Приключения Эмиля из Лённеберги — Линдгрен А.

Оглавление

• ПОЗНАКОМЬТЕСЬ С ЭМИЛЕМ ИЗ ЛЁННЕБЕРГИ
• ВТОРНИК, 22 МАЯ
• ВОСКРЕСЕНЬЕ, 10 ИЮНЯ
• ВОСКРЕСЕНЬЕ, 8 ИЮЛЯ
• ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 ИЮЛЯ
• СРЕДА, 31 ОКТЯБРЯ
• ПОНЕДЕЛЬНИК, 26 ДЕКАБРЯ
• СУББОТА, 12 ИЮНЯ
• ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ
• ВТОРНИК, 10 АВГУСТА
• РЕДКИЕ ДНИ ИЗ ЖИЗНИ ЭМИЛЯ
• ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 НОЯБРЯ
• СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ

ПОЗНАКОМЬТЕСЬ С ЭМИЛЕМ ИЗ ЛЁННЕБЕРГИ

ЭМИЛЬ ИЗ ЛЁННЕБЕРГИ — так все звали одного мальчишку, который жил в этой самой деревне Лённеберге. Был он ужасно озорной и упрямый, не то что ты, верно? Хотя на первый взгляд казался милым и послушным мальчиком, особенно когда спал.
Хочешь, я тебе его опишу? Ясные голубые глаза, круглая мордашка, румяные щёки и копна спутанных волос цвета спелой ржи — ангелок, да и только! Но ты, видно, уже сообразил, что думать так было бы большой ошибкой.
В пять лет он был рослый и крепкий, как молодой бычок. Жил он, как я сказала, в деревне Лённеберге, вернее, не в самой деревне, а на хуторе под названием Катхульт, рядом с Лённебергой, расположенной в округе Смоланд. И выговор у него был самый что ни на есть смоландский, хотя в этом, конечно, его вины не было. Ведь в Смоланде все говорят не так, как в столице. Вот, к примеру, надо Эмилю сказать: «Дайте мне кепку!» — как сказал бы ты или любой другой мальчик, а он говорит: «Где мой кепарик?» Была у него такая суконная кепочка с маленьким козырьком, которую как-то привёз ему из города отец. Как он ей тогда обрадовался! Даже когда спать ложился, требовал: «Где мой кепарик?» Маме, конечно, не нравилось, что он спит в суконной кепке, и она прятала её от него. Но он поднимал такой крик, что слышно было на другом конце Лённеберги: «Где мой кепарик?!»
Недели три, не меньше, не снимал Эмиль эту кепку ни днём ни ночью. Представляешь, во что она превратилась? Зато добился своего: что хотел, то и делал — а это было ему важнее всего.
Однажды под Новый год мама решила во что бы то ни стало заставить его съесть тарелку тушёных бобов — они ведь очень полезные и в них кладут много зелени. Но Эмиль наотрез отказался.
— Ты что, решил вообще не есть зелени?
— Почему? Пожалуйста, хоть сейчас съем, но только настоящую зелень, а не всякое там варево.
И он направился к ёлке, сорвал колючую веточку и принялся её жевать, правда недолго — очень уж иголки язык кололи.
Теперь ты понимаешь, что за упрямый мальчишка был этот Эмиль? Он хотел всеми командовать — и мамой, и папой, и хутором Катхульт, и даже всей Лённебергой! А вот лённебержцы этого почему-то вовсе не хотели.
— Бедняги Свенсоны с хутора Катхульт! — горестно восклицали они. — У них не мальчишка, а сущее наказание! То ли ещё будет, когда он вырастет!..
Глупые, глупые лённебержцы! Если бы они только знали, кем станет Эмиль, когда вырастет, они бы так не причитали! Ведь Эмиль, когда вырос большой, стал ни много ни мало председателем сельской управы. А если ты не знаешь, что такое председатель сельской управы, то могу тебе сказать, что это самый уважаемый человек в округе. И Эмиль этого добился. Вот так-то!
Но это потом, а пока Эмиль был маленьким и жил с мамой и папой на хуторе Катхульт, близ деревни Лённеберги в округе Смоланд.
Папу его звали Антоном Свенсоном, а маму — Альмой Свенсон и была у него ещё маленькая сестрёнка Ида. Кроме Свенсонов, на хуторе жили ещё работник по имени Альфред и работница, которую звали Лина.
В те годы на всех хуторах жили для помощи по хозяйству работники и работницы. Работники пахали землю, ухаживали за лошадьми и быками, косили траву и возили сено, сажали и собирали картошку, а работницы доили коров, мыли посуду, до блеска начищали котлы и кастрюли, нянчили детей и пели песни.
Вот теперь ты знаешь всех жителей хутора Катхульт близ деревни Лённеберги округа Смоланд. Давай-ка их вместе с тобой перечислим: папа Антон, мама Альма, сестрёнка Ида, работник Альфред и работница Лина да ещё две лошади, пара быков, восемь коров, три свиньи, десяток овец, пятнадцать кур, один петух, одна кошка и одна собака. Ну и конечно сам Эмиль.
Катхульт — очень красивый хутор! Дом, выкрашенный в красный цвет, стоит на пригорке, среди яблонь и сиреневых кустов, вокруг раскинулись поля, луга, пастбища, а вдали видны озеро и большой густой лес. Как спокойно и тихо жилось бы в Катхульте, если бы не Эмиль!
— Ну и озорник! — вздыхала Лина. — Никакого сладу нет с этим мальчишкой. Когда сам не озорничает, то с ним непременно что-нибудь да случится. Сроду таких не видала!
Но мама всегда брала Эмиля под защиту:
— Нечего так на мальчика напускаться! Что уж такого страшного? Сегодня он только разок ущипнул Иду да пролил сливки — вот и всё! Подумаешь! Правда, он ещё гонял кошку вокруг курятника… И всё-таки, Лина, он хороший мальчик.
И правда, Эмиль не был злым. Вот уж чего про него никак не скажешь! Он очень любил и Иду, и кошку. Просто он был вынужден ущипнуть сестрёнку, а то она не отдала бы ему бутерброд с вареньем, а кошку он гонял, чтобы проверить, хорошо ли она прыгает в высоту, только и всего!
А эта глупая кошка так и не поняла, что у него самые лучшие намерения, и истошно мяукала.
Итак, 6 марта Эмиль вёл себя прекрасно. Он только один раз ущипнул Иду, немного поиграл с кошкой и пролил перед завтраком сливки. А больше ничего особенного в тот день не произошло.
А теперь я расскажу тебе о других днях из жизни Эмиля, когда случалось куда больше всяких происшествий. Почему, я и сама толком не знаю. То ли Эмиль и вправду не мог удержаться, чтобы не проказничать, как утверждала Лина, то ли он всегда нечаянно попадал в разные истории.
Итак, начнём со…

ВТОРНИК, 22 МАЯ

когда Эмиль угодил головой в супницу
В этот день на обед сварили мясной бульон. Лина перелила его из кастрюли в цветастую супницу. Все уселись за круглый стол и с аппетитом принялись за еду. Эмиль очень любил бульон, поэтому он хлебал громко и торопливо.
— Разве обязательно так хлюпать? — спросила мама.
— Да, — ответил Эмиль. — Иначе никто не будет знать, что я ем суп.
Бульон был очень вкусный, все брали добавку, кто сколько хочет, и в конце концов на дне супницы осталось лишь немного моркови с луком. Этим-то и решил полакомиться Эмиль. Недолго думая он потянулся к супнице, придвинул её к себе и сунул в неё голову. Всем было слышно, как он со свистом всасывает гущу. Когда же Эмиль вылизал дно чуть ли не досуха, он, естественно, захотел вытащить голову из супницы. Но не тут-то было! Супница плотно обхватила его лоб, виски и затылок и не снималась. Эмиль испугался и вскочил со стула. Он стоял посреди кухни с супницей на голове, словно в рыцарском шлеме. А супница сползала всё ниже и ниже. Сперва под ней скрылись его глаза, потом нос и даже подбородок. Эмиль пытался освободиться, но ничего не выходило. Супница словно приросла к его голове. Тогда он стал кричать благим матом. А вслед за ним, с перепугу, и Лина. Да и все не на шутку испугались.
— Наша прекрасная супница! — всё твердила Лина. — В чём же я теперь буду подавать суп?
И действительно, раз в супнице застряла голова Эмиля, суп в неё уже не нальёшь. Лина это сразу сообразила. Но мама тревожилась не столько за прекрасную супницу, сколько за голову Эмиля.
— Дорогой Антон, — обратилась мама к папе, — как бы нам половчее вынуть оттуда мальчика? Не разбить ли супницу?
— Этого ещё не хватало! — воскликнул папа Эмиля. — Я же отдал за неё четыре кроны!
— А ну-ка я попробую, — сказал Альфред.
Парень он был сильный и ловкий. Он аккуратно взял супницу за ручки и принялся её трясти, потихоньку поднимая вверх, да зря старался! Только Эмиля поднял на воздух вместе с проклятой супницей. Эмиль орал пуще прежнего и извивался, чувствуя, что пол уходит у него из-под ног.
— Поставь меня на место! — вопил он. — Слышишь, что тебе говорят!
И Альфреду ничего другого не оставалось, как послушаться.
Все в растерянности обступили Эмиля и не знали, что делать.
Какое печальное зрелище! Посреди кухни стоит мальчик с супницей вместо головы, а вокруг него — папа, мама, сестрёнка Ида, Альфред и Лина, и никто не знает, как быть.
— Глядите, он плачет! — воскликнула Ида и указала на две большие капли, стекавшие по шее Эмиля.
— И не думаю! — послышался из супницы глухой голос. — Это бульон!
Понимаешь теперь, что за характер был у этого мальчика? Он и в супнице старался держаться, как всегда, независимо, хотя, поверь, ему было не так уж весело. Ты вот только представь самого себя с супницей на голове, которую никак нельзя снять. Теперь тебе ясно? Бедный, бедный Эмиль! Сможет ли он ещё когда-нибудь сдвинуть на макушку свой кепарик?
И мама снова предложила расколоть супницу — так ей было жалко своего сына.
— Ни за что на свете! — буркнул папа. — Своими руками расколоть предмет стоимостью в четыре кроны! Нет, я ещё с ума не сошёл!.. Давайте-ка лучше поедем к доктору в Марианнелунд. На то он и доктор, чтобы помочь ребёнку. Визит будет стоить три кроны, так что одну крону мы всё же выгадаем.
Мама решила, что предложение это стоящее. Ведь не каждый день удаётся заработать целую крону. Сколько прекрасных вещей можно будет на неё купить! Например, гостинец маленькой Иде, которая останется дома, когда они поедут в Марианнелунд.
И вот все жители Катхульта засуетились. Надо было переодеть Эмиля в воскресный костюм, надо было отмыть ему руки, да, честно говоря, и уши.
Мама попыталась просунуть палец под супницу, чтобы добраться до Эмилевых ушей, но её палец тоже застрял в супнице.
Тут папа не на шутку рассердился, хотя обычно мало что могло вывести его из себя.
— Я никому не позволю больше застревать в супнице! — грозно заявил он. — А то мне придётся везти в город на приём к врачу весь Катхульт.
Мама послушалась и с трудом вытащила палец из супницы.
— Тебе повезло, сынок, — сказала она, переводя дыхание. — Уши мыть не придётся. — И подула на покрасневший палец.
Из супницы донёсся вздох облегчения:
— Ура! Спасибо тебе, супница. Ты меня выручила!
А тем временем Альфред запряг лошадь и подогнал бричку к крыльцу.
Первым вышел Эмиль. В новом костюме в полоску, в блестящих чёрных башмаках, с прекрасной супницей на голове он выглядел таким нарядным, что душа радовалась. Да, это была поистине прекрасная супница! Вся в ярких цветах, она походила на самую модную шляпу. Удивительно было одно: почему Эмиль надвинул её так низко, что даже лица его не видно? Впрочем, может, такая теперь мода.
Вскоре бричка тронулась.
— Присматривайте за Идой! — крикнула мама на прощание.
Она сидела рядом с папой на переднем сиденье. А всё заднее сиденье занимал Эмиль с супницей вместо головы. Его старый синенький кепарик лежал рядом на подушке. Не ехать же ему домой без головного убора!
Вот какой он, Эмиль, обо всём подумает!
— Что приготовить на ужин?! — крикнула им вдогонку Лина.
— Что хочешь, — ответила мама. — Сама сообрази, у меня голова занята другим!..
— Сварю-ка я мясную лапшу, — решила Лина.
Но в этот миг фаянсовый шар в ярких цветах качнулся над удаляющейся бричкой, и Лина с ужасом вспомнила, что супницы больше нет. Она озабоченно повернулась к маленькой Иде и Альфреду и проговорила упавшим голосом:
— Придётся сегодня поужинать свининой с хлебом.
Эмиль уже несколько раз бывал в Марианнелунде. Он очень любил ехать в бричке и, мерно покачиваясь, глядеть на хутора вдоль дороги, на играющих в усадьбах ребятишек, на собак, хрипло лающих вслед, на лошадей и коров, мирно жующих траву… Но сегодня всё было по-другому. Он сидел в полной темноте и не видел решительно ничего, кроме носков своих новых башмаков, да и то ещё надо было изловчиться и до боли скосить глаза. Поэтому он всё время спрашивал папу: «Где мы едем?… А сейчас что проехали?… Блинный хутор?… А Поросячий уже виден?…»
Пусть тебя не удивляют эти названия. Эмиль дал прозвища всем хуторам. Блинным он назвал хутор потому, что однажды увидел за его оградой двух малышей, уплетавших блины, а Поросячьим — другой хутор в честь очень смешного поросёночка, который как-то раз, когда они ехали мимо, потешно чесал бок о здоровенный камень.
А теперь, с дурацкой супницей на голове, он не видел решительно ничего: ни малышей, ни поросёнка… Что же ему оставалось делать, как не тормошить папу: «А теперь мы где?… А что ты видишь?… А далеко ещё до Марианнелунда?…»
В приёмной доктора, когда они вошли, было полным-полно пациентов. Все ожидавшие с сочувствием посмотрели на мальчика с супницей вместо головы.
Они понимали, что произошла беда. Лишь один злой старикашка принялся хохотать и хохотал без устали, будто так уж смешно угодить головой в супницу и застрять в ней.
— Ох-ох-ох! Ах-ах-ах! — не унимался старикашка. — У тебя что, уши мёрзнут?
— Нет, — ответил Эмиль. — Сейчас нет.
— Так на кой же ты нахлобучил этот горшок?
— Чтобы уши не мёрзли, — нашёлся Эмиль. Он хоть ещё и маленький, а за словом в карман не полезет.
Но тут его взяли за руку и повели в кабинет. Доктор не рассмеялся. Он только сказал:
— Здравствуй, молодец. От кого это ты спрятался?
Эмиль не видел доктора, но обернулся на голос, шаркнул, как его учили, ножкой и вежливо наклонил супницу. Раздался грохот, и супница разлетелась на две половинки. Ты спросишь почему? А вот почему: когда Эмиль учтиво наклонил голову, здороваясь с доктором, он со всего маху стукнулся супницей об угол стола. Вот и всё.
— Плакали мои четыре кроны! — горестно шепнул папа на ухо маме.
Но доктор всё же расслышал его слова.
— Что вы, милейший, наоборот, вы выиграли крону. Когда я вынимаю детей из супниц, я беру пять крон, а ваш молодец справился с этим делом без моей помощи.
И представьте себе, папа сразу повеселел. Он даже был благодарен Эмилю, что тот расколотил супницу и тем самым заработал крону. Он поднял половинки с пола, и они все втроём — папа, мама и Эмиль — дружно вышли из кабинета. На улице мама спросила папу:
— Ну а что мы купим на заработанную Эмилем крону?
— Ничего! — ответил папа. — Мы её сбережём! Но мы дадим Эмилю пять эре, чтобы он положил их в свою копилку. Так будет справедливо.
У папы слова никогда не расходились с делом. Он тут же вынул кошелёк, достал монетку и протянул её Эмилю. Представляешь, как тот обрадовался!
Не теряя времени попусту, они сели в бричку и тронулись в обратный путь.
Теперь Эмиль был всем очень доволен: он опять сидел на заднем сиденье, но в кулаке у него была зажата монетка в пять эре, на голове красовалась не супница, а синенький кепарик, и глядел он на что хотел — на детей, на собак, на коров, на деревья у обочины дороги.
Если бы Эмиль был самым обыкновенным мальчиком, с ним бы в этот день уже больше ничего не случилось, но в том-то и штука, что он не был обыкновенным. Вот послушай, что он ещё натворил. Чтоб не потерять монетку, он сунул её за щеку. И в тот самый миг, когда они проезжали мимо хутора, который Эмиль прозвал Поросячьим, до папы с мамой донёсся какой-то странный звук. Это Эмиль проглотил монетку.
— Ой! — воскликнул Эмиль. — До чего она быстро проскочила!
Мама Эмиля снова заволновалась:
— Дорогой, как нам вынуть из мальчика эту монету? Придётся вернуться к доктору.
— Хорошо ты считаешь, нечего сказать! — проворчал папа Эмиля. — Выходит, мы заплатим доктору пять крон, чтобы добыть пять эре. Что у тебя было по арифметике, когда ты ходила в школу?
Эмиль ничуть не огорчился. Он похлопал себя по животу и сказал:
— Я теперь сам стал свиньёй-копилкой. У меня в пузе пятиэровые монетки будут в такой же сохранности, как в свинке. Из неё тоже ничего не вынешь, я не раз пробовал. И кухонным ножом ковырял… Так что знаю.
Но мама не сдавалась. Она настаивала, чтобы они снова повезли Эмиля к доктору.
— Я ведь ничего не сказала, когда он съел все пуговицы от штанов, — убеждала она папу Эмиля. — Но пятиэровая монетка куда несъедобнее, это может плохо кончиться, уж поверь мне!
Она с тревогой глядела на папу Эмиля и так умоляла его повернуть лошадь и поехать в Марианнелунд, что тот в конце концов согласился. Ведь папа Эмиля тоже беспокоился за своего мальчонку.
Запыхавшись, влетели они в кабинет доктора.
— Что случилось? Вы что-нибудь здесь забыли? — удивился доктор.
— Нет, просто Эмиль проглотил пятиэровую монетку, — объяснил папа. — Не согласитесь ли вы сделать ему небольшую операцию… Так кроны за четыре, а? Пятиэровая монетка тоже вам останется.
Но тут Эмиль ткнул папу в спину и завопил:
— Ни за что! Это моя монетка!
Доктор, конечно, и не думал отнимать её у Эмиля. Он объяснил, что никакой операции делать не надо: монетка сама выйдет через несколько дней.
— Тебе хорошо бы съесть штук пять сдобных булочек, — продолжал доктор, — чтобы монетка не скучала в одиночестве и не поцарапала тебе желудок.
Это был очень добрый доктор, и денег за совет он тоже не взял. Папа Эмиля так и сиял. Но мама захотела тут же пойти в булочную фрёкен Андерсон и купить там пять булочек для Эмиля.
— Об этом и речи быть не может, — заявил папа, — у нас дома полно булочек.
Эмиль с минутку подумал. Голова у него работала хорошо, и есть ему тоже хотелось, поэтому он сказал:
— Ведь у меня в животе пятиэровая монетка. Если бы я мог её достать, я сам купил бы себе булочек. — Он опять немного подумал и спросил: — Скажи, папа, ты не мог бы мне одолжить пять эре на несколько дней? Ты их получишь назад, это уж как пить дать!
Папа Эмиля сдался, они пошли в булочную фрёкен Андерсон, купили Эмилю пять круглых, румяных, посыпанных сахарной пудрой булочек, и он сказал, поспешно их уплетая:
— Это лучшее лекарство из всех, какие я принимал в своей жизни.
А папа Эмиля вдруг так развеселился, что совсем голову потерял.
— Мы сегодня заработали немало денег, можем кое-что себе и позволить, — заявил он и недолго думая купил на пять эре карамелек для малышки Иды.
Заметь, что всё это происходило в те далёкие времена, когда дети не берегли зубов, такие они были тогда ещё глупые и неосмотрительные. Теперь дети в Лённеберге больше конфет не едят, зато у них отличные зубы!
Приехав домой на хутор, папа, не сняв даже шляпы и сюртука, тут же склеил супницу. Это было дело нехитрое, потому что раскололась она на две половинки. Увидев супницу, Лина даже подпрыгнула от радости и крикнула Альфреду, распрягавшему во дворе лошадь:
— Теперь в Катхульте снова будут есть суп!
Легковерная Лина! Она, видно, забыла про Эмиля. В тот вечер Эмиль очень долго играл с сестрёнкой Идой. Он построил для неё на лугу между валунами шалаш. Ей там очень понравилось. Правда, он её разок-другой ущипнул, но ведь ему тоже хотелось карамелек.
Когда стало темнеть, дети пошли домой спать. По дороге они заглянули на кухню: не здесь ли их мама?
Но мамы там не оказалось. Там вообще никого не было. Одна только супница. Она стояла на столе, свежесклеенная и очень красивая. Эмиль и сестрёнка Ида во все глаза глядели на эту удивительную супницу, которая целый день путешествовала.
— Подумай только, она побывала в Марианнелунде, — сказала сестрёнка Ида. А потом спросила: — Скажи, а как это тебе удалось засунуть в неё голову?
— Тут нет ничего хитрого, — ответил Эмиль. — Вот гляди!
В эту минуту в кухню вошла мама. И первое, что она увидела, был Эмиль с супницей на голове. Эмиль делал какие-то дикие движения, пытаясь освободиться, сестрёнка Ида ревела, и Эмиль тоже: несмотря на все усилия, он не мог вытащить голову из супницы, точь-в-точь как тогда.
И тут мама взяла кочергу и так стукнула по супнице, что звон разнёсся по всей Лённеберге. Бам!..
Супница разлетелась вдребезги. Осколки как дождь посыпались на Эмиля.
Папа Эмиля был в овчарне, но, услышав звон, прибежал на кухню.
Он застыл на пороге. Он стоял и молча глядел на Эмиля, на осколки и на кочергу, которую мама всё ещё держала в руке.
Папа Эмиля не сказал ни слова. Он повернулся и пошёл назад, в овчарню.
Да, вот теперь ты примерно представляешь себе, каков был Эмиль. Вся эта история с супницей произошла во вторник, 22 мая. Но может, тебе хочется услышать и про…

