, а?
− Так, − ответил я, уже задрёмывая. − Так, наверное, явление природы.