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 10 ИЮНЯ

когда Эмиль поднял на флагшток сестрёнку Иду
В воскресенье, 10 июня, в Катхульте решили устроить пир. Ждали гостей из Лённеберги и из других мест. Мама Эмиля несколько дней готовила угощение.
— Этот пир влетит нам в копеечку! — всё приговаривал папа Эмиля. — Но ничего не попишешь, коли пир, так уж пир горой! Нечего скаредничать. Хотя, пожалуй, биточки можно бы делать и поменьше.
— Я делаю такие биточки, как надо, — сказала мама Эмиля. — Кругленькие и поджаристые.
А ещё она приготовила грудинку, и телячьи отбивные, и селёдочный салат, и маринованную селёдку, и пирожки с яблоками, и копчёного угря, и тушёные овощи, и два огромных сырных пирога, и ещё другой пирог, тоже вкусный, так что гости ничуть не пожалели о долгом пути, проделанном из отдалённых хуторов, чтобы его попробовать.
Эмиль тоже очень любил этот пирог.
И денёк выдался на славу. Солнце сияло, яблони и сирень цвели пышным цветом, воздух дрожал от птичьего щебета. Хутор, раскинувшийся на пригорке, был прекрасен, как мечта. Сад привели в образцовый порядок, а песок на дорожках разровняли граблями. Дом так и сверкал чистотой. Всё как будто было готово к приёму гостей.
— Ой, мы забыли поднять флаг! — воскликнула вдруг мама Эмиля, потому что на хуторах был обычай приветствовать гостей поднятым флагом.
Это было делом папы.
Он тут же кинулся к флагштоку, а за ним побежали Эмиль и сестрёнка Ида. Они хотели посмотреть, как флаг поползёт вверх.
— Надеюсь, праздник наш удастся, — сказала мама Лине, когда они остались одни на кухне.
— Да, конечно. Но может, лучше заранее запереть Эмиля? — предложила Лина.
Мама укоризненно посмотрела на неё, но ничего не ответила.
Лина вскинула голову и проворчала:
— Мне-то что! Сами потом пожалеете.
— Эмиль — прекрасный мальчик, — твёрдо сказала мама Эмиля.
В кухонное окно было видно, как этот прекрасный мальчик бегает по саду, играя со своей маленькой сестрёнкой.
«Просто ангелочки», — подумала мама, залюбовавшись детьми. И в самом деле, Эмиль в полосатом воскресном костюмчике, с кепочкой на непокорных светлых волосах и Ида в новом красном платьице, подпоясанном белым шарфом, выглядели прелестно. Понятно, что мама Эмиля не могла на них глядеть без улыбки. Потом она с беспокойством перевела взгляд на дорогу и сказала:
— Скорее бы Антон поднял флаг. Ведь гости прикатят с минуты на минуту.
Всё шло как по маслу. Но представляешь, какая досада! Как раз в тот момент, когда папа Эмиля закончил все приготовления и можно было поднимать флаг, из коровника прибежал запыхавшийся Альфред, ещё издали крича во весь голос:
— Корова телится! Корова телится!
Конечно, чего ожидать от Бруки? Уж ей обязательно приспичит телиться в тот день, когда ждут гостей и ещё не поднят флаг!
Папа Эмиля, разумеется, тут же помчался в коровник. А Эмиль и Ида остались стоять у флагштока.
Ида задрала голову и стала разглядывать золотой шар на верхушке флагштока.
— Как высоко! — сказала она. — Оттуда, наверно, всё видно до самого Марианнелунда!
Эмиль на мгновение задумался.
— Это мы можем сейчас проверить, — заявил он. — Хочешь, я подыму тебя наверх?
Сестрёнка Ида засмеялась. Как хорошо иметь такого брата, как Эмиль. Он всегда придумывает такие интересные вещи!
— Конечно, я хочу увидеть Марианнелунд! — сказала сестрёнка Ида.
— И увидишь! — заверил её Эмиль.
Он взял крючок, которым прикрепляют флаг, и зацепил его за Идин белый пояс. А потом обеими руками схватился за верёвку, которой подымают флаг.
— Ну, в путь, — сказал он.
— Хи-хи-хи… — рассмеялась в ответ Ида.
И он стал перебирать верёвку руками, но вместо флага вверх поползла Ида. Всё выше и выше, до самой верхушки флагштока. Потом он закрепил верёвку, точь-в-точь как это делал папа, — ведь он не хотел, чтобы Ида соскользнула вниз и ушиблась. И вот она висела в воздухе, как самый настоящий флаг.
— Ты видишь Марианнелунд?! — крикнул Эмиль.
— Нет! — крикнула сестрёнка Ида. — Только Лённебергу!
— А-а, только Лённебергу… Спустить тебя?! — крикнул Эмиль.
— Нет, ещё не надо! — крикнула Ида. — На Лённебергу отсюда тоже интересно смотреть… Ой, гости едут!
И в самом деле, гости так и повалили. Вскоре весь двор был уже запружен колясками и лошадьми, а люди двинулись к дому. Впереди всех шагала важная фру Петрель. Она не поленилась приехать из Виммербю, чтобы отведать пирога мамаши Альмы. Фру Петрель, дородная, величественная, в шляпе с перьями, выглядела как настоящая дама.
Фру Петрель с удовольствием оглядывалась по сторонам. Хутор был сейчас и вправду очень красив: ярко освещённый солнцем дом, окружённый цветущими яблонями и сиренью. И всё выглядело так празднично! Может быть, из-за флага? Да-да, флаг был поднят, это она видела, несмотря на свою близорукость.
Флаг! Вдруг фру Петрель застыла в растерянности. Что творят эти Свенсоны, просто уму непостижимо!
Как раз в эту минуту папа Эмиля вышел наконец из коровника, и фру Петрель крикнула ему с возмущением:
— Как это понять, Антон?! Почему вы подняли не наш шведский флаг, а «датчанина»?
Рядом стоял Эмиль. Он не знал, что это за штука такая — «датчанин».
Он и понятия не имел, что так называется красно-белый флаг Дании — страны, где живут датчане. Зато он хорошо знал, что красно-белое пятно на верхушке флагштока вовсе не «датчанин».
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Эмиль. — Да это же просто сестрёнка Ида!
И сестрёнка Ида, болтаясь наверху, тоже смеялась.
— Хи-хи-хи, это просто я! — крикнула она. — Я вижу всю Лённебергу.
Но папа Эмиля не смеялся. Он тут же опустил Иду вниз, и тогда она сказала:
— Хи-хи, мне ещё ни разу не было так весело, как там, наверху… Разве только когда Эмиль купал меня в морсе.
Она вспомнила вот что: как-то раз Эмиль играл с ней в индейцев и окунул её в огромную лохань с давленой брусникой, чтобы она стала краснокожей, как и положено индейцам.
Да, Эмиль видел, что Ида очень довольна. Однако никто его за это не поблагодарил. Напротив! Папа грубо схватил его за руку и потащил прочь.
— Что я говорила! — воскликнула Лина, когда увидела, что папа тащит Эмиля к сараю. Там его обычно запирали в наказание за шалости.
Эмиль кричал, плакал, протестовал.
— Она ведь сама хотела увидеть Ма… ри… аннелунд! — всхлипывал он.
Эмиль считал в ту минуту, что его папа очень несправедливый человек. Ведь никто никогда не говорил ему, что нельзя показывать Марианнелунд сестрёнке Иде. И не его вина, что дальше Лённеберги она ничего не увидела.
Эмиль плакал, только пока папа не запер за собой дверь сарая. Оставшись один, он сразу утешился. Собственно говоря, сидеть в сарае было совсем не скучно. Тут валялось много чурбачков и дощечек, из которых можно было мастерить разные вещи. Всякий раз, когда Эмиля запирали в сарае после очередной шалости, он вырезал из подходящего брусочка какую-нибудь смешную фигурку. У него их набралось уже пятьдесят четыре штуки и, судя по всему, скоро должно было стать гораздо больше.
— Плевать я хотел на их дурацкий пир, — сказал он себе. — Пусть папа сам подымает флаг, если ему угодно. Вот сделаю сейчас нового человечка, а потом всё время буду злиться.
Но, по правде сказать, Эмиль знал, что его скоро выпустят. Его никогда не запирали в сарай надолго.
«Выходи, но только если ты как следует подумал о том, что ты наделал, — обычно говорил при этом папа. — И смотри, чтоб такое больше не повторялось!»
Ну, в этом Эмиля трудно было упрекнуть — он редко повторял свои шалости, потому что всегда придумывал что-нибудь новенькое.
Итак, он сидел в сарае, резал из чурбачка очередную фигурку и думал о том, как он поднял на флагшток Иду вместо флага. Но оба эти занятия скоро себя исчерпали, потому что человечков он резал умело и быстро, а долго думать было не в его привычке.
Короче, ему захотелось выйти из сарая. Но родители со своими гостями, видно, совсем позабыли про него. Он ждал, ждал со всё возрастающим нетерпением, но никто не приходил. Тогда Эмиль решил, что ему надо как-нибудь выбираться самому.
Может, через окно?
«Наверное, это не так уж трудно», — подумал Эмиль. Правда, окно находилось очень высоко, но он легко добрался до него по сваленным в груду доскам.
Эмиль открыл окно — он хотел из него выпрыгнуть. Но, выглянув, увидел под самым окном заросли крапивы. Прыгать прямо в крапиву ему не улыбалось. Эмиль уже как-то раз это проделал, просто так, чтобы узнать, каково это, и повторять опыт охоты не было.
— Я ведь не сумасшедший, — сказал себе Эмиль. — Найду и другой способ отсюда выбраться.
Если бы ты когда-нибудь побывал на таком хуторе, как Катхульт, ты бы удивился, как тесно там расположены разные хозяйственные постройки. Только войдёшь во двор, сразу хочется играть в прятки.
В Катхульте были не только конюшня, коровник, свинарник, курятник и овчарня, но ещё и множество каких-то амбаров и сарайчиков. Была, например, коптильня, где мама Эмиля коптила колбасы, и прачечная, где Лина стирала бельё. И совсем рядом стояли два сарая: один — дровяной, где был заперт Эмиль, другой — кладовая для продуктов.
По вечерам Эмиль часто играл с сестрёнкой Идой в прятки между всеми этими постройками. Только, конечно, не там, где росла крапива.
Но сейчас Эмиль ни во что не мог играть, потому что был заперт и не решался выпрыгнуть в окно из-за зарослей крапивы.
Эмиль задумался, потом ещё раз огляделся. И тут он заметил, что окно в кладовой открыто. Ему сразу пришла в голову хорошая мысль: просунуть доску между окнами, это нетрудно, а по ней он проберётся в кладовую. Право же, он устал сидеть в дровяном сарае, да к тому же и здорово проголодался.
Эмиль не из тех, кто долго раздумывает. Вмиг доска лежала как надо, и Эмиль пополз. Ему было, честно говоря, довольно страшно: доска оказалась слишком узкой, а он сам — слишком тяжёлым.
— Если не упаду, отдам моего петрушку Иде, честное слово, — прошептал Эмиль, стараясь удержать равновесие.
Доска трещала и прогибалась, а когда он поглядел вниз и увидел высокую крапиву, то испугался и покачнулся.
— Помогите! — крикнул Эмиль, теряя равновесие.
Он повис на руках и, казалось, вот-вот сорвётся прямо в крапиву, но в последнее мгновение ему всё же удалось обхватить доску ногами и кое-как снова на неё взобраться. Он пополз дальше и уже без особого труда добрался до кладовой.
— Да это легче лёгкого! — произнёс Эмиль с некоторой досадой. — Но всё же я отдам, конечно, моего петрушку Иде… скорее всего, отдам… но только не сегодня. Он всё равно уже обтрепался… Ну я ещё успею это решить!
Он с силой толкнул доску, она исчезла в окне дровяного сарая и с грохотом свалилась на остальные доски. Эмиль был очень доволен собой — во всём должен быть порядок. Он кинулся к двери — она оказалась запертой.
— Так я и думал! — вздохнул Эмиль. — Но скоро они придут, чтобы взять ещё колбасы, и тогда я вылечу отсюда пулей.
Эмиль принюхался. В кладовой так вкусно пахло! Он огляделся. Вот это да! Сколько здесь всякой еды! Под потолком висят копчёные окорока, в углу — ларь для хлеба, полный румяных караваев, а рядом — стол, уставленный жёлтыми сырами и глиняными крынками со свежесбитым маслом. За столом — деревянный чан с солёной свининой и огромный шкаф, куда мама ставит бутылки с малиновым сиропом, банки с маринованными огурцами, с грушевым джемом и земляничным вареньем. А на средней полке лежат домашние колбасы.
Эмиль любил колбасу, что правда, то правда.
Пир на хуторе был в полном разгаре. Гости уже выпили кофе со сдобными булочками. Теперь они сидели и ждали, пока снова проголодаются, чтобы приняться за грудинку, за селёдочный салат и за всё остальное, что им приготовили.
И вдруг мама Эмиля воскликнула:
— Ой, да мы ведь забыли про Эмиля! Он уже так давно сидит взаперти!
Папа побежал в сарай, а сестрёнка Ида помчалась вслед за ним.
— Ну, Эмиль, можешь выходить! — крикнул папа и широко распахнул дверь сарая.
Представляешь, как он был поражён: Эмиля в дровяном сарае не было!
— Он удрал через окно, негодник! — решил папа Эмиля.
Но, когда он выглянул в окно и увидел внизу высокие заросли несмятой крапивы, он не на шутку испугался.
— Ума не приложу, куда он делся! — воскликнул папа. — Здесь нет никаких следов! Здесь явно не ступала нога человека!
Сестрёнка Ида тут же разревелась. Что случилось с Эмилем? Лина часто пела одну очень печальную песню. Про девочку, которая превратилась в белую голубку и улетела на небо, чтобы не сидеть в том ужасном подвале, куда её заперли. Эмиля ведь тоже заперли, кто знает, может, он тоже превратился в какую-нибудь птицу и улетел! Сестрёнка Ида стала оглядываться по сторонам, не видно ли где голубя. Но кроме рябой курицы, которая, поклёвывая, ходила перед сараем, никакой птицы поблизости не было.
Сестрёнка Ида заревела громче прежнего и указала на курицу.
— Может быть, это Эмиль, — проговорила она сквозь слёзы.
Папа Эмиля, конечно, так не думал. Но всё же на всякий случай он побежал к маме Эмиля — спросить, не замечала ли она, что Эмиль умеет летать.
Нет, этого она никогда не замечала.
На хуторе начался переполох. Пир пришлось прервать. Все гости высыпали во двор искать Эмиля.
— Он должен быть в дровяном сарае, сам понимаешь, — сказала мама Эмиля папе Эмиля, и тогда все бросились в сарай, чтобы найти его общими усилиями.
Но, как они ни искали, обнаружить Эмиля в сарае им так и не удалось. Зато все увидели на полке пятьдесят пять выстроенных в ряд деревянных человечков. Фру Петрель никогда не видела так много разных фигурок, собранных вместе, и пожелала узнать, кто их сделал.
— Не кто иной, как наш милый Эмиль, — сказала мама Эмиля и заплакала. — Он был редкий мальчик.
— Редкий — это верно, — сказала Лина и покачала головой. А потом добавила: — Надо бы поглядеть, нет ли его в кладовой.
Это была совсем неглупая мысль, даже удивительно, что она пришла в голову Лине. Все устремились в кладовую. Но и там Эмиля не было.
Сестрёнка Ида безутешно плакала, а когда никто на неё не смотрел, она подбегала к рябой курице и шептала:
— Не улетай от нас, Эмильчик! Я буду приносить тебе столько проса, сколько захочешь, только не улетай, оставайся у нас на хуторе.
Но курица ничего не обещала. Кудахтая, она пошла своей дорогой.
Эмиля искали, искали повсюду, все просто выбились из сил. Но ни в дровяном сарае, ни в прачечной, ни на конюшне, ни в коровнике, ни в свинарнике его не было. Нигде его не было. И в овчарню ходили, и в курятник, и в коптильню, и в пивоварню… Нет Эмиля, да и всё тут! С отчаяния заглянули даже в колодец. Но и там его, к счастью, тоже не было. Однако теперь уже все стали плакать! И гости из Лённеберги шептали друг другу:
— Эмиль был прекрасным мальчиком. Просто прекрасным!
— Может, он свалился в речку? — сказала Лина.
Речка в Катхульте была бурная, с омутами, и маленькие дети могли в ней легко утонуть.
— Ему запретили ходить на речку, ты же это знаешь, — строго сказала мама Эмиля.
Лина тряхнула головой:
— Ну да, вот потому-то он и пошёл туда!
Все побежали на речку. К счастью, и там никаких следов Эмиля не обнаружили, но все плакали теперь горше прежнего. А мама-то надеялась, что пир удастся на славу! Больше негде было искать Эмиля.
— Что же нам делать? — в отчаянии спросила мама.
— Прежде всего необходимо подкрепиться, — решил папа Эмиля, и он был прав, потому что за время поисков гости успели изрядно проголодаться.
Мама Эмиля стала накрывать на стол. Пока она несла селёдочный салат, она успела облить его слезами, но всё же и он занял своё место рядом с телячьими отбивными, копчёной грудинкой, сырными пирогами и другими блюдами. У фру Петрель тут же слюнки потекли — всё выглядело так аппетитно, прямо глаза разбегались. Вот только её любимой домашней колбасы что-то не видно… Это её сильно расстроило. Но тут мама Эмиля сама спохватилась:
— Лина, да мы же про колбасу забыли! Сбегай-ка поскорее за ней в кладовую!
Лина побежала. Все стали с нетерпением ждать её возвращения, а фру Петрель одобрительно закивала.
— Да, колбаса — это хорошо! — сказала она. — При таких волнениях она просто необходима!
Но Лина вернулась без колбасы.
— Идите все со мной, сейчас я вам такое покажу…
При этом вид у неё был какой-то чудной. Но с ней это случалось, так что не стоило на это обращать внимания.
— Что ещё за глупости ты придумала? — строго спросила мама Эмиля.
Лина захихикала.
— Идите все со мной, — повторила она.
И все пошли. Все, кто был на пиру в Катхульте. Лина шествовала впереди, а остальные шагали за ней гуськом. И всю дорогу до кладовой все слышали, что она как-то чудно? хихикает. Она распахнула тяжёлую дверь и переступила через высокий порог кладовой. Все последовали за ней.
В кладовой она остановилась перед большим шкафом, с усмешкой раскрыла его дверцы и указала на среднюю полку, где мама Эмиля обычно хранила колбасу.
Колбасы там не было. Зато там был Эмиль. Он спал. Он лежал на горе колбасных шкурок и спал, и его мама была этому так рада, что можно было подумать, она нашла в шкафу золотой слиток. Не важно, что Эмиль съел всю колбасу! Маме в миллион раз приятнее было увидеть на полке Эмиля, чем несколько килограммов колбасы. Да и папе тоже.
— Вон лежит Эмиль! — пропищала сестрёнка Ида. — Он не превратился в курицу… Пока ещё…
Подумать только, что мальчик, до отказа набитый колбасой, может сделать стольких людей счастливыми! Так что в конце концов пир всё же удался на славу. Мама Эмиля нашла на полке под шкурками маленький кусочек колбасы, который Эмиль, видно, не заметил. Его получила, к великой своей радости, фру Петрель. И все остальные, хоть и остались без колбасы, не уехали с хутора голодными. Они ели грудинку, телячьи отбивные, биточки, маринованную селёдку, селёдочный салат, тушёные овощи, пудинги, копчёного угря, и всего этого — до отвала.
Наступил вечер, но было не темно — голубые сумерки окутали Лённебергу и весь Смоланд. Папа Эмиля спустил флаг на флагштоке. А рядом стояли Эмиль и сестрёнка Ида и глядели, как он ползёт вниз.
Пир кончился. Все стали разъезжаться по домам. Последней уехала в своей бричке фру Петрель. Эмиль и сестрёнка Ида ещё долго слышали стук копыт её лошади.
— Надеюсь, она обрадуется моему крысёнку, — задумчиво сказал Эмиль.
— Какому крысёнку? — удивилась Ида.
— Тому, которого я сунул ей в сумку, — объяснил Эмиль.
— Зачем ты это сделал? — спросила сестрёнка Ида.
— Пожалел его, — сказал Эмиль. — За всю свою жизнь он только и видел, что шкаф с колбасой. Я решил, что ему пора увидеть мир.
— Ты думаешь, фру Петрель ему обрадуется? — с сомнением спросила сестрёнка Ида.
— Ещё бы! — заверил её Эмиль.
Итак, 10 июня Эмиль поднял на флагшток сестрёнку Иду и съел всю колбасу, приготовленную для гостей. Но может, тебе хочется знать, что произошло в…

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 8 ИЮЛЯ

когда Эмиль…
Альфред очень любил детей. Особенно Эмиля. Эмиль много шалил и был озорником, но Альфреда это не огорчало. Он смастерил Эмилю прекрасное деревянное ружьё, точь-в-точь как настоящее, но только, конечно, оно не стреляло. А всё-таки Эмиль целился, кричал «бах, бах», и воробьи до того пугались, что по нескольку дней не залетали на хутор. Эмиль так любил своё ружьё, что без него не ложился в постель. «Где мой ружарик?!» — кричал он и сердился, когда мама по ошибке приносила ему вместо ружарика кепарик. «Да не кепарик! Ружарик! Без него спать не буду». И выходило по-его.
Да, что и говорить, Эмиль любил своё ружьё, но ещё больше ружья он любил Альфреда, который смастерил ему это ружьё. Поэтому неудивительно, что Эмиль плакал, когда Альфред отправился в Хультсфред на военные сборы. Ты, может, не знаешь, что такое военные сборы? Это специальные занятия, на которых учат воевать. Все парни из Лённеберги и со всех остальных деревень проходили такие сборы, чтобы потом, если надо будет, стать солдатами.
— Как нарочно, сборы назначили на те дни, когда нам сено возить, — ворчал папа Эмиля.
Он был недоволен, что Альфреда не будет на хуторе во время сенокоса. Но, к сожалению, не папа Эмиля, а король и генералы решали, когда парням из Лённеберги отправляться в Хультсфред, чтобы стать солдатами.
Конечно, как только обучение закончится — а в те далёкие годы оно длилось недолго, — Альфреда отпустят домой. Так что настоящей причины для слёз у Эмиля не было. Но всё же он плакал. Лина тоже плакала. Ведь не один Эмиль любил Альфреда.
Сам Альфред не плакал. Он с радостью ехал в Хультсфред — там всегда можно здорово повеселиться. И когда бричка тронулась, он усмехнулся и запел, чтобы утешить остающихся.
Но что? он пел, они так и не расслышали, потому что Лина заревела в голос, да и бричка вскоре исчезла за поворотом дороги.
Мама Эмиля попыталась утешить Лину.
— Не огорчайся, Лина, — сказала она. — Потерпи немного, восьмого июля в Хультсфреде будет праздник, мы с тобой туда съездим, вот и повидаешься с Альфредом.
— Я тоже хочу поехать в Хультсфред! — сказал Эмиль. — Я тоже хочу повеселиться и повидать Альфреда!
— И я тоже, — сказала сестрёнка Ида.
Но мама Эмиля покачала головой.
— В Хультсфреде детям делать нечего, — сказала она. — Там будет страшная толчея, вас совсем затолкают.
— А я люблю толчею! Я люблю, чтоб меня толкали, — заявил Эмиль, но это не помогло.
Восьмого июля утром папа и мама Эмиля поехали вместе с Линой на праздник в Хультсфред, а Эмиля и сестрёнку Иду оставили дома под присмотром Крёсе-Майи. Так звали старушку, которая приходила на хутор помогать по хозяйству.
Сестрёнка Ида была милой девочкой. Она тут же села к Крёсе-Майе на колени, и та принялась рассказывать ей одну из своих любимых историй про привидения. Ида слушала, затаив дыхание, и была очень довольна.
Но Эмиль не был доволен. Он побежал к конюшне, захватив с собой своё ружьё. Он был так зол, что мог только шипеть.
— Нет, так я не согласен, — шипел Эмиль. — Я тоже хочу поехать в Хультсфред и веселиться, как и все. И поеду, вот увидишь, Юлан!
Эти слова были обращены к старой кобыле, которая паслась на лугу за конюшней. На хуторе была и молодая лошадь, её звали Маркус. Маркус и вёз сейчас папу Эмиля, его маму и Лину в Хультсфред. Да-да, дело ясное, они хотят повеселиться без него.
— Но я знаю, кто помчится вдогонку, да так, что ветер в ушах засвистит, — шипел Эмиль. — Мы с тобой, Юлан!
Сказано — сделано. Эмиль надел на лошадь уздечку и увёл её с луга.
— Бояться тут нечего, — продолжал он свой разговор с лошадью. — Альфред будет мне только рад, а ты тоже, наверное, найдёшь там какую-нибудь милую старую клячу и приятно скоротаешь время: постоите рядышком и поржёте.
Он подвёл Юлан к калитке, а сам влез на калитку — иначе ему ни за что бы не сесть на лошадь. Вот какой наш Эмиль был хитрый!
— В путь! — воскликнул Эмиль. — Хоп-хоп, поскакали! А с Крёсе-Майей мы попрощаемся, когда вернёмся домой.
И Юлан с Эмилем на спине затрусила по дороге. Он держался очень прямо, и вид у него был весьма боевой — с ружьём на изготовку. Да-да, ружьё он, конечно, взял с собой, ну как же ехать в Хультсфред без ружья? Раз Альфред теперь стал солдатом, значит, и Эмиль солдат. Так, во всяком случае, он думал. У Альфреда винтовка, а у Эмиля ружарик, это почти одно и то же, оба они солдаты, это ясно.
Юлан была стара. Быстро скакать она уже не могла, она еле передвигала ногами, и, чтобы её подбодрить, Эмиль даже запел. Где рысцой, где шагом, но в конце концов Юлан всё же добралась до места.
— Ура! — закричал Эмиль. — Теперь мы повеселимся!
Но, оглядевшись по сторонам, он остолбенел. Конечно, он знал, что на свете много людей, но он и представить себе не мог, что все они захотят собраться здесь, в Хультсфреде. В жизни он не видел такой толпы! Все стояли вокруг большого поля, на котором маршировали солдаты. Они подымали винтовки к плечу, поворачивались то направо, то налево — короче, делали всё, что обычно делают солдаты. Толстый злой старик скакал верхом вокруг них, кричал, отдавал какие-то команды, а солдаты почему-то позволяли ему шуметь и беспрекословно выполняли всё, что он требовал. Эмиля это очень удивило.
— Разве здесь не Альфред всем командует? — спросил он у стоящих поблизости деревенских мальчишек. Но они глядели на солдат и ничего ему не ответили.
Сперва Эмилю было тоже интересно смотреть, как солдаты подымают винтовки к плечу, но вскоре это ему надоело. Ему захотелось увидеть Альфреда, ведь он для того сюда и приехал. Но на всех солдатах была одинаковая синяя форма, и все они были похожи друг на друга как братья-близнецы. Узнать Альфреда в строю было нелегко.
— Погоди, Альфред сам меня увидит, — объяснил Эмиль лошади, — и сразу ко мне подбежит. А этот злой старикан пусть командует сколько хочет.
И чтобы Альфред его поскорее заметил, Эмиль подъехал вплотную к марширующим солдатам и крикнул во всё горло:
— Альфред! Где ты? Выходи, повеселимся вместе! Ты что, меня не видишь?
Конечно, Альфред увидел Эмиля, Эмиля с его кепариком и ружариком, верхом на старой кобыле. Но Альфред стоял в строю и не смел из него выйти — видно, боялся толстого злого старика, который всё кричал и командовал.
Зато сам толстый старикан подъехал к Эмилю и ласково спросил его:
— Что случилось, малыш? Ты потерялся? Ищешь маму и папу?
Ничего более глупого Эмиль давно уже не слыхал.
— Вовсе я не потерялся, — огрызнулся он. — Я ведь здесь. А уж если кто потерялся, то скорее мама и папа.
И Эмиль был прав. Мама говорила, что дети могут потеряться в Хультсфреде во время военных учений. Но теперь она сама оказалась вместе с папой Эмиля и Линой в такой чудовищной толчее, что невозможно было сдвинуться с места. А значит, они всё равно что потерялись.
Они, конечно, сразу сообразили: мальчик на старой кобыле с кепариком на голове и ружариком в руке не кто иной, как их Эмиль. И папа Эмиля сказал:
— Придётся Эмилю вырезать ещё одного деревянного человечка.
— Конечно, — согласилась мама. — Но как нам до него добраться?
И в самом деле, как добраться? Если тебе когда-нибудь случалось бывать на таком вот военном празднике, как в Хультсфреде, ты знаешь, какое там столпотворение. Как только солдаты кончили упражняться и куда-то строем ушли, всё огромное поле вмиг заполнилось толпой. Давка была такая, что самого себя потеряешь, а уж Эмиля не найдёшь и подавно. Добраться до него пытались не только папа и мама, но и Альфред. Теперь он был свободен и хотел повеселиться вместе с Эмилем. Но куда там! Почти все проталкивались в толпе и кого-то искали. Альфред искал Эмиля, Эмиль — Альфреда, мама Эмиля искала Эмиля, Лина — Альфреда, а папа Эмиля искал маму, потому что она и в самом деле потерялась, и папа битых два часа провёл в поисках, пока случайно на неё не наткнулся.
Но Эмиля так никто и не нашёл, и он никого не нашёл. И тогда он понял, что придётся ему веселиться в одиночку, а то он вообще всё пропустит.
Прежде всего ему надо позаботиться о Юлан: ведь он обещал найти ей какую-нибудь старую клячу, чтобы они постояли рядышком и поржали. Она не должна скучать, пока он будет развлекаться!
Но как Эмиль ни старался, он так и не нашёл для Юлан старой клячи. Зато он нашёл Маркуса, а это было ещё лучше. Маркус, привязанный к дереву, мирно жевал сено на опушке леса. А рядом стояла их старая бричка — Эмиль её сразу узнал. Юлан очень обрадовалась встрече с Маркусом — это сразу было видно. Эмиль привязал её к тому же дереву и достал ей из брички охапку сена. В те времена, отправляясь куда-нибудь на лошади, всегда брали с собой сено. Юлан тут же принялась жевать, и тогда Эмиль понял, что и он голоден.
«Но есть сено что-то не хочется», — подумал Эмиль.
Да в этом и нужды не было. Вокруг стояло множество палаток и ларьков, в которых можно купить сколько хочешь бутербродов, колбасы, булочек и пряников. Конечно, если у тебя есть деньги.
А тех, кто хотел повеселиться, ожидали всевозможные увлекательные развлечения: цирк, танцплощадка, карусель, аттракционы — всего и не перечислишь… Представляешь, там был даже шпагоглотатель, который глотал настоящие шпаги, и огнеглотатель, который глотал пламя, и роскошная дама с большой бородой, которая, правда, ничего не глотала, кроме кофе с булочкой, и этим она, конечно, ничего не смогла бы заработать, если б, к её счастью, у неё не росла борода. Она показывала её за деньги, а желающих посмотреть на это чудо было хоть отбавляй.
На Хультсфредском поле за всё надо было платить деньги, а у Эмиля денег не было.
Но зато он был очень предприимчив, это я тебе уже говорила, и хотел всё посмотреть. Начал он с цирка, потому что это оказалось самым простым. Он притащил валявшийся неподалёку пустой ящик и поставил его вплотную к брезентовой стенке цирка шапито. Потом забрался на ящик и стал глядеть в дырку. Но он так хохотал над клоуном, который бегал по арене, веселя публику, что упал с ящика и ударился головой о камень. После этого ему сразу расхотелось смотреть цирк, да к тому же он ещё больше проголодался.
«Нельзя веселиться на пустой желудок, — решил Эмиль. — А без денег еды не добудешь. Надо что-то придумать».
Он заметил, что на Хультсфредском поле можно зарабатывать деньги самым удивительным образом. Значит, и ему нечего теряться. Огонь и шпаги он глотать не умеет, бороды у него нет… Что бы такое ему сделать?
Он стоял и думал. И тут взгляд его упал на слепого старика, который сидел на ящике и пел печальные песни. Старик положил шапку прямо на землю, и добрые люди кидали туда мелкие монетки.
«Вот это и я могу, — подумал Эмиль. — К счастью, у меня есть кепарик».
Он положил свою кепку на землю и громко запел: «Мой конь ускакал…»
Вокруг него тут же собралась толпа.
— Ах, какой чудный мальчик! — говорили люди.
В те далёкие времена было много бедных детей, которым нечего было есть. Поэтому какая-то сердобольная женщина подошла к Эмилю и спросила:
— Тебе сегодня нечего есть, дружок?
— У меня было только сено, — чистосердечно ответил Эмиль.
Все присутствующие его пожалели, а крестьянин из Вена даже прослезился, глядя на бедного одинокого мальчика, который стоял в толпе и пел.
Все бросали в кепарик Эмиля двухэровые и пятиэровые монетки. А кто и десятиэровые. Плачущий крестьянин из Вена тоже достал два эре из кармана брюк, но вовремя одумался, сунул деньги обратно в карман и сказал Эмилю:
— Пойдём со мной к моей телеге, я дам тебе ещё сена.
Но Эмиль был теперь богат, его кепка была полна монеток. Он подошёл к первой попавшейся палатке и купил себе гору бутербродов, булочек и пряников. И ещё стакан сока. А когда со всем этим справился, то сорок два раза прокатился на карусели. Он никогда не катался на карусели и даже не подозревал, что на свете есть такая замечательная штука.
«Ну, я времени зря не теряю», — думал Эмиль, восседая на деревянном коне. Карусель кружилась так быстро, что его волосы развевались на ветру. Кататься на карусели — самое весёлое дело в мире!
Потом он посмотрел на шпагоглотателя, на огнеглотателя и на бородатую даму. И после всего этого у него осталось только два эре.
«Можно бы спеть ещё песенку, и мой кепарик опять наполнится монетками, — подумал Эмиль. — Здесь все такие добрые». Но петь ему уже не хотелось, а деньги были больше не нужны… Оставшиеся два эре он тут же отдал слепому и решил снова пойти искать Альфреда.
Эмиль думал, что все люди добрые, но он ошибался. Иногда люди бывают и злые, и некоторые из них приехали в тот день на военный праздник в Хультсфред. В те годы в Смоланде хозяйничал опасный вор. Звали его Ворон, и этого Ворона боялись во всей округе. О его проделках часто писали в местных газетах. Он не пропускал ни одного праздника, ярмарки или базара — везде, где собирался народ с деньгами, он был тут как тут и крал всё, что плохо лежало. Чтобы его не узнали, он всякий раз наклеивал себе другие усы и бороду. Приехал он и на Хультсфредское поле и рыскал повсюду, выглядывая, что бы такое украсть. Из-за чёрных усов и широкополой шляпы его никто не узнавал, и это хорошо, а то бы все перепугались.
Но будь Ворон поумнее, он не приехал бы на Хультсфредское поле в тот день, когда туда прискакал Эмиль из Лённеберги со своим ружариком. Ты только послушай, что получилось!
Эмиль обходил все балаганы и внимательно смотрел по сторонам, не теряя надежды найти Альфреда. Так он снова оказался у палатки бородатой дамы. Он заглянул в палатку и увидел, что дама считает деньги. Ей, конечно, хотелось узнать, сколько она получила за свою бороду в это счастливое воскресенье.
Сумма, видно, была немалая, потому что она усмехнулась и радостно погладила свою бороду. И тут она увидела Эмиля.
— Заходи, малыш! — крикнула она. — Ты такой славный мальчуган, можешь бесплатно посмотреть на меня.
Эмиль уже видел её бороду, но не хотел быть невежливым. Он вошёл в палатку со своим кепариком на голове и ружариком в руке и долго-долго глядел на бороду дамы — примерно на двадцать пять эре.
— Как отрастить такую красивую бороду? — спросил он.
Но бородатая дама ему не ответила, потому что в этот момент кто-то произнёс глухим голосом:
— Отдавай деньги, не то я срежу тебе бороду!
Это был Ворон. Они не заметили, как он прокрался в палатку.
Бородатая дама побледнела как полотно — конечно, побледнела только та часть лица, где не было бороды. Бедняжка уже протянула было всю выручку Ворону, но тут Эмиль сунул ей в руки свой ружарик.
— Защищайся! — крикнул он.
И бородатая дама схватила ружьё. В полутьме палатки было трудно что-либо разглядеть, и дама решила, что Эмиль дал ей настоящее ружьё, такое, которое стреляет. И что самое удивительное… Ворон тоже так подумал!
— Руки вверх, не то стрелять буду! — крикнула бородатая дама.
И тут уж настал черёд Ворона побледнеть как полотно, и он поднял руки. Он стоял и дрожал, а бородатая дама так громко звала полицию, что голос её разнёсся по всему Хультсфредскому полю.
Полицейские прибежали, и с тех пор Ворона никто никогда не видел, а во всём Смоланде не было больше ни одной кражи. О бородатой даме, поймавшей Ворона, много писали во всех газетах. Но никто ни строчки не написал об Эмиле и о его ружарике. Вот я и думаю, что давно пора рассказать, как всё было на самом деле.
— Здорово, что я взял с собой в Хультсфред кепарик и ружарик! — сказал Эмиль, когда полицейские повели Ворона в участок.
— Да, ты смелый мальчик, — сказала бородатая дама. — В награду можешь смотреть на мою бороду сколько твоей душе угодно.
Но Эмиль устал. Он больше не хотел ни смотреть на бороду, ни развлекаться. Он хотел только спать. К тому же начало темнеть. Подумать только, как быстро прошёл целый длинный день… А он так и не увидел Альфреда!
Папа и мама Эмиля и Лина тоже устали. Они так долго искали друг друга и Эмиля, а Лина так долго искала Альфреда, что теперь никто из них не мог больше никого искать.
— Ой, как ноги болят! — сказала мама Эмиля, и папа сочувственно кивнул.
— Да, забавно побывать на таком празднике, — сказал он. — А теперь лучшее, что мы можем сделать, — это поехать домой.
И они поплелись на опушку леса, чтобы запрячь лошадь и поскорее вернуться на хутор. Подойдя поближе, они увидели, что к тому дереву, к которому они привязали Маркуса, привязана и их старая кобыла. Обе лошади мирно жевали сено.
Мама Эмиля заплакала.
— Где же ты, мой малыш! — причитала она. — Где же ты, мой Эмиль!
Но Лина покачала головой.
— Этот мальчик не пропадёт… — заявила она. — Озорник он, и всё тут! Только и делает, что шалит.
Вдруг они услышали, что к ним кто-то бежит. Это оказался Альфред.
— Где Эмиль? — спросил он, с трудом переводя дух. — Я всё обегал. Весь день его ищу.
— А я и знать не хочу, где он, — обиженно сказала Лина и полезла в бричку, чтобы ехать домой.
И представь себе, она чуть не наступила на Эмиля. В бричке лежало сено и, зарывшись в него, спал Эмиль. Но он тут же проснулся и увидел, кто стоит у брички в красивой синей форме, всё ещё не отдышавшись от быстрого бега. Эмиль протянул руку и обнял Альфреда за шею.
— Это ты, Альфред! — радостно проговорил он и тут же снова заснул.
А потом все жители хутора поехали домой, в Катхульт. Маркус бодро бежал рысью, а Юлан поспевала, как могла, — её привязали сзади к коляске. Эмиль снова проснулся и увидел тёмный лес и светлое летнее небо, он вдохнул запах сена и лошади и услышал топот копыт и скрип колёс. Но почти всю дорогу он проспал, и ему приснилось, что Альфред скоро вернётся домой, в Катхульт, к Эмилю. Так оно и случилось.
Итак, Эмиль веселился на Хультсфредском поле 8 июля. Догадайся, искал ли ещё кто-нибудь Эмиля весь этот день? А если не догадался, то спроси Крёсе-Майю! Впрочем, нет, лучше не спрашивай, потому что она покрывается красными пятнами, когда с ней об этом заговаривают.
Теперь ты знаешь, что натворил Эмиль 7 марта, и 22 мая, и 10 июня, и 8 июля. Но для тех, кому охота проказничать, есть и другие дни в календаре, а Эмилю всегда охота проказничать. Он шалит почти каждый день весь год напролёт, но особенно надо отметить 9 августа, 11 октября и 3 ноября. Ха-ха-ха, не могу удержаться от смеха, когда подумаю о том, что он выкинул 3 ноября, но рассказывать не стану, потому что обещала маме Эмиля молчать. Хотя именно после этого в Лённеберге стали собирать деньги. Все жители деревни до того жалели Свенсонов с хутора Катхульт из-за их озорника мальчишки, что никто из них не отказался дать по пятьдесят эре. Собранные деньги завязали в узелок и принесли маме Эмиля со словами: «Может, тут хватит денег, чтобы отправить вашего Эмиля в Америку?»
Хорошенькое дело! Отправить Эмиля в Америку… А кто тогда стал бы у них председателем сельской управы? Конечно, через много лет…
К счастью, мама Эмиля не согласилась на такое глупое предложение. Она очень рассердилась и в гневе швырнула узелок с деньгами в окно, да так, что монетки разлетелись по всей Лённеберге.
— Эмиль прекрасный мальчик, — твёрдо сказала она. — И мы любим его таким, какой он есть!..
И всё же мама была не спокойна за своего Эмиля. Так обычно бывает с мамами, когда люди приходят к ним с жалобами на их ребёнка. И вечером, когда Эмиль уже лежал в постели со своим кепариком и ружариком, она села на край его кровати.
— Эмиль, — сказала она, — скоро ты уже пойдёшь в школу. Что же с тобой будет? Ведь ты такой озорник, только и делаешь, что проказничаешь…
Эмиль лежал и улыбался, а большие голубые глаза так и сверкали из-под копны светлых волос.
— Тра-ля-ля, тра-ля-ля, — пропел он, потому что такие разговоры он и слушать не хотел.
— Эмиль, — уже строго сказала мама, — как ты будешь себя вести, когда пойдёшь в школу?
— Хорошо, — ответил Эмиль. — Думаю, что перестану проказничать… когда буду в школе.
Мама Эмиля вздохнула.
— Да-да, понадеемся на это, — сказала она и пошла к двери.
Но тут Эмиль поднял голову с подушки, обезоруживающе заулыбался и добавил:
— Но это не наверняка!
Да, я совсем забыла тебе рассказать, что не только мама, но и Лина была решительно против того, чтобы отправить Эмиля в Америку. Но, пожалуйста, не думай, что из любви к нему. Скорее наоборот. Вот послушай, как дело было.
Когда жители Лённеберги принесли маме Эмиля деньги, собранные, чтобы отправить Эмиля в Америку, мама, как ты помнишь, очень рассердилась.
— Эмиль прекрасный мальчик, — твёрдо сказала мама. — И мы любим его таким, какой он есть! Он никуда не поедет!
А Лина подтвердила:
— Конечно! Об американцах ведь тоже надо подумать. Они не сделали нам ничего плохого, за что же нам насылать на них Эмиля?
Но тут мама Эмиля строго и укоризненно на неё посмотрела, и Лина поняла, что сморозила глупость. Она добавила, пытаясь исправить положение:
— В газете писали, что в Америке было страшное землетрясение… Я считаю, что после этого отправлять к ним Эмиля нельзя. Это жестоко и несправедливо!
— Иди-ка ты, Лина, лучше коров доить, — сказала мама.
Лина взяла подойник, отправилась в хлев и стала доить так усердно, что брызги летели во все стороны. И при этом всё бормотала себе под нос:
— Должна же быть на свете справедливость. Нельзя, чтобы все беды разом обрушились на американцев. Но я готова с ними поменяться, я бы с радостью им написала: «Вот вам Эмиль, а землетрясение пришлите нам!»
Но она бесстыдно хвасталась. Куда ей писать в Америку — ведь её письмо и в Смоланде никто не мог разобрать. Нет уж, если кому писать в Америку, так это маме Эмиля. Она отлично умела писать и записывала все проделки Эмиля в синюю тетрадь, которую хранила в ящике стола.
«Чего ради ты это делаешь? — не раз спрашивал папа. — Только зря наш карандаш испишешь!»
Но маму это нимало не заботило. Она записывала все шалости Эмиля, чтобы он узнал, когда вырастет, что вытворял мальчишкой. И тогда он поймёт, почему его мама так рано поседела.
Только ты не подумай, что Эмиль был плохой — нет-нет, его мама говорила чистую правду, когда уверяла, что он прекрасный мальчик.
«Вчера Эмиль был выше всяких похвал, — писала она 27 июля в своей тетради. — За весь день ни разу не нашалил. Наверное, потому, что у него была высокая температура».
Но к вечеру 28 июля температура у Эмиля, видно, упала, потому что описание его проделок за этот день заняло несколько страниц. Эмиль был сильный, как бычок, и стоило ему чуть-чуть поправиться, как он начал проказничать пуще прежнего.
«Сроду не видела такого озорника!» — всё твердила Лина.
Ты, может, уже догадался, что Лина не очень-то любила Эмиля. Она предпочитала ему Иду, младшую сестрёнку Эмиля, славную, послушную девочку. Зато Альфред, как ты уже, наверное, понял, очень любил Эмиля, хотя никто не понимал, за что именно. И Эмиль тоже очень любил Альфреда. Им всегда было весело вместе, и когда Альфред бывал свободен, он учил Эмиля всевозможным вещам. Например, запрягать лошадь, или вырезать из дерева разные фигурки, или жевать табак — это, правда, было не очень-то полезное занятие, да Эмиль этому и не научился, только разок попробовал, но всё же попробовал, потому что хотел всё перенять у Альфреда. Альфред смастерил Эмилю ружьё. И ружьё это стало, как ты знаешь, любимой вещью Эмиля. А после ружья он больше всего любил — это ты тоже помнишь — свою плохонькую кепочку, которую папа как-то привёз ему из города. Потом, кстати, папа не раз об этом жалел.
«Я люблю мой ружарик и мой кепарик», — говорил Эмиль и всегда, когда ложился спать, клал с собой в постель ружьё и кепку. И мама его ничего не могла тут поделать.
Я тебе уже перечисляла всех жителей хутора Катхульт, а вот про Крёсе-Майю чуть-чуть не забыла. И вот почему. Крёсе-Майя, маленькая, худенькая старушка, жила, собственно говоря, в избушке в лесу, а не на хуторе, но часто приходила туда, чтобы помочь постирать бельё или приготовить домашнюю колбасу, а заодно и напугать Эмиля и Иду своими страшными историями про мертвецов, духов и привидения, которые Крёсе-Майя так любила рассказывать.
Но теперь ты, наверное, хочешь послушать про новые проделки Эмиля? Каждый день он что-нибудь да вытворял, если только был здоров, так что мы можем взять любой день наугад. Почему бы нам не начать хоть с того же 28 июля?

ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 ИЮЛЯ

когда Эмиль вылил тесто для па?льтов на голову своему папе, а затем был вынужден вырезать из дерева сотого смешного человечка
На кухне в Катхульте стоял старый деревянный диванчик, выкрашенный в синий цвет. На нём по ночам спала Лина. В те далёкие времена на кухнях во всех хуторах округа Смоланд стояли такие деревянные диванчики, на которых спали работницы. И в Катхульте всё было точно так, как везде. Лине очень удобно спалось на нём, и она никогда не просыпалась до звона будильника, который раздавался ровно в половине пятого утра. Тогда Лина поднималась и шла в хлев доить коров. Не успевала Лина выйти из кухни, как туда быстро входил папа Эмиля, чтобы выпить утреннюю чашку кофе в тишине и покое до того, как проснётся Эмиль.
«Как приятно, — думал папа, — сидеть одному за большим круглым столом и прислушиваться к птичьему щебету за окном да к кудахтанью кур. Как приятно, что не надо с опаской поглядывать на Эмиля!» Папа любил не торопясь попивать кофе, слегка раскачиваться на стуле и ощущать под босыми ступнями прохладные свежевымытые половицы, которые Лина выскребла добела. Папа Эмиля всегда ходил по утрам босиком, и не только потому, что ему это нравилось. Была у него и другая цель.
— Ты тоже могла бы быть побережливей, — сказал он как-то маме, которая, видно, из упрямства наотрез отказывалась ходить босиком. — Ты так неаккуратно носишь свои башмаки, что через десять лет наверняка придётся покупать новые.
— Наверняка! — произнесла мама таким тоном, что папе больше никогда не хотелось заводить об этом разговор.
Да я, кажется, уже говорила, что до звона будильника Лина обычно спала мёртвым сном, но вот однажды утром она, представь себе, проснулась до того, как зазвонил будильник. Это было 27 июля, в тот самый день, когда у Эмиля был жар. А теперь подумай, может ли быть что-нибудь ужаснее, чем проснуться от того, что у тебя по голове пробежала большая крыса? А это как раз и произошло с Линой. Она завопила не своим голосом и схватила кочергу, но крыса юркнула в какую-то щель и исчезла.
Папа Эмиля прямо из себя вышел, когда услыхал про крысу.
— Шутка сказать! — воскликнул он. — Да она же сожрёт у нас весь хлеб и всё мясо!
— И меня в придачу! — добавила Лина.
— Но главное — хлеб и мясо, — настаивал папа. — Нужно взять у соседей хорошую кошку и запереть на ночь на кухне.
Когда Эмиль услышал про крысу, он тут же стал придумывать способ её поймать. Мало ли что! А вдруг кошка промахнётся?…
Часам к десяти вечера температура у Эмиля упала, он почувствовал себя хорошо, и его так и распирало желание взяться за какое-нибудь полезное дело.
Весь Катхульт к этому времени уже спал крепким сном: папа, мама и маленькая Ида — в спальне, рядом с кухней; Лина — на синем деревянном диванчике на кухне; Альфред — в своей каморке. Свиньи спали в свинарнике, куры — на насесте, в курятнике, коровы — в хлеву, а лошади — в загоне. Не спал только один Эмиль. Он лежал, лежал, потом не выдержал, тихонько встал с постели и осторожно, чтобы не скрипнула половица, на цыпочках проскользнул на кухню.
Во тьме горели зелёные глаза чужой кошки.
— Сидишь без дела? — спросил её Эмиль. — Мучаешься?
«Мяу!» — жалобно подтвердила кошка.
— Тогда иди домой, — сказал Эмиль. Ведь он очень любил животных и не позволял их мучить.
Он тихонько приоткрыл дверь, и чужая кошка пулей выскочила во двор.
Итак, кошка ушла к себе домой, а крыса осталась тут. Значит, её надо было поймать во что бы то ни стало. Эмиль достал из ящика мышеловку, отрезал маленький кусочек сала и нацепил его на крючок. Сперва он решил поставить мышеловку возле двери чулана. Но потом передумал. Он рассуждал так: если крыса выглянет из двери чулана и сразу увидит капкан, она испугается и станет очень осторожной, и тогда поймать её не удастся. Лучше дать ей спокойно побегать по кухне, порезвиться — она заиграется, перестанет бояться и тут-то угодит в мышеловку. Он даже сперва решил поставить мышеловку Лине на голову, раз она говорила, что эта наглая крыса пробежала у неё по голове, но тут же отказался от этого плана — Лина могла проснуться и испортить всю охоту. Надо найти другое место. Лучше всего, пожалуй, поставить мышеловку под обеденный стол!
Крыса знает, что там всегда найдёшь хлебные крошки, но только, конечно, не возле папиного стула — папа не из тех, кто уронит хоть одну крошку.
«А что, — подумал Эмиль, — если крыса во время обеда тихонько подкрадётся к папиному стулу и, не обнаружив ни крошки хлеба, примется глодать большой палец папиной ноги!» Нет, он этого не допустит! И Эмиль решительно поставил мышеловку под стол, как раз там, где обычно находятся папины ноги.
Потом Эмиль лёг в постель и заснул, довольный собой. Когда было уже совсем светло, его разбудил ужасный крик. «Это они, наверно, вопят на радостях, что поймали крысу!» — решил Эмиль.
Но тут в комнату вбежала мама. Она выволокла Эмиля из постели и зашептала ему на ухо:
— Немедленно отправляйся в сарай и не попадайся папе на глаза, пока он не вытащит из мышеловки большой палец. Не то ты пропал, это точно!
Она схватила Эмиля за руку и потащила его из комнаты, в чём он был, а был он в ночной рубашке. Времени одеться решительно не оставалось.
— Без ружарика и кепарика не пойду! — закричал Эмиль и заметался по комнате в поисках этих двух предметов первой необходимости. Наконец всё было найдено, и он помчался к сараю так прытко, что рубаха на нём трепетала, словно флаг на сильном ветру.
Ты, конечно, помнишь, что в сарае Эмиль отсиживал всякий раз, когда попадался с какой-нибудь шалостью. Мама сразу же задвинула засов, чтобы он не вырвался на волю. А сам он заперся изнутри, чтобы к нему никто не проник. Так что все предосторожности были соблюдены. Мама считала, что необходимо уберечь Эмиля от гнева отца.
Эмиль думал то же самое. Поэтому он заперся, уселся на бревно и стал вырезывать из деревянной чурочки очередного смешного человечка. Ты ведь уже знаешь, что этим делом он занимался всякий раз, когда его в наказание запирали в сарай. Уже девяносто семь человечков аккуратно стояли на полке, прилаженной вдоль стены сарая. Эмиль с удовольствием разглядывал свои маленькие деревянные скульптуры и думал, что не пройдёт много времени, как их накопится здесь целая сотня, а это уже кое-что! Вроде юбилея!
«Тогда я устрою здесь, в сарае, пир на весь мир, но приглашу одного только Альфреда», — решил Эмиль, сидя на бревне с перочинным ножиком в руках.
Издалека до него доносились крики отца, но вскоре они смолкли. Потом вдруг раздался какой-то тонкий, пронзительный визг. И Эмиль испугался, почему-то решив, что это визжит сестрёнка Ида, но тут же вспомнил, что сегодня было решено заколоть свинью. Конечно, это визжала свинья. Для неё 28 число оказалось таким несчастливым… Впрочем, не для неё одной.
К обеду Эмиля выпустили на свободу. Не успел он войти на кухню, как к нему бросилась сияющая сестрёнка Ида.
— А на обед будут па?льты!.. У нас на обед будут пальты!.. — вопила она.
Спорим, ты не знаешь, что такое п-а-ль-ты! По виду это что-то вроде больших клёцок, но они бурого цвета и начинены кусочками свиного сала. А по вкусу напоминают кровяную колбасу, только в тысячу раз вкуснее. Вот что такое пальты!
Мама стояла у кухонного стола и мешала в глиняной миске тесто для этих самых пальтов, и вода кипела в кастрюле на печке, чтобы их варить. Значит, на обед и вправду будут эти бурые клёцки, похожие на кровяную колбасу, только в тысячу раз вкуснее.
— Спорим, что я съем восемнадцать пальтов, — расхвасталась маленькая Ида, хотя, поглядев на неё, трудно было предположить, что она справится и с одной половинкой.
— Чего зря спорить, — сказал Эмиль. — Папа тебе всё равно не позволит… Кстати, где он?
— Лежит во дворе, отдыхает, — ответила Ида.
Эмиль поглядел в кухонное окно, увидел, что в самом деле отец его лежит на травке как раз под окном, и удивился: обычно он отдыхал после обеда, сидя в кресле.
«Сегодня, видно, он очень устал, — подумал Эмиль. — Человек, попавший в мышеловку, наверное, всегда так устаёт».
Эмиль сразу же заметил, что у папы обута только одна нога. Но Эмиль знал, что его папа славится своей бережливостью — он, может быть, решил с сегодняшнего дня снашивать подмётку только на одном башмаке, а на другом беречь. Но потом Эмиль разглядел на большом пальце босой папиной ноги ужасный кровоподтёк. И тогда он всё понял. Эта проклятая мышеловка так стукнула папу по пальцу, что теперь он не может надеть на ногу башмак. Эмилю стало стыдно, что своей дурацкой охотой на крысу он причинил папе боль, и ему захотелось тут же сказать папе что-нибудь очень приятное. Он помнил, что пальты — самое любимое папино блюдо, и потому, схватив со стола миску с тестом для пальтов, высунулся с ней в окно.
— Гляди, пап, — радостно крикнул он, — что у нас сегодня на обед! Пальты!
Папа не спеша сдвинул шляпу, которой прикрыл лицо, и мрачно взглянул на сына. Было ясно, что он всё ещё не забыл про мышеловку. И Эмилю ещё больше захотелось во что бы то ни стало хоть чем-нибудь порадовать папу.
— Ты только погляди, сколько тут в миске теста! — И он чуть ли не весь высунулся из окна, вытянув перед собой тяжёлую миску…
Ты верно сообразил! Эмиль не удержал миски! Она выскользнула у него из рук, перевернулась в воздухе, и всё тесто, приготовленное для пальтов, шмякнулось прямо на голову папе, который, как ты уже знаешь, отдыхал на траве под окном.
— Б-л-у-р-п! — только и произнёс папа, потому что вряд ли кто-нибудь на свете сможет произнести что-нибудь другое, когда у него и глаза, и рот, и нос густо залеплены жирным тестом для пальтов. Папа разом вскочил на ноги и, несмотря на кляп из теста во рту, взревел так страшно и громко, что, наверное, было слышно на самом дальнем конце Лённеберги. Миска плотно сидела у него на голове, словно шлем викинга, а с его носа медленно стекало густое тёмное тесто.
Как раз в этот миг из прачечной вышла Крёсе-Майя. Она промывала там свиные кишки для набивки колбас. Когда она увидела папу Эмиля с лицом, залитым тёмной кровавой массой, то завизжала не своим голосом и со всех ног бросилась в деревню разносить эту страшную весть.
На визг Крёсе-Майи из коровника выбежала Лина, увидела папу Эмиля и завопила как оглашенная:
— Караул! Этот разбойник пристукнул своего отца! Беда! О-о-о!
Когда же мама Эмиля увидела, что случилось, она первым делом схватила сына за руку и прямым ходом потащила его назад, в сарай. Эмиль, всё ещё в одной рубашке, снова уселся на бревно и принялся вырезывать очередную смешную фигурку, а его мама в это время старательно очищала голову и лицо папы от налипшего теста для пальтов.
— Послушай, — сказал папа, — постарайся всё же наскрести с меня теста хоть на три-четыре штучки. Очень хочется пальтов!
Но мама Эмиля только горестно покачала головой.
— Что с воза упало, то пропало, — сказала она. — Придётся печь картофельные оладьи.
— Ха-ха-ха! Вот так так! — распевала маленькая Ида. — Ни обед, ни ужин! Никому не нужен!
Папа строго взглянул на неё, и она тут же умолкла. Мама Эмиля попросила Лину натереть картошку для оладьев. А ты, верно, и не знаешь толком, что такое картофельные оладьи? Это очень вкусная еда! Что-то вроде лепёшек, но только не из теста, а из свеженатёртого сырого картофеля. И, уж поверь мне, они гораздо вкуснее, чем ты думаешь.
Лина быстро натёрла целую гору картошки. Густая серо-жёлтая, чуть красноватая масса до краёв наполнила ту самую миску, в которой недавно было тесто для пальтов и которую мама сняла с папиной головы. Не мог же он таскать её на себе целый день! Он ведь не викинг!
Папа отмылся наконец дочиста и пошёл, в ожидании картофельных оладьев, на поле косить рожь. Не успел он уйти, как мама отодвинула засов на сарае и выпустила Эмиля.
— Давай играть в «дуй-передуй», — тут же предложил он сестрёнке Иде, чтобы размяться после долгого сидения.
Ида от восторга запрыгала на одной ножке.
«Дуй-передуй» была замечательная игра. Её выдумал сам Эмиль. Заключалась она вот в чём: надо было прыгать на одной ножке по особому маршруту. Со двора в прихожую, из прихожей на кухню, из кухни в спальню, из спальни снова на кухню, из кухни в прихожую, из прихожей во двор, со двора снова в прихожую и так далее. Причём всякий раз, когда Эмиль встречался с сестрёнкой Идой, они должны были одновременно ткнуть друг друга в живот указательным пальцем и громко крикнуть «дуй-передуй». Вот и вся игра. Но Эмилю и Иде она казалась очень увлекательной.
Когда же Эмиль в восемьдесят восьмой раз прискакал на кухню, он столкнулся с Линой, которая шла к плите с полной миской натёртого картофеля, чтобы начать печь оладьи. И так как Эмиль решил, что Лина обидится, если не принять её в игру, а он не хотел никого обижать, он на скаку ткнул её пальцем в живот и громко крикнул:
— Дуй-передуй!
По правде говоря, этого он, конечно, не должен был делать, ведь он отлично знал, что Лина больше всего на свете боится щекотки.
— И-и-и-и-и! — завизжала Лина и стала извиваться как гусеница. При этом миска — представь себе, какой ужас! — выскользнула у неё из рук…
Никто, собственно, так и не понял, как это случилось, но папа, который, как назло, именно в этот момент распахнул дверь кухни, надеясь наконец пообедать, оказался опять с миской на голове.
— Б-л-у-р-п! — снова взревел папа Эмиля, потому что сквозь тёртую картошку ничего более членораздельного никто на свете произнести не может.
К счастью для Эмиля, вовремя подоспевшая мама схватила его за руку и прямым ходом поволокла к сараю. И Эмиль, в третий раз усевшись на бревно, слышал доносящиеся до него вопли папы, заглушённые на этот раз тёртой картошкой, но всё же достаточно громкие, чтобы долететь до другого конца Лённеберги.
И хоть Эмиль вырезал своего сотого смешного человечка, настроение у него было совсем не юбилейное. Наоборот! Он метался по сараю как рассвирепевший тигр. Это просто издевательство запирать ребёнка на засов по три раза в день! Какая уж тут справедливость!
— Разве я виноват, что папа всякий раз во что-нибудь да влипнет! — возмущался Эмиль. — Даже мышеловку и ту нельзя поставить, он тут же суёт в неё ногу! И почему он вечно вертится там, где собираются варить пальты или печь оладьи?…
Но я бы решительно не хотела, чтобы ты подумал, будто Эмиль не любит своего папу или что папа Эмиля не любит своего сына. На самом деле они очень любят друг друга. Но даже когда ты очень сильно кого-нибудь любишь, ты ведь можешь на него рассердиться? Можешь! Вот, например, когда случается такая история, как с мышеловкой, или с тестом для пальтов, или с тёртой картошкой…
Время шло, и понедельник 28 июля подходил к концу.
Эмиль сидел в запертом сарае злой как собака. Нечего сказать — хорош юбилей! Ведь он вырезал сотого смешного человечка! Кроме того, нынче понедельник, а по понедельникам Альфреда никуда нельзя пригласить — он занят своими делами. По понедельникам Альфред сидит на крылечке с Линой, ухаживает за ней, играет ей на губной гармонике и ни за что на свете не пойдёт ни на какой пир, даже если это пир на весь мир.
Эмиль отшвырнул в сторону перочинный ножик. Как он одинок! Даже на Альфреда нельзя рассчитывать. И чем больше Эмиль думал о своём незавидном положении, тем больше злился. Разве это жизнь — просидеть от зари до зари, весь долгий день, в проклятом сарае! Да ещё в одной рубашке! У него даже не было времени одеться. Сегодня только и делали, что хватали его за руку и волокли под замок. Весь мир против него! Все тут, на хуторе Катхульт, спят и видят, чтобы он никогда не вышел из сарая. Ну что ж, пусть будет по-ихнему! Эмиль трахнул кулаком по верстаку с такой силой, что всё на нём подскочило. Они добились своего! Отныне он не выйдет отсюда! Никогда! Всю свою жизнь он просидит здесь, до самой смерти. Как есть — в ночной рубашке, с кепариком на голове, всеми покинутый, один как перст…
«Наконец-то все будут мною довольны! Больше им не придётся целый день таскать меня за руку то туда, то сюда! — думал он. — Но уж и вам сюда вход закрыт… Никто из вас не войдёт теперь в сарай! Даже папа, если ему вздумается постругать доску. Да оно и к лучшему! А то ещё уронит долото и поранит себе палец на другой ноге. Как говорится, если уж кому не везёт, то его и на коне собака укусит!»
Всё на свете имеет конец, даже долгий июльский вечер. Когда совсем стемнело, пришла мама и отодвинула засов на двери сарая. Она дёрнула створку и поняла, что Эмиль заперся изнутри.
— Выходи, Эмиль! Папа лёг спать, бояться больше нечего.
В ответ из сарая раздалось лишь ужасающее «ха!».
— Почему ты говоришь «ха!», мой милый мальчик? — удивилась мама. — Отвори дверь и выходи!
— Я никогда отсюда не выйду, — произнёс Эмиль глухим голосом. — И не пытайся взломать дверь — я буду стрелять!
Тут мама увидела, что её малыш стоит у маленького окошка с ружьём в руках.
Сперва мама не поверила, что всё это всерьёз, потом, когда поняла, как он ожесточился, заплакала и побежала будить папу.
— Эмиль заперся в сарае и не хочет выходить! — воскликнула она. — Что делать?
Сестрёнка Ида тоже проснулась и сразу же захныкала.
И все они, папа, мама и маленькая Ида, побежали к сараю. И даже Альфред, который, как мы знаем, сидел на крылечке с Линой и играл ей на губной гармонике, присоединился к ним, к немалому огорчению Лины. Тогда и сама Лина увязалась за ними. Началась операция по извлечению Эмиля из сарая.
Поначалу папа был бодр и уверен.
— Ничего-ничего! — крикнул он в окошечко. — Проголодаешься — мигом выскочишь!
В ответ прозвучало только мрачное «ха!». Папа Эмиля не знал, что хранится в большой жестяной банке под верстаком. А там был целый продуктовый склад. Эмиль давно уже позаботился о том, чтобы не умереть с голоду в сарае. Ведь он попадал сюда в самое неожиданное время — и утром, и вечером, и днём, и ночью. Как же он мог не подумать заранее о хлебе насущном! В жестяной банке лежала краюха хлеба, здоровенный ломоть сыра, несколько кусочков солёной свинины, кулёк сушёных вишен и целая гора сухарей. В древние времена осаждённые воины выдерживали многомесячный штурм крепости с куда меньшим запасом пищи. Эмилю сейчас казалось, что его сарай и есть самая настоящая осаждённая крепость. Он твёрдо решил не сдаваться врагу живым. Суровый и непреклонный, словно полководец, стоял он у окошка сарая, как у бойницы, и старательно целился.
— Выстрелю в первого, кто подойдёт! — предупредил он строго.
— О Эмиль, милый мой сыночек, не говори так! — рыдала мама. — Выходи! Выходи, пожалуйста, выходи поскорее!
Но Эмиль оставался непреклонен. Тогда выступил Альфред:
— Давай, старик, выходи! Лучше пойдём с тобой купаться на озеро!
— Ты давай играй на гармошке своей Лине, — с горечью ответил Эмиль. — А я здесь посижу.
Вскоре всем стало ясно, что Эмиля ничем не проймёшь. Ни угрозами, ни посулами — он неумолим. И папа сказал, чтобы все шли спать, ведь завтра рабочий день. Так и сделали. И папа Эмиля, и его мама, и сестрёнка Ида отправились спать, а Альфред и Лина снова уселись на крылечке.
Не могу тебе передать, какой это был печальный вечер! Мама Эмиля и маленькая Ида так горько плакали, что подушки у них стали совсем мокрые. Папа Эмиля так тяжело вздыхал, что просто сердце разрывалось. Он всё время глядел на пустую кровать сына и очень тосковал, не видя ни его лохматой головы на подушке, ни ружарика, ни кепарика рядом… Одна только Лина не тосковала по Эмилю. И ей решительно не хотелось идти спать, а, наоборот, хотелось сидеть всю ночь на крылечке с Альфредом. Она была очень рада, что Эмиль заперся в сарае.
— Кто знает, сколько этот озорник там высидит? Может, ему скоро надоест, — пробормотала она себе под нос, подошла на цыпочках к сараю и для спокойствия задвинула засов на двери.
Альфред в это время играл на гармонике и пел, он был так увлечён, что даже не заметил, как Лина снова заперла Эмиля.
— «Скакал гусар по полю бо-оя! — пел Альфред. — И пыль клубилась под конём!»
Эмиль, сидя в сарае на верстаке, слушал его пение и горько вздыхал.
А Лина, вернувшись, обняла Альфреда за шею и, как всегда, принялась уговаривать его на ней жениться. А он, как всегда, отвечал ей:
— Конечно, раз ты так настаиваешь, я могу на тебе жениться, но к чему такая спешка?…
— Ну, на будущий-то год мы непременно поженимся! — твёрдо заявила Лина, на что Альфред вздохнул куда горше, чем Эмиль в своём сарае, и запел балладу про «Братьев Львиное Сердце».
Эмиль слушал его пение и жалел, что отказался пойти с Альфредом купаться на озеро. Вот было бы здорово! Эмиль подошёл к двери и поднял щеколду. Дверь не отворилась. Он же не знал, что это зловредная Лина опять заперла её на засов. Он навалился на створку плечом. Дверь не поддавалась. И тут Эмиль понял, что произошло, и догадался, чьих это рук дело.
— Ну, подождите, я до неё доберусь! — воскликнул он. — Она у меня ещё попляшет!..
Эмиль огляделся. В сарае было уже совсем темно, хоть глаз выколи. Когда-то, давным-давно, Эмиля за какую-то шалость заперли в сарай, а он тут же выбрался из него через окно. После этого случая папа забил окно двумя крепкими перекладинами. Он боялся, как бы Эмиль не сверзился прямо в крапиву, густо разросшуюся под стеной сарая. Всякому понятно — папа просто заботился о своём сыночке и не хотел, чтобы тот обжёгся крапивой.
— Через окно мне не выбраться, — вслух рассуждал Эмиль. — Дверь на запоре. Звать на помощь я не стану ни за что на свете!.. Как же быть?
Он задумчиво глядел на печку. В сарае была сложена самая настоящая кирпичная печка, чтобы летом было на чём разогреть банку с клеем, а зимой не мёрзнуть.
— Придётся лезть через трубу, — решил Эмиль и недолго думая вполз в печку.
Там было полно золы, оставшейся ещё с зимы. Он, конечно, тут же весь вымазался, но храбро полез вверх по трубе. В квадрате неба над ним висела рыжая круглая луна.
— Привет, луна! — крикнул Эмиль. — Гляди, гляди, что сейчас будет!
Он лез и лез вверх, упираясь руками и ногами в закопчённые кирпичные стенки.
Если тебе когда-нибудь приходилось лазить по узкой печной трубе, ты и сам прекрасно знаешь, как это трудно. Да притом ещё с ног до головы вымажешься в саже. Но Эмиля это не смущало.
А коварная Лина тем временем всё сидела на крылечке, обвив обеими руками шею Альфреда, и, конечно, ни о чём не подозревала. Но, как ты помнишь, Эмиль обещал, что она у него ещё попляшет. И, представь себе, она и вправду заплясала! Да ещё как! Лина томно приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на луну, и тут же вскочила.
— Ой-ой-ой! Домовой! И-и-и-и!.. На трубе — домовой! — заверещала она диким голосом на всю Лённебергу.
А домовые, если ты не знаешь, это такие сказочные существа, которых в старое время все в Смоланде очень боялись. Лина наверняка слышала рассказы Крёсе-Майи про домовых, и про их ужасные проделки, и про то, какие несчастья обрушатся на голову того, кто хоть раз их увидит. Потому-то она так и завопила, увидев, что на трубе сидит самый настоящий домовой, чёрный, как уголь. И страшный, как чёрт.
Альфред тоже поднял голову и расхохотался.
— Ну, с этим домовым я хорошо знаком, — сказал он. — Спускайся, Эмиль!
Эмиль стоял во весь рост на коньке крыши в чёрной от сажи рубашке, он стоял не шевелясь, словно памятник знаменитому генералу. Потом он поднял к небу свой чёрный кулачишко и прокричал так громко, что услышала вся Лённеберга:
— Этой ночью сарай будет снесён! Я никогда больше не буду в нём сидеть!
Альфред подошёл к сараю и сказал, широко расставив руки:
— Прыгай, Эмиль, я ловлю!
И Эмиль прыгнул. Прыгнул прямо в объятия Альфреда. А потом они вместе пошли купаться на озеро. Эмилю и впрямь необходимо было вымыться.
— Сроду не видала такого озорника! — злобно буркнула Лина и отправилась спать на кухню.
А на озере, среди чудесных водяных лилий, плавали в прохладной воде Альфред и Эмиль, и огромная красная луна светила им словно фонарь.
— Ты и я, и никто нам не нужен, — сказал Эмиль. — Верно, Альфред?
— Верно, Эмиль, — ответил Альфред.
Озеро прорезала наискосок лунная дорожка, широкая и яркая, а берега его тонули во тьме. Стояла глубокая ночь, и понедельник, 28 июля, давно уже кончился.
Но за этим днём последовали другие дни. А раз новые дни, то и новые шалости и приключения. Маме Эмиля пришлось спешно заводить новую тетрадку, потому что старую синюю она уже исписала вдоль и поперёк, и так густо, что у неё даже заболела рука.
— Скоро в Виммербю откроется ярмарка, — сказала мама Эмиля. — Я поеду туда и куплю новую тетрадку, а то эта кончилась.
Так она и сделала. Появилась новая чистая синяя тетрадь, в которую можно было снова записывать проделки Эмиля.
И всё же мама — не то что папа. Она продолжала верить в своего сына и, как я уже говорила, оказалась права. Эмиль вырос и стал отличным парнем, а потом и председателем сельской управы — самым уважаемым человеком во всей Лённеберге.
Но это было потом, а сейчас вернёмся к тому, что произошло в этом самом Виммербю во время ярмарки, когда Эмиль был ещё маленьким.

СРЕДА, 31 ОКТЯБРЯ

когда Эмиль раздобыл настоящую лошадь и смертельно напугал не только фру Петрель, но и весь Виммербю
Каждый год в последний день октября в Виммербю бывала ярмарка. И в этот день с утра до ночи в городке царило необычайное оживление. Все крестьяне из Лённеберги и других деревень округа съезжались сюда — кто продать быка, кто купить тёлку, кто поменять лошадь, а кто просто потолкаться в толпе — людей посмотреть и себя показать. Девицы искали себе женихов, молодые люди — невест, некоторые приезжали в Виммербю лишь для того, чтобы поесть конфет, поплясать, подраться, повеселиться. Одним словом, кто зачем.
Как-то раз мама Эмиля спросила Лину: может ли она перечислить все праздники в году?
— Конечно, — ответила Лина. — Рождество, Пасха и ярмарка в Виммербю!
Теперь-то ты понимаешь, почему 31 октября в Виммербю съезжалось так много народу?
Часов в пять утра, когда на дворе была ещё темень, хоть глаз выколи, Альфред выкатил из сарая большую коляску, запряг лошадей, и все жители Катхульта отправились в путь. И папа, и мама, и Альфред, и Лина, и сестрёнка Ида, и сам Эмиль. Дома оставалась только Крёсе-Майя приглядеть за скотиной.
— Бедная Крёсе-Майя, тебе небось тоже хочется на ярмарку? — спросил её Альфред. Он, как известно, был добрый малый.
— Вот ещё! — возмутилась старуха. — Я пока с ума не сошла. Говорят, сегодня на землю упадёт большая комета, а я хочу умереть у себя дома, в Лённеберге, а не бог знает где!
Ты, наверно, и понятия не имеешь, что это за штука — комета? Да и я сама толком не знаю, но, кажется, это обломок бывшей звезды, который куда-то летит в космосе. Все жители Смоланда до ужаса боялись, что какая-нибудь заблудшая комета ни с того ни с сего врежется в нашу Землю, разобьёт её вдребезги и на этом кончится жизнь. Об этом было много всяких разговоров. Даже в местной газетёнке писали, что, по полученным сведениям, комету ждут 31 октября.
— Надо же, чтоб эта комета прилетела как раз в день ярмарки в Виммербю! — с досадой сказала Лина. — Будем надеяться, что она заявится только к вечеру и мы успеем повеселиться и купить что надо!
Она счастливо улыбалась и всё подталкивала локтем Альфреда, который сидел рядом с ней на заднем сиденье коляски. Видно, Лина много чего ждала от этого дня.
На переднем сиденье расположились мама Эмиля с сестрёнкой Идой на коленях и папа Эмиля с Эмилем на коленях. А теперь догадайся, кто держал вожжи? Ну конечно, Эмиль! Я забыла сказать, что правил Эмиль, как настоящий возница. Альфред, отличный конюх, научил его всем премудростям обхождения с лошадьми, и Эмиль оказался таким способным учеником, что быстро превзошёл своего учителя.
И вот теперь Эмиль, сидя на коленях у папы, лихо правил парой запряжённых в коляску коней, а править парой — дело не простое! Да, этот мальчик умел держать вожжи в руках!
Всю ночь напролёт лил дождь. Густая мгла чёрной пеленой нависла над Лённебергой. Да что там над Лённебергой, над всем Смоландом! Небо над деревьями ещё не посветлело, и лес тёмной сырой стеной стоял по обе стороны дороги, по которой они катили на ярмарку. Все обитатели Катхульта были в прекрасном настроении, и обе лошади, Маркус и Юлан, неслись такой размашистой рысью, что фонтаны брызг из-под колёс вздымались выше головы сидевших в коляске.
Правда, Юлан была не очень-то рада поездке в Виммербю, она была стара и дряхла и охотнее всего стояла бы сейчас в конюшне на хуторе. Эмиль давно уже приставал к папе, чтобы тот купил нового коня, под стать Маркусу, и вот сегодня эта покупка могла состояться — ведь они ехали на ярмарку! Во всяком случае, Эмиль на это надеялся.
— Ты небось думаешь, что у нас денег куры не клюют, — сказал ему папа. — Нет, старушке Юлан придётся ещё поскрипеть годика два-три, никуда не денешься.
И старушка Юлан скрипела из последних сил. Она бойко трусила вниз по склону холма, и Эмиль, который любил старую клячу, чтобы её подбодрить, запел песенку, которая Юлан очень нравилась:
Тук-тук, Тук-тук-тук! Тут копыт раздался стук. Мчатся кони, скачут кони, И никто их не догонит!
Наконец они приехали в Виммербю. Было ещё рано, и коляску удалось поставить совсем недалеко от сенного базара, где продавали всякую живность. Потом все разошлись по своим делам. Мама Эмиля, взяв за руку сестрёнку Иду, отправилась покупать новую синюю тетрадку, а заодно продать яйца и шерсть, которые она привезла с собой из дома. Лине тут же захотелось пойти с Альфредом в кондитерскую пить кофе, и, как Альфред ни сопротивлялся, она своего добилась. А Альфреду куда больше хотелось отправиться вместе с Эмилем и его папой на сенной базар.
Вот ты, наверно, ни разу не был на ярмарке в Виммербю и не знаешь, как выглядит в такой день сенной базар. А ведь это там продают и покупают коров и лошадей. Когда папа с Эмилем ещё только подходили к сенному базару, им уже издали было видно, что торговля в полном разгаре. Эмиль так и рвался в самую гущу толпы, а папа не спеша двинулся за ним, хоть и не собирался ничего покупать. Он хотел только поглядеть, кто что продаёт, да, может, прицениться, если что приглянется.
— Не забудьте, — крикнула им вдогонку мама Эмиля, — ровно в полдень мы приглашены на обед к фру Петрель! Не забудьте!
Не прошло и пяти минут, как Эмиль увидел коня, от которого не мог оторвать глаз. Вот это был конь так конь! У Эмиля даже дух захватило и сердце забилось, как пойманная птичка. Каурая кобыла-трёхлетка. Она стояла у коновязи и так ласково глядела на Эмиля, словно только о том и мечтала, чтобы он её купил. И Эмиль захотел её купить, так захотел, как ещё не хотел ничего в жизни! Он оглянулся, ища глазами отца, чтобы схватить его за руку, начать просить, ныть, канючить — одним словом, найти способ уговорить его купить эту лошадь. Но вот невезенье! Отец как сквозь землю провалился. Он словно растворился в толпе крестьян, которые громко спорили, уговаривали друг друга, торговались и кричали, оглаживая лошадей и коров. А те топтались на месте, били копытами землю, ржали, мычали.
«Вот всегда так! — с горечью подумал Эмиль. — Какой смысл его брать с собой! Не успеешь отвернуться, как его и след простыл».
А времени ждать не было. Каурая красавица уже приглянулась одному солидному торговцу лошадьми из Молила.
— Сколько просишь? — спросил Эмиль у хозяина лошади, невзрачного мужичонки из Туны.
— Триста крон, — ответил тот.
У Эмиля даже заныло в животе, когда он услышал эту цену. Вырвать у папы триста крон — такая же безнадёжная затея, как высечь их из скалы.
«Попытка — не пытка!» — подумал всё же Эмиль. Ты ведь знаешь, какой он был упорный. Во всей Лённеберге, да что Лённеберге, во всём Смоланде второго такого не сыскать. И Эмиль, не мешкая, ринулся в самую толчею, надеясь найти отца. Он рыскал в толпе, вне себя от волнения, бросался то к одному крестьянину, то к другому, когда спина издали казалась ему похожей на спину отца. Но всякий раз он ошибался: на него удивлённо глядели чужие люди.
Эмиль был в отчаянии. Но не подумай, пожалуйста, что он пал духом и сдался. Ничего подобного! Наоборот!
Посреди рыночной площади была врыта высоченная мачта с флагом. В один миг Эмиль взобрался на неё, под самый флаг, чтобы его все видели, и заорал во всё горло:
— Эй, люди! Поглядите на меня! У меня пропал отец!
Сверху Эмилю было видно, что его крик услышали — словно волна пробежала по толпе. Кто-то опрометью бросился к мачте, и, представь себе, это был не кто иной, как папа Эмиля.
Антон Свенсон стряхнул своего сына с верхушки мачты, как стряхивают яблоко с яблони, и вцепился пальцами ему в ухо.
— Куда ты подевался, негодник! — кричал он в ярости. — Куда ты меня тянешь?
Но Эмилю сейчас было не до ответов.
— Бежим! — тянул он за руку папу. — Там лошадь, которую ты обязательно должен увидеть… Бежим скорей!
Но когда папа Эмиля увидел наконец каурую кобылу, она оказалась уже проданной! Можешь себе представить, какой это был удар! Эмиль и его папа подбежали к каурой кобыле как раз в тот момент, когда торговец лошадьми из Молила, раскрыв бумажник, извлёк оттуда три стокроновые бумажки и сунул их в заскорузлую ладонь крестьянина из Туны.
И вот тут Эмиль заплакал.
— Это смирная лошадь? — спросил торговец лошадьми.
— Ещё бы не смирная, — ответил крестьянин из Туны, но при этом он как-то уж очень упорно отводил глаза в сторону, словно думал о чём-то другом.
— Судя по её виду, она голодна, — сказал торговец лошадьми. — Надо бы дать ей корму перед дальней дорогой.
А Эмиль стоял неподалёку и так горько плакал, что папе стало его жалко.
— Брось, Эмиль, не плачь, — сказал он и решительно тряхнул головой. — Пошли отсюда. Я куплю тебе карамелек, и наплевать на всё.
Он взял Эмиля за руку, повёл его к рядам, где какие-то тётки продавали самодельные конфеты, и купил ему на целых десять эре длинных полосатых карамелек. Тут он повстречал знакомого крестьянина, разговорился с ним и про всё забыл. А Эмиль, с глазами, полными слёз, стоял рядом, сосал полосатую карамельку и думал о лошади. И вдруг он увидел Альфреда. Рядом с ним важно выступала Лина. Ну и несчастный же вид был у бедного Альфреда! И неудивительно! Шутка сказать, Лина семнадцать раз провела его мимо ювелирного магазина и всякий раз упрашивала купить ей колечко на помолвку.
— Если бы я не упёрся как бык, она бы меня окрутила, — хвастался потом Альфред, очень довольный собой. А как он обрадовался, когда встретился с Эмилем, который тут же, с места в карьер, рассказал ему о прекрасной каурой кобыле!
Они стояли вместе и вздыхали от горя, что этой лошади никогда не бывать в Катхульте. Потом Альфред купил у гончара, который продавал на ярмарке всякие фигурки, глиняную кукушку и подарил её Эмилю.
— Это тебе от меня подарок, — сказал он, и у Эмиля немного отлегло от сердца.
— Пожалуйста, ты можешь дарить что хочешь и кому хочешь, — сухо сказала Лина. — Да, кстати, а где же комета? Разве ей не пора уже появиться?
Но никакой кометы не было и в помине. Часы на площади пробили двенадцать раз. Видно, ещё не пришло её время.
Альфред и Лина отправились проведать Маркуса и Юлан, а заодно и перекусить. Корзинка с едой, которую они привезли с собой из дому, стояла в коляске. По правде говоря, Эмиль охотнее всего пошёл бы с ними, но он вспомнил, что должен быть с мамой и папой на обеде у фру Петрель. Эмиль огляделся по сторонам, но папы не увидел. Хочешь верь, хочешь нет, но папа опять как сквозь землю провалился. Он словно растворился в разноцветной толпе крестьян, торговок сладостями, гончаров, пряничников, жестянщиков, продавцов воздушных шаров, карманных воришек и прочего рыночного люда.
— Ну что у него за привычка такая — вечно куда-то пропадать, — ворчал Эмиль. — Вот поеду в другой раз в город, оставлю его дома, пусть подумает, как себя вести.
Но на этот раз, оставшись один, Эмиль не растерялся. В Виммербю он уже не раз бывал, город в общем-то знал и представлял себе, где живёт фру Петрель. Её маленький, беленький домик с застеклённой терраской стоял где-то неподалёку от Большой улицы.
«Я его быстро найду!» — подумал Эмиль.
Фру Петрель была одной из самых важных дам в городе, и было не совсем ясно, как она снизошла до скромных жителей хутора Катхульта. Откровенно говоря, я не думаю, что она пригласила к себе на обед Свенсонов только потому, что мама Эмиля всегда приносила с собой в подарок фру Петрель прекрасную домашнюю колбасу. Трудно себе представить, что фру Петрель была так уж охоча до колбасы, дело скорее заключалось в том, что всякий раз, когда Свенсоны устраивали в Катхульте деревенские пиры, они непременно приглашали к себе эту почтенную даму из города Виммербю, и уж там, на хуторе, она всласть наедалась и колбасы, и студня, и жареной телятины, и всяких других деревенских блюд.
«Но ведь неприлично всегда ездить к ним в гости, — рассуждала фру Петрель, — и никогда не звать их к себе. Должна же быть справедливость!» Поэтому она и выбрала ярмарочный день, когда все смоландские крестьяне приезжают в город, и пригласила семью Свенсонов к себе на обед к двенадцати часам дня. Она собиралась угостить их рыбным пудингом и черничным киселём. Сама же фру Петрель в одиннадцать часов с удовольствием съела изрядную порцию холодной телятины и большой кусок марципанового торта, так что рыбный пудинг ей уже есть не хотелось. Да и как бы это выглядело, если б хозяйка дома с прожорливостью накинулась на блюдо, которым угощала гостей. Нельзя же быть такой негостеприимной!
Папа Эмиля, мама Эмиля и сестрёнка Ида уже сидели за накрытым столом на террасе, а Эмиля всё не было.
— Ну что за мальчишка! Опять куда-то пропал. Его искать что иголку в сене, — сказал папа Эмиля.
Мама Эмиля решила всё же немедленно пойти на рыночную площадь искать Эмиля, хотя папа Эмиля уверял, что он прямо с ног сбился в поисках сына и всё без толку. Но тут фру Петрель сказала:
— Кто хоть немного знает вашего Эмиля, тот может не сомневаться, что он сам найдёт сюда дорогу.
И фру Петрель оказалась права. В эту минуту Эмиль как раз подошёл к дому фру Петрель. Но тут произошла одна история, которая, как ты уже сообразил, его задержала.
Напротив дома фру Петрель стоял дом бургомистра. Это был очень красивый дом, окружённый фруктовым садом. И вот в этом саду между яблонями ходил на высоченных ходулях мальчик. Звали его Готтфрид, и был он сыном бургомистра. Готтфрид загляделся на Эмиля, потерял равновесие и тут же нырнул вниз головой в сиреневый куст. Если ты хоть раз в жизни ходил на ходулях, то тебе не надо объяснять, как важно при этом удерживать равновесие, потому что ходули — очень длинные жерди, к которым на большой высоте от земли прибиты дощечки для ног, — весьма неустойчивы.
Готтфрид тут же поднялся, высунул голову из куста и снова как зачарованный уставился на Эмиля. Когда случайно встречаются двое мальчишек, сделанных, как говорится, из одного теста, у них прямо глаза разгораются. Готтфрид и Эмиль глядели друг на друга и молча улыбались.
— Отличная кепочка, — сказал наконец Готтфрид. — Дашь поносить?
— Ага, — ответил Эмиль. — А ты дашь походить на ходулях?
Обмен пришёлся обоим по душе.
— Только вряд ли ты сможешь на них ходить, — предупредил Готтфрид. — Это надо уметь!
— Что? — воскликнул Эмиль. — Сейчас увидишь!
Готтфрид и не думал, что Эмиль такой решительный. В мгновение ока он вскочил на ходули и, представь себе, побежал, ловко лавируя между деревьями.
О том, что он должен явиться на обед к фру Петрель, Эмиль совершенно забыл.
А на застеклённой террасе её дома родители Эмиля и сестрёнка Ида тем временем быстро расправились с рыбным пудингом. На столе появилась миска, до краёв наполненная черничным киселём.
— Кушайте на здоровье, — сказала фру Петрель. — Я вижу, на аппетит вы пожаловаться не можете!
А сама она, как ты знаешь, была уже сыта и не только к пудингу, но и к киселю даже не притронулась. Зато болтала она без умолку. И уж конечно, всё об одном — о комете!
— Какой ужас! — сказала она. — Вот прилетит комета, и наша Земля погибнет.
— Да, кто знает, может, этот черничный кисель — последнее, что нам доведётся съесть в этой жизни, — сказала мама.
Тут папа Эмиля торопливо протянул свою тарелку.
— Пожалуйста, подлейте мне ещё киселя, — попросил он фру Петрель. — На всякий случай, про запас.
Но прежде чем фру Петрель успела выполнить его просьбу, произошло нечто страшное. Раздался звон, потом крик, что-то огромное влетело через застеклённую раму террасы и плюхнулось на стол. Весь пол был засыпан осколками, а стены забрызганы киселём.
— Комета! — не своим голосом завопила фру Петрель и, потеряв сознание, упала со стула.
Но это была не комета, а просто Эмиль, который, потеряв равновесие на ходулях, как пушечное ядро влетел на террасу головой вперёд и угодил прямо в миску с киселём — брызги так и полетели во все стороны.
Ах, что тут началось! И не расскажешь! Мама Эмиля кричала, папа Эмиля стоял красный как рак, а сестрёнка Ида рыдала. Только фру Петрель сохраняла спокойствие — она ведь лежала на полу без сознания.
— Скорей на кухню за холодной водой! — скомандовал папа Эмиля. — Ей надо смочить лоб.
Мама со всех ног бросилась на кухню, а папа побежал за ней с криком, что нельзя терять ни секунды.
Тем временем Эмиль кое-как вытащил голову из миски — лицо его было всё синее от киселя.
— Почему ты всегда так жадно ешь? — спросила сестрёнка Ида.
Эмиль не ответил на этот вопрос, он думал о другом.
— Готтфрид прав, — сказал он со вздохом. — На ходулях нельзя перепрыгнуть через забор. Я сам это доказал.
Но тут он увидел, что фру Петрель лежит на полу без сознания, и исполнился к ней жалости.
— Почему не несут воды! — возмутился он. — Нельзя терять ни минуты!
Недолго думая Эмиль схватил со стола миску и вылил весь оставшийся кисель фру Петрель на голову. И хочешь верь, хочешь нет, но это помогло!
— Ой! — воскликнула фру Петрель и вмиг встала на ноги.
Теперь всем ясно, что надо всегда варить побольше киселя на случай, если кто-нибудь упадёт в обморок.
— Я её уже вылечил, — гордо заявил Эмиль, когда его папа и мама с кувшином в руке вбежали на террасу. Но папа мрачно поглядел на Эмиля и сказал:
— Боюсь, ещё кого-то придётся полечить, как только мы вернёмся домой. В сарае!
У фру Петрель кружилась голова, а лицо её было синим от черничного киселя, как, впрочем, и лицо Эмиля. Мама Эмиля, со свойственной ей решительностью, быстро уложила фру Петрель на диван и, схватив первую попавшуюся щётку, взялась за дело.
— Тут необходимо убрать, — всё твердила она, скребя щёткой сперва фру Петрель, потом Эмиля, а потом и пол террасы.
Вскоре от черничного киселя нигде не осталось и следа, разве что чуть-чуть в левом ухе Эмиля. Мама вымела осколки стекла, а папа сбегал за стекольщиком, и он тут же вставил новые стёкла. Эмиль хотел было взяться ему помогать, но папа его и близко к стеклу не подпустил.
— Чтобы духа твоего тут не было! — заявил папа. — Исчезни и не появляйся, пока мы не поедем домой.
Эмиль ничего не имел против того, чтобы исчезнуть. Ему очень хотелось поближе познакомиться с Готтфридом. Но он был голоден. Ведь он целый день ничего не ел, не считая того глотка киселя, который ему пришлось проглотить, когда он угодил головой в миску.
— У вас в доме есть какая-нибудь еда? — спросил он Готтфрида, который всё ещё стоял у забора бургомистерского сада.
— Ещё бы! — воскликнул Готтфрид. — Сегодня папе исполнилось пятьдесят лет, и у нас будут гости. Целый день на кухне готовили.
— Отлично! — обрадовался Эмиль. — Я готов перепробовать все блюда, чтобы сказать, где недосол!
Готтфрид тут же отправился на кухню и вернулся с тарелкой, полной всяких вкусных вещей — тут была и колбаса, и биточки, и маленькие пирожки. Мальчики стояли друг против друга по обе стороны забора и уплетали всё это с отменным аппетитом. Эмиль не мог нарадоваться на своего нового друга, он был на верху блаженства.
— А вечером у нас будет фейерверк, — сказал Готтфрид, дожёвывая пирожок. — Да ещё какой! Такого большого никогда и не бывало в Виммербю.
Эмилю за всю его жизнь ещё ни разу не довелось повидать фейерверк — такого безумства никто не позволял себе в Лённеберге, — и ему стало очень грустно, что он не увидит гигантского фейерверка — ведь родители отправятся домой ещё засветло.
Эмиль вздохнул. Нет, день ярмарки оказался для него весьма печальным. Лошади не купили, фейерверка он не увидит. Только одни огорчения, да ещё дома его ожидает сарай. Удачно съездил, ничего не скажешь!
Эмиль мрачно попрощался с Готтфридом и отправился искать Альфреда, своего друга и утешителя в тяжёлые минуты.
Но где теперь найдёшь Альфреда? Везде полным-полно народу — тут и местные жители, и крестьяне, приехавшие на ярмарку. Разыскать в этой толчее Альфреда нелегко, но Эмиль, как ты знаешь, не из тех, кто сдаётся. Поэтому он упорно кружил по городку, правда не отказывая себе при этом в удовольствии иногда пошалить. Но эти шалости никогда не были описаны в синей тетради — ведь про них никто не знал, и мы не узнаем. Короче говоря, Альфреда он так и не нашёл.
В октябре рано темнеет. Сгущались сумерки, и крестьяне, приехавшие на ярмарку, начали понемногу разъезжаться. Казалось бы, и жителям Виммербю пора было разойтись по домам. Ничуть не бывало. Все они явно хотели ещё повеселиться: смеяться, кричать и гулять. Да оно и понятно! Ведь что это за день! День ярмарки, день рождения бургомистра, а может, вообще последний день жизни на Земле, если комета и в самом деле появится. Сам понимаешь, с каким увлечением жители Виммербю бродили в сумерках по улицам, ожидая сами не зная чего — то ли праздника, то ли катастрофы. Люди и веселились, и боялись, они шумели и суетились больше обычного. Все высыпали на улицу, а в домах было тихо и пусто, там остались одни только кошки и кое-где ещё, может, старушки с маленькими детьми на руках.
Если тебе доводилось болтаться без дела в таком вот маленьком городишке, как Виммербю, да ещё в день ярмарки, ты знаешь, как весело бродить по узким, мощённым булыжником улочкам и глядеть в окна домишек на бабушек, внуков и кошек, а то и прокрадываться через приоткрытые ворота в чужие тёмные дворы, где крестьяне оставляли на день свои телеги и теперь, перед тем как запрягать и ехать домой, пьют впопыхах пиво прямо из бутылок.
Эмилю очень нравилось так вот шататься. Он быстро забыл про своё дурное настроение, да и знал, что рано или поздно всё равно найдёт Альфреда. Конечно, он продолжал его искать, но сперва нашёл при этом вовсе не его…
Шагая по тёмному переулочку, он услышал, что в одном из дворов, окружённых высоким забором, происходит что-то невообразимое: оттуда доносились истошные крики и ржание лошади. Эмиль тут же юркнул в ворота, чтобы поглядеть, что там делается. И то, что он увидел, странным образом вселило в него надежду: во дворе была кузница, и в отсвете пламени он узнал «свою» лошадь. Да-да, ту самую трёхлетнюю каурую лошадку, которая утром так ему полюбилась. Вокруг неё толпились парни, и все они кричали и ругались. А знаешь, почему они сердились? Потому что лошадка никак не давала себя подковать. Как только кузнец пытался поднять ей ногу, она начинала так рьяно ржать и лягаться, что парни, взявшиеся помочь, тут же отскакивали в сторону. Кузнец в растерянности чесал затылок.
— Много лошадей подковал я на своём веку, — сказал он, — но такой ещё не встречал.
Может, ты не знаешь, кто такой кузнец? Это человек, который подковывает лошадей, потому что лошадям, как и тебе, нужны ботинки, не то они повредят себе копыта, начнут спотыкаться и хромать. Но у них, конечно, не такие ботинки, как у тебя, а особым образом изогнутые железки, которые кузнец прибивает им прямо к копытам. Эти гнутые железки называются подковами. Вспомни, может, ты когда-нибудь и видал подкову?
Но каурая лошадка явно решила, что подковы ей ни к чему. Пока никто не касался её задней ноги, она стояла тихо и смирно, но как только кузнец подходил к ней и дотрагивался до неё, она снова начинала лягаться. И хотя её старались удержать с полдюжины крепких ребят, она мгновенно освобождала ногу, а все в страхе разлетались в разные стороны. Торговец, купивший эту лошадь, злился всё больше и больше.
— Сейчас сам сделаю! — крикнул он в гневе и схватил её своими огромными ручищами за заднюю ногу, но она так брыкнулась, что он тут же очутился в лохани с дождевой водой.
— Вот так и будет, — сказал один из парней. — Поверьте, эту лошадь подковать не удастся. У нас в Туне уже раз двадцать пробовали, но ничего не получилось.
Тут торговец понял, что его надули, и разозлился пуще прежнего.
— Пусть эту лошадь берёт кто хочет! — закричал он. — Глаза б мои на неё не глядели!
И кто же тут объявился? Ну конечно, Эмиль.
— Я могу её взять, — сказал он.
Торговец только расхохотался в ответ:
— Ты, карапуз?
Он ведь и не думал отдавать лошадь, а сказал это так, в сердцах, но раз столько народу слышало его слова, ему теперь надо было достойно выйти из положения. Поэтому он заявил:
— Что ж, получишь лошадь, если будешь её держать, пока мы её подкуём.
И все расхохотались над этой шуткой — ведь они сами пробовали её удержать и убедились, что эту лошадь подковать невозможно.
Но не думай, что Эмиль был дурачком. Он ведь очень много знал про лошадей, и, когда каурая лошадка ржала и брыкалась, едва к ней прикасались, Эмиль подумал: «Она ведёт себя точь-в-точь как Лина, когда ей щекотно».
Так оно и было, но никто, кроме Эмиля, этого не понял. Лошадь эта просто не выносила щекотки. Поэтому стоило до неё дотронуться, как она брыкалась и ржала. Ведь и Лина прыгала и хохотала до упаду, едва к ней прикасались… Ну, сам знаешь, что значит бояться щекотки!
Эмиль смело подошёл к лошади и обхватил её морду своими маленькими, но сильными руками.
— Послушай-ка, — сказал он, — я хочу тебя подковать, а ты не брыкайся. Обещаю тебе, что не будет щекотно.
И знаешь, что Эмиль сделал? Он ловким движением взял лошадь за копыто и приподнял её заднюю ногу. А лошадь стояла как ни в чём не бывало, только голову повернула, словно хотела поглядеть, что это он собрался делать с её ногой.
Я тебе объясню, в чём тут штука: копыто у лошади так же нечувствительно к щекотке, как у тебя, скажем, ногти, а потому, сам понимаешь, брыкаться и ржать ей было незачем.
— Будь добр, — сказал Эмиль, обращаясь к кузнецу, — подкуй её, я держу.
Все так и ахнули. А Эмиль, словно не замечая всеобщего восхищения, помог кузнецу подковать все четыре ноги.
Когда с этим было покончено, торговец помрачнел. Он помнил, что обещал, но не собирался выполнять своего обещания. Он достал бумажник, вынул из него бумажку в пять крон и протянул её Эмилю.
— Этого хватит? — спросил он.
Но тут стоящие вокруг крестьяне возмутились, они считали, что от своего слова нельзя отказываться.
— Так ты не отделаешься, и не надейся! — кричали они. — Отдай мальчишке лошадь, ты же обещал!
Торговец решил, что лучше уступить. Он был богат, все это знали, и не сдержать своего слова на глазах у людей ему было стыдно.
— Ладно, не обеднею я из-за этих трёхсот крон, — сказал он и махнул рукой. — Бери эту злосчастную лошадь, и чтоб духа твоего тут не было!
Представляешь, как обрадовался Эмиль! Он вскочил на свою лошадь и выехал за ворота с важным видом, будто генерал. Все его поздравляли, а кузнец сказал:
— Вот какие дела случаются на ярмарке в Виммербю!
Эмиль скакал верхом, сияя от счастья и гордости, и люди расступались, а на Большой улице, где было больше всего народу, он встретил Альфреда.
Альфред, увидев Эмиля, застыл на месте, он глазам своим не поверил.
— Что это?! — воскликнул он. — Чья эта лошадь?
— Моя, — скромно сказал Эмиль. — Её зовут Лукас, и она так же боится щекотки, как Лина.
Тут к Альфреду подбежала Лина и схватила его за руку.
— Нам надо ехать, — сказала она. — Хозяин уже запрягает.
Да, веселью настал конец, всем обитателям хутора Катхульт пора было возвращаться домой. Но Эмиль обязательно хотел показать Готтфриду свою лошадь.
— Скажи папе, что я вернусь через пять минут! — крикнул он и повернул лошадь. Громко цокая копытами, она поскакала в сторону бургомистерского сада.
Октябрьская темень окутала дом и сад бургомистра, но все окна были ярко освещены, и оттуда доносились смех и голоса. Праздник был в полном разгаре.
Готтфрид играл в саду. Званые вечера он не любил — куда интереснее ходить на ходулях. Но, когда он увидел Эмиля верхом на лошади, он опять упал в сиреневый куст.
— Чья это лошадь? — спросил он, тут же высунув голову из куста.
— Моя, — ответил Эмиль. — Это моя лошадь.
Сперва Готтфрид никак не мог в это поверить, но, когда в конце концов понял, что это правда, он прямо обезумел. Разве он не просил у папы лошади? Ведь каждый день с утра до вечера просил, и всякий раз папа ему отвечал: «Ты ещё слишком мал. Ни у одного мальчика твоего возраста нет своей лошади!»
Оказывается, это ложь, ложь! Вот папа увидит Эмиля и сам в этом убедится! Если, конечно, у него есть глаза и если он согласится выйти из дому, чтобы поглядеть.
А он, как назло, сидит сейчас за столом и пирует, сидит среди дураков, которым только и дела что есть, пить да произносить речи.
— Нет, я не смогу вытащить его из-за стола, — мрачно сказал Готтфрид, и глаза его наполнились слезами.
Эмилю стало жаль Готтфрида — его друг готов был расплакаться. Что ж, раз бургомистр не может выйти посмотреть на лошадь, лошадь сама придёт к бургомистру. Это проще простого — подняться по ступенькам крыльца, войти в дверь, миновать прихожую и очутиться в столовой.
Если тебе довелось когда-нибудь побывать на пиру, на котором вдруг появляется лошадь, то ты знаешь, что гости в таких случаях так и ахают, будто они никогда в жизни не видели лошади.
Так повели себя гости и на пиру у бургомистра. Но больше всех был поражён сам бургомистр. Он так и подпрыгнул от неожиданности и подавился куском мяса. Поэтому он ничего не ответил, когда Готтфрид крикнул:
— Ну что, теперь убедился? А ещё говорил, что ни у одного мальчика на свете нет своей лошади!
Но, оправившись от первого шока, гости очень обрадовались, что на пир пришла лошадь. Да оно и понятно — ведь лошади такие чудные животные. Все так и норовили погладить Лукаса. А Эмиль сидел у него на спине и счастливо улыбался. Пусть все гладят его лошадь, он не против.
Но тут из-за стола встал старый майор — ему захотелось показать, что он большой знаток лошадей. Он решил ущипнуть Лукаса за заднюю ногу — он ведь не знал, что Лукас боится щекотки!
Бургомистру удалось наконец кое-как справиться с мясом, и он уже собирался что-то ответить Готтфриду, но как раз в это мгновение майор ущипнул Лукаса. Копыта мелькнули в воздухе и опустились на маленький сервировальный столик, на котором стоял огромный торт со взбитыми сливками. Столик опрокинулся, а торт полетел через всю комнату и — шлёп! — угодил прямо в лицо бургомистру.
— Б-л-у-р-п… — послышалось из-под сливок.
И все начали хохотать. Они, видно, просто не знали, что ещё им делать. Не смеялась только жена бургомистра.
Видно, она боялась, вдруг он, бедняга, не увидит, что происходит на пиру в честь его дня рождения.
Но тут Эмиль вспомнил, что ему пора возвращаться домой, в Лённебергу, и поскакал во двор. Готтфрид помчался за ним — ведь с папой, вымазанным сливками, всё равно не поговоришь, да к тому же он был просто не в силах расстаться с Лукасом. Эмиль ждал его у калитки, чтобы попрощаться.
— Какой ты счастливый! — сказал Готтфрид и в последний раз потрепал Лукаса по шее.
— Это уж точно, — сказал Эмиль.
Готтфрид вздохнул.
— Зато у нас будет фейерверк, — тут же добавил он, чтобы хоть немного себя утешить. — Вот он!
Он указал Эмилю на стол в сиреневой беседке, где всё было приготовлено для фейерверка, и у Эмиля оборвалось сердце. Конечно, ему надо торопиться, но ведь он в жизни не видал фейерверка!
— Давай запустим хоть одну ракету? — предложил он. — Я проверю, хватает ли там пороха.
Готтфрид нерешительно взял пакетик со стола.
— Только вот эту, самую маленькую, — сказал он.
Эмиль кивнул и слез с лошади.
— Да, только вот эту. Дай спичку!
Готтфрид дал ему спичку. И — пах, пах! — маленький сверкающий диск полетел в небо, стал кружиться и кувыркаться. О да, сомнений быть не могло, пороха там было достаточно. А когда диск вволю накрутился, он прыгнул назад, на стол в саду, к остальным ракетам. Я думаю, ему не хотелось оставаться одному. Но этого не заметил ни Эмиль, ни Готтфрид, потому что они услышали, что их кто-то громко окликает. Это был бургомистр, который выбежал на крыльцо, чтобы с ними поговорить. Он уже стёр с лица почти все сливки, только уши ещё белели в октябрьской темноте.
А по улицам Виммербю всё ещё ходили люди, смеялись, болтали и кричали и по-прежнему не знали, чего они ждут — праздника или беды.
И вот тут-то и началось! Началось нечто ужасное, то самое, что все так долго ожидали с тайным страхом. По небу, как раз над крышей дома бургомистра, вдруг заполыхали, затрещали разноцветные, извивающиеся огненные змеи: воздух засверкал и раскалился, как уголья в печке, клокочущее пламя заметалось по всему небосводу. Раздался оглушительный грохот, и все жители Виммербю окаменели в предчувствии катастрофы.
— Комета! — послышались надрывные крики. — Мы погибли!
Поднялся истошный вой и плач. Горожане думали, что настал их последний час. И кто их осудит? Они с перепугу голосили, метались по улицам, а самые слабонервные даже падали в обморок. Только фру Петрель невозмутимо сидела на своей застеклённой террасе и с интересом смотрела на полыхающее небо.
— Я больше не верю ни в какую комету, — сказала она кошке. — Бьюсь об заклад — это работа Эмиля.
И фру Петрель, как ты и сам догадался, словно в воду глядела. Конечно, это Эмиль, запустив свою петарду, расцветил небо разноцветными огненными всполохами. Хорошо что бургомистр как раз в этот момент случайно выбежал из дому, а то бы он так и не увидел фейерверка в свою честь. Он стоял задрав голову, а кругом всё трещало и сверкало, и бургомистр всё время опасался, что какая-нибудь яркая звёздочка, того и гляди, опалит ему волосы. Эмиль и Готтфрид решили, что бургомистр не нарадуется этому зрелищу — так он крякал. Правда, когда дымящаяся оболочка петарды угодила ему за пазуху, он явно рассердился. А то чего бы он завопил и бросился к бочке с водой? Почему бы он стал совать руку в бочку?
Бургомистр, видно, не знал, что с петардами так не поступают, что в воде они тут же гаснут, не доставив никому никакой радости. Жаль, что он такой недогадливый.
— Зато настоящий фейерверк увидел, — сказал Эмиль, лёжа рядом с Готтфридом за дровяным сараем.
Они отлично понимали, что пока им лучше никому на глаза не показываться.
— Это точно, — подтвердил Готтфрид. — Фейерверк ты увидел.
Они молча лежали и ждали. А ждать им, собственно, было нечего. А может, просто выжидали, пока бургомистр перестанет метаться по саду, словно огромный разъярённый шмель.
Когда полчаса спустя жители Катхульта ехали домой, все шипящие змеи и раскалённые шары давно уже погасли. Только настоящие тихие звёзды мерцали в небе. Тёмной лентой лежала перед ними дорога, по бокам её чернел лес. Эмиль скакал впереди на своём коне и чувствовал себя по-настоящему счастливым. Он громко пел:
Едем, едем мы домой! Конь каурый подо мной! Ты скачи, скачи, мой коник, Пусть никто нас не догонит!
А папа сидел на переднем сиденье коляски и правил Маркусом и старой Юлан. Он был очень доволен своим сыном. Правда, Эмиль чуть не свёл с ума фру Петрель, да, пожалуй, и всех жителей Виммербю своими проказами, но всё же каурая лошадь досталась ведь им, а не кому другому! А это было важнее всего.
«Второго такого мальчишки не сыщешь во всём Смоланде, — думал папа Эмиля. — На этот раз не буду его запирать в сарай!» Папа Эмиля был в таком весёлом настроении ещё и потому, что перед самым отъездом из Виммербю повстречал приятеля, который угостил его кружкой — а может, и двумя — пива. Вообще-то он ненавидел выпивку, не такой он был человек, папа Эмиля, чтоб выпивать, но когда тебя угощают от души — дело другое. Как тут откажешься?
Папа Эмиля бодро пощёлкивал кнутом и тоже распевал:
— Я еду, еду, еду в Катхульт… Я еду, я еду…
— Вот это да! К счастью, ярмарка бывает не каждый день, — сказала мама. — Как приятно возвращаться домой!
У неё на коленях спала сестрёнка Ида. Даже во сне она не выпускала из рук фарфоровую корзиночку с фарфоровыми розочками, на которой было написано: «В память о Виммербю».
Если ты думаешь, что Эмиль, получив лошадь, перестал проказничать, то ошибаешься. Два дня он только и делал что скакал с утра до ночи на Лукасе, но на третий, то есть 3 ноября, он уже взялся за старое. То, что он в тот день натворил… ха-ха-ха, не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю про это! Как раз в этот-то день Эмиль… но нет, стоп. Стоп! Ведь я обещала маме Эмиля никогда не рассказывать, что он выкинул 3 ноября, потому что именно после этого случая жители Лённеберги собрали, как ты помнишь, деньги, чтобы отправить его в Америку. Мама Эмиля и вспоминать этот день не хочет, она даже не записала его в синюю тетрадь, так зачем же мне о нём рассказывать? Зато ты можешь узнать, что Эмиль натворил в декабре, незадолго до Нового года.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 26 ДЕКАБРЯ

когда Эмиль сделал большие потравы в Катхульте, а Командирша попала в волчью яму
Декабрь наступает, увы, лишь после пасмурной и дождливой осени. Осень нигде не бывает весёлой. И в Катхульте тоже. Дождь лил как из ведра, но всё равно Альфред каждый день выводил из хлева быков и перепахивал каменистое поле. А за ним по борозде бежал рысцой Эмиль. Он помогал Альфреду покрикивать на быков, которые были очень медлительны и упрямы и не имели ни малейшей охоты тянуть плуг. К счастью, темнело рано, и тогда Альфред распрягал быков, и они — Альфред, Эмиль и быки — все вместе отправлялись домой. Альфред и Эмиль вваливались на кухню в сапогах, облепленных грязью, и Лина ругала их на чём свет стоит, потому что они пачкали только что вымытый пол.
— Да она просто бешеная! — сказал Альфред. — Тот, кто на ней женится, не будет знать ни минуты покоя.
— И этим несчастным будешь, пожалуй, ты, — заметил Эмиль.
Альфред ответил не сразу — он думал.
— Нет, пожалуй, не я, — сказал он в конце концов. — Страх берёт. Но сказать ей это просто духу не хватает.
— Хочешь, я скажу? — спросил Эмиль, он ведь отличался смелостью и мужеством. Но Альфред отказался от его помощи.
— Это надо сказать очень осторожно, — объяснил он, — чтобы она не обиделась.
Альфред долго думал, как бы ему деликатно сказать Лине, что он не хочет на ней жениться, но так и не придумал.
Хутор рано погружался теперь в глубокую темень. Чуть ли не с трёх часов дня приходилось зажигать на кухне керосиновую лампу, и каждый занимался тут своим делом. Мама Эмиля сидела за прялкой — она пряла тонкую белую шерсть на носки Эмилю и Иде. Лина чесала шерсть, и Крёсе-Майя, когда бывала у них на хуторе, тоже. Папа Эмиля чинил башмаки, чтобы не платить денег сапожнику. Альфред был занят не менее важной работой: он штопал носки. Давно пора было за это взяться, потому что пятки у него сверкали, а большие пальцы торчали наружу, и вот теперь он терпеливо штопал огромные дыры. Лина хотела было ему помочь, но Альфред отказался.
— Вот видишь, я был твёрд, — объяснил он Эмилю. — А то потом, как осторожно ни говори, ничего не выйдет.
Эмиль и Ида сидели под столом и играли с кошкой. Эмиль уверял Иду, что кошка — это вовсе не кошка, а волк, но Ида не верила, и тогда он завыл по-волчьи. Да так похоже, что все на кухне подпрыгнули. Мама захотела узнать, что это за вой такой, и Эмиль объяснил:
— У нас тут под столом волк.
Недавно Крёсе-Майя заговорила вдруг о волках; Эмиль с Идой всё бросили и примостились возле неё, хотя заранее дрожали от ужаса: Крёсе-Майя рассказывала только страшные истории. Если речь не шла об убийствах, ворах, привидениях и домовых, то уж непременно о казнях и пожарах, о каких-то чудовищных бедствиях, смертельных болезнях или хищных зверях. Вот, к примеру, о волках.
— Когда я была маленькой, — начала Крёсе-Майя, — здесь, в Смоланде, было много волков.
— Но потом пришёл король Карл XII и всех перестрелял, — сказала Лина.
Тут Крёсе-Майя рассердилась, потому что хотя она и была стара, но всё же не настолько!
— Болтаешь, будто что знаешь, — обиженно сказала Крёсе-Майя и замолчала.
Но Эмиль стал её упрашивать, и в конце концов она согласилась продолжать. Она вспомнила много страшных историй про волков, рассказала, что в её детстве рыли волчьи ямы, чтобы волки в них проваливались.
— Так что Карлу XII незачем было сюда приезжать, — снова вмешалась Лина.
И, хоть она тут же умолкла, всё равно Крёсе-Майя опять обиделась, и это неудивительно. Ведь король Карл XII жил, как ты знаешь, больше двухсот лет назад. Как же Крёсе-Майе было не обидеться на Лину?
Эмиль снова принялся её уговаривать, и тогда она рассказала про матёрых волков — самых страшных. Эти волки выходили только в полнолуние. И, как уверяла Крёсе-Майя, умели говорить, потому что это были не простые волки, а оборотни — не то волки, не то люди.
— Если встретишь такого волка в лунную ночь, всё, тебе крышка, страшнее его нет зверя на свете. В те годы остерегались выходить из дому в лунные ночи, — говорила Крёсе-Майя, поглядывая на Лину.
— Хотя Карл XII… — не унималась Лина.
Тут Крёсе-Майя отшвырнула гребень, которым чесала шерсть, и сказала, что ей пора домой, стара она по гостям рассиживаться.
Вечером, когда Эмиль и Ида уже лежали каждый в своей постели, разговор опять зашёл о волках.
— Как хорошо, что теперь уже нет волков, — сказала Ида.
— «Нет волков»! — передразнил её Эмиль. — Откуда ты это знаешь? Никто ведь не копает ям, чтобы их ловить.
Он долго лежал без сна и думал об этом, и чем дольше думал, тем быстрее росла в нём уверенность, что стоит только вырыть во дворе яму, как в неё сразу же угодит волк. И он тут же решил, что завтра утром начнёт рыть волчью яму между кладовой и сараем. Летом там были заросли крапивы, а сейчас крапива увяла, почернела, пригнулась к мокрой земле.
Но рыть волчью яму — дело долгое, потому что она должна быть глубокой. А то волк тут же из неё выберется. Альфред помогал Эмилю. Когда у него выпадала свободная минутка, он сразу же брался за лопату, и всё-таки яма была готова только под Рождество.
— Не страшно, что мы так затянули с ямой, — сказал Альфред, — волки всё равно не выходят из леса до лютой зимы, их выгоняет мороз и голод.
Сестрёнка Ида дрожала, думая об изголодавшихся волках, которые в холодную, зимнюю ночь выйдут, крадучись, из лесу и начнут выть под окнами. Но Эмиль не дрожал. Он глядел на Альфреда горящими глазами и радовался, что все эти волки попадут в их яму.
— Надо только прикрыть яму ветками и хворостом, чтобы волки её не заметили, — сказал он, ликуя, и Альфред с ним согласился.
— Верно! Всё надо делать с хитростью, как говорил Стулле Йоке, меняя шило на мыло.
В деревне все так часто поминали Стулле Йоке, что это имя стало как бы присказкой. Но уж Альфреду-то не стоило бы так говорить, потому что Стулле Йоке был его прадедом и жил в доме для бедных (так в то время называли богадельню), а над прадедом нехорошо смеяться. Хотя Альфред ведь не хотел его обидеть, просто он повторял то, что говорили все вокруг.
Яма была готова, теперь оставалось только ждать прихода волка, и, как ты сейчас убедишься, долго ждать не пришлось.
Перед Рождеством сильно похолодало и повалил такой снег, что любо-дорого было смотреть. Весь хутор, да что хутор, всю Лённебергу да и весь Смоланд снегом засыпало. Куда ни глянь — повсюду сугробы. Только по столбам и можно узнать, где проходит дорога. И даже самый зоркий глаз не обнаружил бы волчьей ямы, вырытой между кладовой и сараем. Мягкий белый снег, словно ковёр, всё накрыл. Эмиль каждый вечер только о том и думал, как бы ветки не обрушились под тяжестью снега, прежде чем в яму попадёт волк.
В Катхульте все работали теперь не покладая рук, чтобы встретить Рождество как положено. Прежде всего надо было справиться с огромной стиркой. Лина и Крёсе-Майя часами стояли на обледеневших мостках озера и полоскали бельё. Лина дула на застывшие, потрескавшиеся пальцы и плакала — очень уж было больно.
Когда со стиркой было покончено, закололи свинью, которую специально откармливали к Рождеству. И теперь уж на кухне не хватало места для всевозможных домашних колбас и окороков. Готовили можжевеловую брагу — она долго бродила в больших деревянных чанах. Пекли караваи, сладкие булки, душистый ржаной хлеб и пряники. Мама Эмиля и Лина не спали почти всю ночь, отливая свечи — большие и маленькие и ещё особые свечки для ёлки. Всё было как будто готово для встречи Рождества и Нового года. Альфред и Эмиль запрягли Лукаса и поехали в лес за ёлкой. А папа Эмиля пошёл на гумно и достал там несколько снопов овса, которые он приберёг для воробьёв.
— Кидать зерно на ветер, конечно, безумие, — сказал он, — но воробьи тоже должны почувствовать, что скоро Рождество.
Не только о воробьях надо было подумать, не только они должны были почувствовать, что наступает Рождество. Были ещё и бедняки из приюта для бедных. Ты небось и понятия не имеешь, что такое дом для бедных, или богадельня. Что ж, этому можно только радоваться. Такие приюты существовали в старое время, и, если я тебе расскажу, как там жилось беднякам, это будет ещё пострашнее, чем рассказы Крёсе-Майи об убийцах, привидениях и диких зверях. Представь себе маленький плохонький домик с двумя-тремя комнатами, где полным-полно беспомощных старых людей, которые живут все вместе в страшнейшей грязи и нищете, терпят голод, холод, болезни. Теперь ты знаешь, что такое дом для бедных. Уж поверь, что ужасно оказаться в таком вот приюте на старости лет, когда нет больше сил работать, чтобы заработать себе на хлеб.
«Бедный прадедушка, — говорил обычно Альфред, — несладко ему живётся. А тут ещё эта Командирша, просто спасу от неё нет».
Командиршей прозвали старуху, которая распоряжалась всем в доме для бедных. Здоровье у неё было лучше и сил больше, чем у остальных, а злой и властной она была как мачеха в сказке, поэтому она всеми командовала как хотела. Эмиль никогда бы этого не допустил, будь он уже председателем сельской управы, но пока он был, к сожалению, всего лишь маленьким мальчиком и никак не мог поставить на место Командиршу. Прадедушка Альфреда очень обижался на Командиршу, да и все остальные тоже, но приходилось терпеть.
— Она ходит среди нас, как волк в овчарне, и всё рычит, — жаловался Стулле Йоке.
Он казался странным, говорил торжественно, будто речь держал, но был очень добрым, и Альфред его любил. Жители приюта никогда не ели досыта, и мама Эмиля их всех очень жалела.
— Бедняги! Обязательно пошлю им гостинцев к Рождеству, — сказала она.
И за несколько дней до Рождества Эмиль и Ида отправились по заснеженной дороге к дому для бедных, с трудом волоча большую корзину, до краёв набитую снедью. Чего там только не было! И колбаса, и студень, и окорок, и сдобные булки, и пряники, и свечи, и даже маленькая табакерка с табаком для Стулле Йоке.
Лишь тот, кому приходилось голодать, может себе представить, как обрадовались старики и старухи, когда появились Эмиль и Ида с большой корзиной. Но только они хотели приняться за еду — и Стулле Йоке, и Калле Спадер, и Юхан Эт, и… одним словом, все, — как Командирша заявила:
— До Рождества никто ничего не получит.
И ни у кого не хватило смелости возразить.
Эмиль и Ида отправились домой. На хуторе Катхульт настроение было в тот день праздничное, и на следующий день тоже. Эмиль с Идой играли хлопушками, и в Катхульте царили мир и веселье. Потом папа и мама Эмиля собрались в гости на хутор Скорпхульт, расположенный по ту сторону леса. Все в Лённеберге знали, каким озорником был Эмиль, потому Свенсонов пригласили без детей.
— Ну и наплевать, — обиженно заявил Эмиль. — Тем хуже для них. Они рискуют вообще никогда со мной не познакомиться.
— И со мной тоже, — подхватила Ида.
Сперва было решено оставить дома Лину, чтобы она присмотрела за детьми. Но Лина с раннего утра канючила, всё твердила, что ей надо проведать мать, которая живёт неподалёку от Скорпхульта. Лина, видно, сообразила, что, раз они всё равно едут в ту сторону, ей стоит этим воспользоваться и прокатиться на санях.
— Пусть едут, — сказал Альфред, — за детьми и я могу присмотреть. Еды полно, а я послежу, чтобы они не играли со спичками. Будьте спокойны, глупостей я им делать не позволю.
— Но ты же знаешь, как с Эмилем трудно. За ним нужен глаз да глаз, — сказал папа и помрачнел.
Но мама тут же возразила:
— Да что ты, Эмиль прекрасный мальчик! И уж сегодня он во всяком случае не будет шалить, потому что сегодня праздник. Не ной, Лина, ты поедешь с нами!
На том и порешили.
Альфред, Эмиль и Ида стояли у кухонного окна и глядели вслед саням, пока они не скрылись за поворотом дороги. И тогда Эмиль на радостях подпрыгнул, как козлик.
— Ура! Теперь мы повеселимся! — воскликнул он.
Но тут Ида указала пальчиком на дорогу и сказала:
— Смотрите, вон идёт Стулле Йоке.
— Да, странно, — удивился Альфред. — Что же это там у них случилось?
Дело в том, что Командирша не разрешала Стулле Йоке выходить из приюта. Она уверяла, что в голове у него от старости уже всё путается и его нельзя выпускать одного.
«Он заблудится, это точно, — говорила Командирша. — А мне некогда за ним бегать, искать его».
Но дорогу в Катхульт Стулле Йоке всё же нашёл и вот теперь шагал по ней, да так шустро — седые пряди так и развевались вокруг его головы. Несколько минут спустя он уже стоял на пороге кухни и тяжело вздыхал.
— Нам не досталось ни кусочка окорока, — выпалил он, едва успев перевести дух. — И колбасы мы даже не понюхали. Командирша всё взяла себе.
Больше он не смог произнести ни слова, потому что горько заплакал.
Тут Эмиль разозлился, да так разозлился, что Альфред и Ида прямо не решались на него взглянуть. В глазах его вспыхнул недобрый огонь.
— Подать мне сюда Командиршу! — крикнул он не своим голосом. — Где мой ружарик?
Альфред по-настоящему испугался.
— Прежде всего успокойся! — сказал он. — Так злиться просто опасно.
И Альфред, ласково похлопывая своего старенького прадедушку по спине, стал утешать его и расспрашивать, почему ж это Командирша так гадко поступает. Но Стулле Йоке был настолько расстроен, что не мог успокоиться, и всё твердил одно и то же.
— Нам недосталось ни кусочка окорока. И колбасы мы даже не понюхали. Табак мой я тоже не получил, — всхлипывал он.
Но тут Ида снова указала на дорогу.
— Глядите, а вон и Тумбочка идёт, — сказала она.
— Это она за мной, — сказал Стулле Йоке и затрясся всем телом.
Тумбочкой прозвали маленькую проворную старушку, которую Командирша обычно посылала в Катхульт, как только исчезал Стулле Йоке. Он иногда тайком уходил на хутор, потому что там ведь жил Альфред, его правнук, а мама Эмиля была очень добрая и встречала его всегда приветливо.
Тумбочка рассказала всё по порядку: Командирша поставила корзину с гостинцами в шкаф на чердаке, потому что там было холодно. Но когда она поднялась туда, чтобы достать продукты на ужин, то обнаружила, что не хватает одной маленькой колбаски, и пришла в бешенство.
— Ходила среди нас, как волк в овчарне, и всё рычала, — сказал Стулле Йоке.
И Тумбочка подтвердила, что так оно и было, и продолжала свой рассказ:
— Командирша потребовала, чтобы тот, кто взял колбасу, немедленно признался в этом страшном грехе. «А если никто не признается, то я вам устрою такой праздничный ужин, что не обрадуетесь!» — пригрозила она. И так оно и было, — продолжала Тумбочка. — Потому что, как Командирша ни кричала, всё равно никто не признался, что взял колбасу. Некоторые старики даже считают, что Командирша нарочно всё подстроила, чтобы оставить себе всё угощение. А когда она узнала, что Стулле Йоке отправился на хутор жаловаться, она совсем рассвирепела и велела мне немедленно привести его назад. Так что нам лучше пойти, Йоке, — закончила свой рассказ Тумбочка.
— Да, дедушка, — поддержал её Альфред, — мне очень жаль, но что делать? Придётся тебе идти.
Эмиль молчал. Он сидел на сундуке и скрежетал зубами. Ещё долго, после того как ушли Йоке и Тумбочка, он продолжал сидеть в той же позе. Казалось, он о чём-то думает. В конце концов он стукнул кулаком по сундуку и сказал:
— Я знаю одного человека, который собирается устроить пир! Пир на весь мир!
— Кто же это? — поинтересовалась Ида.
Эмиль снова стукнул кулаком по сундуку.
— Я! — сказал он. И объявил, что собирается устроить пир, о котором долго будут говорить в Лённеберге, потому что на него будут приглашены все, кто живёт в приюте для бедных. — И мама будет только рада, — добавил Эмиль.
— А папа? — спросила Ида.
— Хм, — промычал Эмиль. — Но всё равно это же не озорство.
Он умолк и снова задумался.
— Как их вывести из дома? — размышлял он вслух. — Тут нужна какая-то хитрость. Пошли попробуем!
Тем временем Командирша прикончила и окорок, и колбасу, и весь студень, а потом расправилась и с пряниками. Нюхательного табака, посланного для Стулле Йоке, тоже ни понюшки не оставила. Она сидела одна на чердаке и была настроена весьма мрачно, как это обычно бывает, когда знаешь, что поступил дурно, да к тому же съел слишком много. Идти вниз, к остальным, ей не хотелось — они хоть и не скажут ни слова, но будут вздыхать и глядеть на неё с укоризной. Но не могла же она весь день просидеть на чердаке!
Тут она услышала, что стучат во входную дверь, и быстро спустилась по лестнице, чтобы поглядеть, кто же это пришёл.
В сенях стоял Эмиль. Эмиль с хутора Катхульт. Командирша, конечно, испугалась, она подумала, что Стулле Йоке или Тумбочка пожаловались и Эмиль пришёл узнать, что случилось. Но Эмиль только вежливо поклонился и спросил:
— Скажите, пожалуйста, я не оставил здесь перочинного ножика, когда приходил в прошлый раз?
Подумай, до чего Эмиль был хитёр! Перочинный нож лежал у него в кармане, и Эмиль прекрасно знал, что он там лежит. Но ему надо было найти предлог для своего прихода, вот он и спросил про нож.
Командирша заверила его, что не видела никакого ножа. И тогда Эмиль спросил:
— Ну а колбаса была вкусная? А студень? А пряники?
Командирша опустила глаза и стала почему-то внимательно разглядывать свои башмаки.
— Конечно, конечно, — проговорила она торопливо, — твоя дорогая мамочка не забывает на своём хуторе про нас, бедных. Сердечно поблагодари её!
И тут Эмиль сказал то, ради чего пришёл, но сказал как бы только потому, что к слову пришлось, так, между прочим:
— Мама и папа уехали в гости в Скорпхульт.
Командирша воодушевилась:
— Как, сегодня в Скорпхульте гости? А я и не знала!
«Знала бы, давно бы уж там была», — подумал Эмиль. Когда на каком-нибудь хуторе бывал праздник, то с утра пораньше в дверях кухни появлялась Командирша и ни за что не уходила, пока ей хоть чего-нибудь не перепадало. Особенно она любила сырные пироги, это все знали.
— Там будет много сырных пирогов. Я слышал, целых семнадцать штук! Вот это да! — сказал Эмиль. — Ешь — не хочу.
Эмиль, конечно, не мог знать, сколько сырных пирогов будет в Скорпхульте. Да и врать не хотел, просто сказал наугад.
Сказал и ушёл. Своё дело он сделал. Он знал, что через полчаса Командирша будет уже на пути в Скорпхульт.
И поверь, Эмиль не ошибся. Он притаился с Альфредом и сестрёнкой Идой за поленницей и видел, как Командирша, закутавшись в свой самый толстый шерстяной платок, вышла с сумой под мышкой. Она зашагала в сторону Скорпхульта. Но можно ли было предугадать, что она сделает? Уходя, она заперла дверь дома и положила ключ к себе в карман, представляешь? Вот что она сделала! Теперь все эти бедняги были как в тюрьме, и Командирша, видно, считала, что так оно и должно быть. А ну-ка, Стулле Йоке, попробуй пискнуть! Знай, у кого здесь власть, кто хозяин. С Командиршей шутки плохи!
И Командирша, быстро шагая, исчезла за поворотом дороги.
Тогда Эмиль вышел из укрытия, дёрнул дверь и убедился, что она и вправду заперта. Вслед за ним это проделали Альфред и сестрёнка Ида. Сомнений быть не могло, дверь была заперта!
Все старики и старухи столпились у окна и глядели на Альфреда и ребят, которые хотели войти к ним в дом, но никак не могли.
— Вы все тоже пойдёте на праздник! — крикнул Эмиль. — К нам, в Катхульт! Только мы не знаем, как вас отсюда вывести!
В доме зажужжало как в улье. Радость-то какая, но и какая беда! Они ведь были заперты и не верили, что им удастся выйти.
Ты, может, удивляешься, почему они не вылезли в окно — это, наверное, было не так уж трудно. Но в таком случае мне ясно, что ты никогда не слыхал про двойные рамы. Зимой нельзя было открыть окно, потому что вставлялись двойные рамы. Их забивали гвоздями, а потом обклеивали полосами бумаги, чтобы ветер не задувал в щели.
Ты спросишь, как же тогда проветривали комнаты? Ну как ты можешь задавать такие смешные вопросы! Кто сказал, что в приюте для бедных надо проветривать комнату? Об этом никто и не помышлял. Свежий воздух проникал в дом через дымоход, через щели в стенах и в полу — все считали, что старикам этого хватит.
Нет, о том, чтобы выбраться через окно, нечего было и думать! Впрочем, одно окно у них в доме всё же открывалось — окошко на чердаке. Но старики и старухи, хотя их и мучил голод, всё же не решались прыгать с высоты четырёх метров даже ради того, чтобы попасть на пир. После такого прыжка они попали бы не на пир, а прямо в рай.
Но Эмиль был не из тех, кто легко отступает от задуманного. Он увидел возле сарая стремянку, принёс её и приставил к чердачному окну, а Тумбочка тут же его распахнула. Альфред полез наверх. Он был большой и сильный, и снести на руках вниз по стремянке тощих старичков и старушек было для него сущим пустяком. Вскоре все они уже стояли перед домом. Все, кроме Салии Амалии. Она не решалась лезть в окно. Но Вибергскан пообещала принести ей много еды, и она успокоилась.
Если бы в тот день кто-нибудь проезжал в сумерках по дороге, ведущей в Катхульт, то подумал бы, что встретил толпу привидений, — хромая и вздыхая, ковыляли они по склону к хутору. Конечно, эти бедняги в лохмотьях и вправду были похожи на привидения, только вот радовались они, как дети, ведь уже много-много лет их никто не приглашал на праздник. Мысль о том, что Командирша, вернувшись, не застанет дома никого, кроме Амалии, была тоже приятна.
— Ха-ха-ха, поделом ей, — сказал Юхан Одноухий. — Ха-ха, пусть поскучает одна, пусть поскучает. Может, чего и поймёт.
И все весело рассмеялись. Но, когда они вошли в празднично убранную кухню, и Эмиль зажёг свечи в пяти больших подсвечниках, и пламя отразилось в развешанной по стенам и начищенной до блеска медной посуде, все умолкли. А Стулле Йоке решил, что попал в рай.
— Смотрите, какой свет, какая благодать! — прошептал он и заплакал, потому что Стулле Йоке плакал теперь и от горя, и от радости.
Но тут Эмиль объявил:
— А сейчас мы будем пировать!
И пошёл пир горой! Эмиль, Альфред и сестрёнка Ида только и делали, что носили из кладовой еду. Я не стану тебе перечислять всех угощений, скажу только, что всё, что мама Эмиля, Лина и Крёсе-Майя наготовили на неделю праздников, стояло теперь на столе. А в центре его, на блюде, лежал жареный поросёнок.
Представь себе, как все эти несчастные старики и старушки из приюта для бедных сидят вокруг стола, не в силах оторвать глаз от расставленных яств, но они терпеливо ждут, ни к чему не прикасаясь.
— Прошу вас, пожалуйста, не стесняйтесь, — говорит Эмиль.
И только тогда они приступают к еде, но, уж поверь, дружно.
Альфред, Эмиль и сестрёнка Ида тоже сидели за столом со всеми. Но Ида не успела съесть и двух биточков, как задумалась. Она вдруг вспомнила, что завтра к ним должны приехать гости с хутора Ингаторп! А ведь сейчас съедят всё, что мама приготовила, и угостить их будет нечем. Она дернула Эмиля за рукав и прошептала ему на ухо тихо-тихо, чтобы никто, кроме него, не услышал:
— А ты уверен, что нам не попадёт? Подумай, ведь завтра к нам приедут гости из Ингаторпа!
— Они и так толстые, — спокойно ответил Эмиль. — Лучше кормить тех, кто голодает.
Но Эмиль всё же немного встревожился: было уже ясно, что после окончания праздника в доме не останется ни крошки. Даже то, что не съедали, всё равно исчезало в карманах и мешках, и очередное блюдо вмиг опустошалось.
— Надо попробовать паштет, — сказал Калле Спадер и положил себе всё, что оставалось на тарелке.
— А я ещё не ел селёдочного салата, надо и его попробовать, — сказал Ракаре-Гиа и прикончил салат.
— Теперь мы всё перепробовали, — сказал в конце пира Тук-Никлас, и точнее выразиться было невозможно.
Поэтому этот пир прозвали «Великая проба в Катхульте», и надо тебе сказать, что о нём было много разговоров не только в Лённеберге, но и во всём Смоланде.
Нетронутым остался только жареный поросёнок. Он так и лежал на блюде посреди стола.
Оказалось, что никто из присутствующих никогда не только не ел, но и не видел жареного поросёнка, а потому никто не отважился к нему прикоснуться.
— Неужели не осталось больше колбасы? — спросил Калле Спадер, когда всё, кроме поросёнка, было съедено дочиста. Эмиль ответил, что на всём хуторе сейчас не найти и завалящего кусочка. Правда, у волчьей ямы он для приманки насадил на колышек маленькую колбаску, но Калле Спадер сам понимает, что она там нужна. А другой еды в доме уже нет.
Тут Вибергскан вдруг вскрикнула:
— Мы забыли про Салию Амалию!
Она ещё раз оглядела стол, но ничего, кроме жареного поросёнка, не увидела.
— Вот он и достанется Салии Амалии, хотя, по правде сказать, глядеть на него страшновато. Ты не против, Эмиль?
— Нет! Пусть ей достанется поросёнок, — сказал Эмиль.
Все вдруг почувствовали себя такими усталыми, что просто не в силах были пошевелиться. О том, чтобы им самим добраться до дому, не могло быть и речи.
— Давайте возьмём сани! — предложил Эмиль.
Сказано — сделано. В Катхульте были огромные нелепые сани. На них вполне можно было разместить всех этих бедных стариков и старушек, хотя за этот вечер они стали заметно упитаннее.
Стемнело. На небе зажглись звёзды. Взошла луна и осветила свежевыпавший рыхлый снег. Что может быть лучше, чем кататься на санках в тихий, безветренный вечер?
Эмиль с Альфредом помогли всем гостям поудобнее усесться. Впереди посадили Вибергскан, в руках она держала жареного поросёнка. За ней — остальных. А сзади всех примостились сестрёнка Ида, Эмиль и Альфред.
— Поехали-и-и! — крикнул Эмиль.
Сани покатили с горы, да так, что ветер в ушах засвистел. Старики и старушки завопили от радости, они ведь уже столько лет не катались на санках! Как все веселились! Как хохотали! Молчал только жареный поросёнок.
Ну а Командирша? — спросишь ты. Она-то что делала всё это время? Сейчас тебе расскажу. Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты взглянул на неё хоть одним глазком! Вот она важно идёт из Скорпхульта с сырным пирогом в руках, идёт, закутавшись в серый платок. Какая она толстая, какая довольная! Вот она вынимает ключ и вставляет его в замочную скважину. Слышишь, как она злобно хмыкает?
«Какие они стали кроткие и молчаливые, — думает она. — А может быть, они уже легли спать на голодное брюхо?» Лунный свет заливает пустую комнату. Позвольте, да тут никого не видно! Это почему же? Да просто потому, что тут нет ни души! Представь себе, злобная Командирша, ни души!
Теперь ты понимаешь, отчего она вся затряслась? Конечно, от гнева. Ух, как она разозлилась! Наверно, она так не злилась ещё ни разу в жизни. Кто может уйти из дома сквозь запертые на замок двери? Не иначе как ангелы вывели всех бедняков, а её, несчастную, оставили одну в приюте, в нищете и горе… Ай-ай-ай! Ой-ой-ой-ой! И Командирша завыла, как волк на луну.
Но тут тихонько скрипнула какая-то кровать. Командирша пригляделась и увидела, что под одеялом лежит сухонькая старушка.
— Что это ты так громко воешь? — раздался голос Салии Амалии.
Командирша тут же взяла себя в руки, успокоилась и принялась выпытывать у Салии Амалии что да как. И всё быстро выяснила, на то она и Командирша. Недолго думая она помчалась в Катхульт, чтобы немедленно пригнать назад всех беглецов. Тогда всё будет шито-крыто, а то ещё, пожалуй, в Лённеберге узнают, тогда разговоров не оберёшься.
Как красив хутор Катхульт в лунную ночь! Только одно окошко светилось в доме. Это было окно кухни, и светилось оно так ярко, словно там горели тысячи свечек. И вдруг, представь себе, Командирше стало стыдно. Да-да-да, она не смогла заставить себя отворить дверь дома и решила сперва поглядеть в окно, чтобы удостовериться, что и вправду там все её подопечные. А для того чтобы заглянуть в окно, нужно было взгромоздиться на ящик или на бревно, иначе не дотянуться. Командирша пошла к сараю поискать что-нибудь подходящее. И знаешь, она там и в самом деле кое-что нашла, но не ящик и не бревно, а домашнюю колбасу. Уму непостижимо, но факт: на снегу, освещённом лунным светом, у сарая, Командирша увидела маленькую колбаску, насаженную на заострённый колышек. Правда, сейчас Командирша была сыта, она до отвала наелась сырным пирогом, но, как знать, может быть, ей скоро снова захочется подкрепиться? Грех пренебречь такой удивительной находкой! И Командирша, увязая в снегу, решительно двинулась к заострённому колышку с насаженной на него колбасой. И вдруг — трах!..
Так в Смоланде в старину ловили волков.
Как раз в тот момент, когда Командирша рухнула в волчью яму, праздник на хуторе Катхульт подошёл к концу, гости с весёлым гомоном высыпали на двор и стали рассаживаться в санях, чтобы ехать домой, в приют. Из волчьей ямы не доносилось ни звука. Командирша молчала, она решила, что выберется сама, без посторонней помощи.
Старички с хохотом съехали на бешеной скорости с холма и оказались возле дверей дома для бедных.
Дверь почему-то была отперта. Они вошли, шатаясь от сытости и усталости, добрались до своих постелей и легли. Уже много-много лет у них не было такого счастливого дня.
А Эмиль и Альфред поволокли сани вверх по холму, в Катхульт. Луна и звёзды освещали им дорогу, бегущую по крутому склону. Эмиль и Альфред тащили сани за верёвку, а маленькая Ида сидела в санях. Они не высаживали её даже на самом крутом подъёме.
Если бы ты лунной зимней ночью прошёл по дороге, ведущей из Лённеберги в Катхульт, ты поразился бы безлюдью и тишине и тебе показалось бы, что весь мир сейчас спит крепким спокойным сном. Поэтому неожиданно раздавшийся крик, да какой там крик — вопль, потряс всю округу.
Эмиль и Альфред не спеша тащили сани, в которых сидела сестрёнка Ида, и уже благополучно взобрались на последний бугор, когда раздался этот леденящий кровь вой. Маленькая Ида побледнела как полотно и стала тихонько звать маму. Эмиль же ни капельки не испугался, наоборот, он запрыгал от восторга.
— Волк! — радостно воскликнул он. — В волчью яму попал волк! Ой, где мой ружарик!
А вой, по мере того как они приближались к яме, становился всё ужасней. Эхо множило эти дикие звуки, и казалось, не один волк, а целая стая голодных хищников рыщет по лесам вокруг Катхульта.
Альфред послушал-послушал и сказал:
— Какой-то странный вой, волки так не воют…
Эмиль, Альфред и Ида стояли на горе, освещённые яркой луной, и напряжённо вслушивались.
— Караул!.. — явственно донеслось до них. — Помогите!.. На помощь!..
— Оборотень! — завопил Эмиль вне себя от радости. — Вот повезло, нам попался оборотень! — И он со всех ног бросился к яме.
Да, уж это был оборотень так оборотень! В яме сидела, скрючившись, злобная Командирша и вопила не своим голосом.
И тут уж Эмиль по-настоящему разозлился. Чего эта противная тётка сидит в его волчьей яме? Что она там делает? Ведь он-то надеялся поймать настоящего волка! Но потом он немного поостыл и подумал, что, пожалуй, неплохо, что Командирша угодила в волчью яму. Давно пора поговорить с ней начистоту, припугнуть её, заставить быть подобрее. Короче, наконец-то представился случай как следует проучить Командиршу.
— Эй, Альфред, Ида, идите сюда! — крикнул Эмиль. — Хотите поглядеть на самого жестокого зверя? Ух какой лохматый!
И вот они уже втроём стоят над волчьей ямой и глядят на Командиршу. В серой шерстяной шали она и впрямь похожа на матёрого волка.
— Эмиль, а Эмиль, — тихонько позвала сестрёнка Ида, — а она вправду не оборотень?
— Оборотень и есть! — сказал Эмиль. — Злая старая волчица-оборотень. Из всех волков такие самые злобные…
— Точно, — подхватил Альфред. — Не только самые злобные, но и самые прожорливые.
— Глядите на неё! — сказал Эмиль. — Как отъелась! Поживилась, и будет! Альфред, тащи-ка сюда мой ружарик!
— Да что ты, милый Эмиль! — взвыла Командирша дурным голосом. — Неужто ты меня не узнаёшь?
Она перепугалась до полусмерти, когда Эмиль заговорил о ружарике, ведь ей было невдомёк, что это игрушечное ружьё, которое Альфред выстругал для Эмиля.
— Альфред, может, ты понимаешь язык оборотней? Я не понимаю.
Альфред покачал головой:
— И я не понимаю.
— Да в конце концов, какая разница, что она там лопочет! — воскликнул Эмиль. — Тащи-ка лучше сюда мой ружарик.
Тут Командирша снова как заорёт:
— Это я! Вы что, не видите, что это я?
— Ничего не понимаю!.. Может быть, она спрашивает, не видели ли мы её тётку?
— Тётки не видели, — сказал Альфред.
— Верно, — согласился Эмиль. — И племянницы тоже не видели. Знаешь, если бы мы видели и тётку, и племянницу, наша волчья яма была бы битком набита оборотнями… Давай ружарик, Альфред! Скорей тащи ружарик!
Командирша заревела.
— Вы злые!.. Вы безжалостные!.. — выкрикивала она.
— Я стал её понимать! — сказал Эмиль. — Она говорит, что любит свиную колбасу!
— А кто ж её не любит! — воскликнул Альфред. — Только вот где её взять?
— Да нигде! Не только у нас, но и во всём Смоланде сейчас не найти ни куска, — подхватил Эмиль. — Командирша всё сожрала.
Командирша ревела в голос, она поняла, что Эмиль уже знает, как она поступила со Стулле Йоке и всеми остальными бедняками. Она так горько рыдала, что Эмилю даже на какое-то мгновение стало её жалко. Он же был добрый мальчик. Но Эмиль ясно понимал, что так дело кончиться не может, так они ничего не добьются для бедняков из приюта, и он сказал:
— Посмотри-ка, Альфред, получше. Тебе не кажется, что этот оборотень чем-то похож на Командиршу из приюта?
— Маленько смахивает, — согласился Альфред. — Только Командирша хуже всех самых мерзких оборотней Смоланда, вместе взятых.
— Ага! — воскликнул Эмиль. — Все оборотни просто овечки по сравнению с нею! Вот уж жадина так жадина! Да она за кусок удавится. Никому макового зёрнышка не даст! А всё-таки интересно, кто же тогда унёс из шкафа кусок колбасы?
— Я! — завопила Командирша. — Я унесла!.. Вытащите меня отсюда, и я во всём признаюсь!
Альфред и Эмиль весело переглянулись.
— Эй, Альфред, у тебя что, глаз нет? — спросил Эмиль. — Разве ты не видишь, что это никакой не оборотень, а самая настоящая Командирша?
— И то правда! — Альфред даже руками всплеснул. — Да как же это мы, чёрт возьми, так обознались?
— Ума не приложу, — подхватил Эмиль. — Правда, они похожи друг на друга как две капли воды! Только вот у Командирши есть серый платок, а у оборотня — нету! Точно?
— Точно! — согласился Альфред. — Платков у оборотней не бывает! Зато усы у них как у тигров.
— Перестань, Альфред, — произнёс Эмиль с укоризной. — Будь повежливей с Командиршей… Пошли за лестницей!
Они спустили лестницу в волчью яму. Командирша с рёвом выбралась наверх и как полоумная бросилась бежать из Катхульта, только пятки засверкали. Ноги её больше не будет на этом хуторе! Поднявшись на пригорок, она обернулась и закричала:
— Я взяла эту паршивую колбасу, я, да простит меня Бог! Но потом у меня это из головы вылетело… Клянусь, забыла!..
— Вот, вот! — крикнул ей Эмиль. — Забывчивым очень полезно посидеть в волчьей яме — сразу память возвращается! Рыть волчьи ямы совсем не глупая затея!
Всю дорогу до приюта Командирша бежала не останавливаясь. Войдя в дом, она никак не могла отдышаться. Все её подопечные давно уже спали на своих жалких коечках. И больше всего Командирше хотелось, чтобы никто из них сейчас не проснулся. Поэтому она вошла в комнату на цыпочках, крадучись. В жизни она ещё не ходила так бесшумно!
Все старики и старухи были целы и невредимы. Командирша на всякий случай их пересчитала — да, все на своих местах. Но тут она вдруг бросила взгляд на столик у кровати Амалии и обомлела… О ужас!.. Она увидела настоящее привидение… Сомнений быть не могло — привидение, хоть и очень похожее на поросёнка… Ах, каким оно было страшным в лунном свете!..
Пережить столько за один вечер оказалось явно не под силу Командирше — она глубоко вздохнула и как подкошенная рухнула на пол. Так лежала она без чувств, не проявляя никаких признаков жизни, пока не взошло солнце и не заглянуло в окно приюта для бедных и престарелых.
В этот день на хуторе Катхульт ждали родственников с хутора Ингаторп. Но как Свенсонам принять гостей после пира, который устроил Эмиль старикам и старухам из приюта? В доме хоть шаром покати! Впрочем, свинина с картошкой, да ещё в луковом соусе, — такое блюдо не стыдно подать и самому королю!
Но после отъезда родственников мама всё же написала в заветной синей тетрадке: «Бедный мальчик, он весь день просидел в сарае. Конечно, он очень добрый, но, может быть, он всё-таки чуть-чуть тронутый».
Листок этот был весь в пятнах, словно на него капали слёзы.
Итак, жизнь на хуторе Катхульт шла своим чередом. Зима прошла, наступила весна. Эмиль, как водится, частенько сидел в сарае. В остальное же время он играл с сестрёнкой Идой, скакал на Лукасе, возил молоко в город, дразнил Лину, болтал с Альфредом и с утра до вечера озорничал. Он так преуспел в этом, что к маю на полке в сарае стояли уже сто двадцать пять смешных деревянных человечков.
У Альфреда, хоть он и не озорничал, тоже были свои огорчения. Он никак не мог решиться поговорить с Линой и твёрдо ей сказать, что вовсе не намерен на ней жениться!
— Пожалуй, мне всё же придётся тебе помочь, — сказал как-то Эмиль, но Альфред и слышать об этом не желал.
— Это надо сделать очень осторожно, — отвечал он. — Чтобы её не обидеть.
Альфред был из тех, кто и мухи не обидит, поэтому он искал способ как можно более вежливо высказать Лине всё, что накипело у него на душе. Но в один прекрасный вечер, в понедельник, в начале мая, когда Лина сидела на крылечке и, как всегда, ждала его, он решил, что момент для объяснения настал. Он выглянул во двор из окна своей каморки и громко крикнул:
— Эй, Лина! Я давно собираюсь сказать тебе одну вещь!
Лина смущённо засмеялась. Она подумала, что Альфред наконец собрался с духом сказать ей то, что она так давно ожидала от него услышать.
— Что, милый Альфред? — спросила Лина нежным голосом. — Что ты хочешь мне сказать?
— Вот мы с тобой толковали тут насчёт женитьбы… Слышь, что ль?… Так вот… Плевать я хотел на это дело с высокого дерева…
Да, именно так и сказал Лине бедняга Альфред, и ужасно, что мне приходится повторять тебе эти слова, потому что меньше всего я хочу учить тебя грубым выражениям — ты и без меня их знаешь предостаточно. Но ты должен иметь в виду, что Альфред всего-навсего неграмотный парень из Лённеберги и с него другой спрос. Он думал-думал и не смог придумать ничего более учтивого и вежливого. Вот и всё.
Но Лина, оказывается, ни капельки не обиделась.
— Ах ты бедненький, тебе плюнуть захотелось? — сказала она. — Так полезай на высокое дерево!..
И тут Альфред ясно понял, что ему никогда не удастся отбиться от Лины. Но в этот вечер ему всё же хотелось быть свободным и счастливым, и он отправился с Эмилем на озеро ловить окуней.
Вечер был такой прекрасный, какие бывают только весной в Смоланде. Цвела черёмуха, пели дрозды, звенели комары, окуни отлично клевали. Эмиль и Альфред сидели рядышком и глядели на поплавки, которые покачивались на сверкающей водной глади. Они почти не разговаривали — им было и без того хорошо. Так сидели они с удочкой в руках, пока не зашло солнце, а это значит — до утра, потому что было время белых ночей и утро начиналось сразу же, как только закатывалось солнце. Потом они шли домой. Альфред нёс в ведёрке пойманных окуней, а Эмиль свистел в дудочку, которую Альфред ему вырезал из тростника. Шли они по лугу, тропинка вилась между берёзками, уже одетыми нежно-зелёной листвой. Эмиль так громко свистел в дудочку, что сонные дрозды подскакивали на ветках. Вдруг он умолк и вынул дудочку изо рта.
— Знаешь, что я завтра сделаю? — спросил он.
— Небось уж что-нибудь да выдумал! — сказал Альфред.
Эмиль снова приложил дудочку к губам и засвистел ещё пронзительнее. Он шёл, свистел и напряжённо о чём-то думал.
— А я и сам не знаю, — вдруг сказал он. — Я никогда не знаю заранее, что буду делать потом…
Ты уже убедился, что во всей Лённеберге… Нет, во всём Смоланде… Нет, пожалуй, во всей Швеции… А может быть, кто знает, даже во всём мире нет мальчишки, который шалил бы и проказничал больше, чем Эмиль. Правда, он стал, когда вырос, — это ты тоже знаешь — председателем сельской управы. Бывают же на свете чудеса, ведь никто себе и вообразить такого не мог! И всё же, честное слово, он стал председателем сельской управы и самым уважаемым человеком во всей Лённеберге. Из этого случая легко сделать вывод, что из самых отпетых мальчишек могут со временем вырасти отличные люди. Приятно так думать, не правда ли? Ты, конечно, согласишься со мной, потому что ты, наверное, тоже немало озорничаешь, ведь верно? Неужели я ошибаюсь?
У мамы Эмиля, которая записывала все его проделки в синие школьные тетрадки и прятала их в ящик комода, в конце концов скопилось столько тетрадей, что ящик едва можно было открыть. Многие тетради измялись, разорвались, но все они сохранились, кроме тех трёх, которые Эмиль попытался отдать своей учительнице. Но, так как она наотрез от них отказалась, Эмиль разобрал эти тетрадки по листочкам, сделал бумажные кораблики, пустил всю флотилию по ручью, и больше их никто никогда не видел.
А учительница никак не могла понять, почему она должна взять у Эмиля какие-то исписанные тетрадки.
— Зачем они мне? Объясни! — допытывалась она.
— Чтобы учить детей не быть на меня похожими, — не задумываясь ответил Эмиль.
Да-да. Эмиль отлично понимал, какой он скверный мальчишка, а если когда-нибудь и забывал, то Лина никогда не упускала случая ему это напомнить.
Лина считала, что лучше держаться подальше от Эмиля, и, когда отправлялась в полдень на выгон доить коров, брала с собой только сестрёнку Иду, которая собирала там землянику и нанизывала спелые ягоды на длинные травинки. Когда Ида приносила домой целых пять травинок, Эмиль выманивал у неё всеми правдами и неправдами лишь две из них. А ведь мог бы все пять!
Только ты не подумай, что Эмилю была охота ходить вместе с Линой и Идой на выгон к коровам. Как бы не так! Разве это занятие для мальчишки? Он хватал свой кепарик и свой ружарик и летел сломя голову на луг, где паслись лошади. С маху вскакивал он на Лукаса и таким бешеным галопом мчался меж кустов, что трава стелилась словно от сильного ветра. Он играл в «Гусаров Смоланда, бросающихся в атаку». Он видел такую картинку в журнале и потому точно знал, как в это надо играть.
Лукас, кепарик и ружарик — вот чем, как ты знаешь, Эмиль дорожил больше всего на свете. Как он раздобыл себе Лукаса на ярмарке в Виммербю ты, конечно, помнишь. А ружарик Эмилю выстругал Альфред просто потому, что очень его любил, но Эмиль прекрасно мог бы и сам смастерить себе такое ружьё. Уж кто-кто, а Эмиль умел вырезывать из дерева разные штуки. И он занимался этим даже чаще, чем ему хотелось. Оно и понятно. Вот посиди так часто, как он, в сарае, тоже начнёшь вырезать из чурочек разные забавные фигурки, чтобы не умереть со скуки. Одним словом, за год у него скопилось ни много ни мало — 365 деревянных фигурок, то есть столько, сколько дней в году. А это значит, что он баловался и проказничал весь год напролёт, не зная ни отдыха, ни срока, и зимой, и летом, и осенью, и весной, а я читала подряд все синие тетрадки, исписанные его мамой, и потому совершенно точно могу сказать, чем он занимался в тот или другой день. И когда я тебе об этом расскажу, ты убедишься, что Эмиль не только валял дурака и безобразничал. И если уж начинать о нём рассказывать, то надо быть честной и говорить обо всём, и о его хороших поступках тоже, а не только об его ужасных проделках, которые, к слову сказать, не всегда были такими уж ужасными, а иногда даже вполне безобидными. Правда, то, что произошло 3 ноября, и вообразить нельзя… Но нет, нет, и не пытайся выспросить у меня, что он сделал 3 ноября, всё равно я ни за что не скажу, потому что обещала его маме: никому ни слова. И вот давай-ка лучше начнём с того дня, когда Эмиль вёл себя вполне хорошо, хотя его папа был на этот счёт другого мнения. Ты спросишь, что же это за день? А это была…

СУББОТА, 12 ИЮНЯ

когда Эмиль заключил несколько нелепых, но, как оказалось, удачных сделок на торге в Бакхорве
Торг в Бакхорве назначили на субботу, и все окрестные крестьяне туда отправились, потому что торг был для всех жителей этих мест любимым развлечением. Папа Эмиля, Антон Свенсон, тоже собрался в путь, а с ним увязались Альфред и Лина, ну и, уж конечно, Эмиль.
Если ты никогда не бывал на таком вот торге, ты и представить себе не можешь, что это такое. В старину было так: когда кто-нибудь в деревне хотел почему-либо продать своё добро, то в назначенный день весь скарб и скотина выставлялись напоказ, и отовсюду съезжался народ, чтобы поглядеть на всё это и поспорить о цене. Кто давал больше, тот и уходил с покупкой.
Семья, жившая на хуторе Бакхорва, решила всё распродать, потому что, как и многие другие шведские семьи в те давние времена, уезжала в Америку. Нельзя же было везти с собой за океан диваны и сковородки, кур и поросят. Вот потому в Бакхорве и устроили торг.
Папа Эмиля надеялся купить там по дешёвке корову, а может быть, и свинью, а если представится случай, то и кур. Вот для чего он поехал в Бакхорву и охотно взял с собой Альфреда и Лину: они помогут переправить домой скотину, которую он купит.
— Но что там делать Эмилю, ума не приложу, — сказал папа Эмиля.
— Нам и без Эмиля хлопот хватит, — поддакнула Лина.
Лина знала, что обычно творилось на торге в Лённеберге, да и повсюду в Смоланде, и она, наверное, была права, но мама Эмиля поглядела на неё и строго сказала:
— Если Эмиль хочет поехать на торг, пусть едет, это, Лина, не твоя забота. Лучше о себе подумай, веди себя там поскромней и не заводи знакомств, как ты любишь, с каждым встречным-поперечным.
Когда Лина нападала на Эмиля, мама всякий раз его защищала.
Эмиль вмиг был готов — нахлобучил свой кепарик, и всё.
— Купи и мне там что-нибудь, — попросила Ида и с улыбкой наклонила головку.
Она сказала это просто так, ничего не имея в виду, но папа тут же нахмурил брови:
— «Купи, купи»! Только это я и слышу! Разве я не купил тебе недавно на десять эре леденцов? На твой день рождения, в январе, неужели ты забыла?
Эмиль как раз собирался попросить папу дать ему немного мелочи, потому что смешно ехать на торг, не имея ни эре в кармане. Но тут он передумал. Он понимал, что сейчас не стоит просить у папы денег. Только не сейчас, когда все спешат и папа уже сел в телегу, чтобы тронуться в путь.
«Всё равно я добьюсь своего», — подумал Эмиль. Он немного помешкал, а потом крикнул:
— Не ждите меня! Я догоню вас на Лукасе!
Папа Эмиля очень удивился, но спорить не стал, так как хотел поскорее уехать.
— Лучше всего тебе просто остаться дома, — сказал он, щёлкнув кнутом, и они укатили со двора.
Альфред помахал на прощание Эмилю, Лина помахала маленькой Иде, а мама Эмиля крикнула его папе:
— Глядите в оба, а то вам там руки и ноги переломают!
Мама Эмиля хорошо знала, что обычно творится на торге.
Телега исчезла из виду на повороте дороги, а Эмиль всё стоял в облаке пыли и задумчиво глядел ей вслед. Не прошло и минуты, как он придумал способ раздобыть деньги. Вот послушай какой.
Если бы ты жил в Смоланде в те годы, когда Эмиль был ещё маленьким, то знал бы, что дороги там очень часто перерезались изгородями с воротами. Делалось это для того, чтобы коровы, быки и овцы паслись только на лугах своих хозяев и не переходили к соседям, а может, и для того, чтобы смоландские мальчишки могли иной раз заработать пятиэровую монетку, распахивая ворота перед ленивым крестьянином, которому неохота слезать с телеги, чтоб самому их открыть.
Вот такие-то ворота преграждали и дорогу, ведущую через Катхульт, но, поверь мне, Эмилю не удалось ещё заработать ни эре, потому что Катхульт был в такой глухомани, что никто туда никогда не ездил ни по каким делам. Один только хутор был за Катхультом, как раз тот самый хутор Бакхорва, где сегодня устраивали торг.
«Значит, всем, кто туда поедет, не миновать наших ворот», — подумал хитрый Эмиль.
За тот час, что Эмиль простоял у изгороди, он заработал ни много ни мало целых пять крон и семьдесят четыре эре. Представляешь? Телеги ехали одна за другой, и Эмиль едва успевал притворить ворота, как их уже надо было снова распахивать. Крестьяне были в тот день в отличном настроении, и к тому же они торопились попасть на торг и были рады, что можно не останавливаться в пути. В благодарность за услугу все кидали Эмилю в кепку монетки — кто две, а кто пять эре. А некоторые даже раскошеливались на блестящую десятиэровую монетку, хотя потом, наверно, простить себе этого не могли.
Только хуторянин из Кроксторна разозлился, когда Эмиль захлопнул ворота перед его гнедой кобылкой.
— Эй, малый, чего затворяешь? — крикнул он.
— А как же я их открою тебе, если сперва не закрою? — удивился Эмиль.
— Да в такой день ворота должны стоять распахнутыми! — ещё пуще разъярился возница.
— Дураков мало! — возразил Эмиль. — Пусть эта рассохшаяся скрипуха хоть раз в жизни мне послужит.
Хозяин Кроксторна замахнулся кнутом и не кинул Эмилю ни эре.
Когда все, кто отправился на торг, проехали через Катхульт и стоять у ворот больше не было смысла, Эмиль вскочил на Лукаса и поскакал на хутор Бакхорву таким галопом, что монетки в его кармане зазвенели, забренчали и зазвякали.
Торг был в самом разгаре. Люди теснились вокруг вытащенного из дома, расставленного и разложенного во дворе имущества. От яркого солнечного света каждая вещь казалась намного лучше, чем была на самом деле. На бочке, окружённой толпой, стоял глашатай и по очереди поднимал над головой то чашку, то сковородку, то продавленный плетёный стул, то ещё какую-нибудь рухлядь. Ведь как бывает на торге: выкрикиваешь цену, которую ты готов дать за тот или другой предмет, и если не находится покупателя, предлагающего больше, то, скажем, диван или там качалка остаются за тобой.
Когда Эмиль влетел на взмыленном Лукасе во двор хутора, толпа так и ахнула.
— Гляди-ка, да это же малый из Катхульта! — забеспокоились люди. — Явился не запылился! Пожалуй, самое время отправляться восвояси.
Но Эмиль приехал сюда не баловаться, а дела делать, и денег у него было столько, что просто голова кружилась. Не успев ещё соскочить с Лукаса, он тут же предложил три кроны за колченогую железную кровать, которая ему и даром была не нужна. К счастью, какая-то старушка согласилась отдать за неё четыре кроны, и таким образом Эмиль был спасён.
Но он не унимался, с яростью назначал свои цены на всё подряд и вскоре оказался владельцем трёх предметов: во-первых, шкатулки, обитой выгоревшим бархатом, с крышкой, украшенной маленькими голубыми ракушками; во-вторых, здоровенной деревянной лопаты, которой сажают хлеб в печь; и в-третьих, старого ржавого насоса. Я должна тебе сказать, что никто во всей Лённеберге не дал бы за него и десяти эре, но Эмиль тут же выкрикнул: «Двадцать пять!» — и ему вручили насос.
— Караул! — в ужасе завопил Эмиль. — На что он мне!
Но было уже поздно. Хочешь не хочешь, а злополучный насос принадлежал теперь ему.
Подошёл Альфред, потрогал шланг и расхохотался:
— Хозяин насоса Эмиль Свенсон! Поздравляю. Только объясни, на кой тебе эта штука?
— А вдруг нагрянет гроза, ударит молния, загремит гром и начнётся пожар? — ответил Эмиль.
И в тот же миг действительно гроза нагрянула, молния ударила и гром загремел, во всяком случае, так сперва решил Эмиль. Но оказалось, это нагрянул всего лишь его папа, он схватил Эмиля за шиворот и принялся так его трясти, что у него волосы выбились из-под кепки.
— Ах ты, негодник! Совсем от рук отбился! — кричал папа Эмиля.
Он ходил вокруг хлева, приглядывая подходящую корову, когда к нему подлетела запыхавшаяся Лина.
— Хозяин, хозяин! — кричала она, еле переводя дух. — Эмиль сюда прискакал, он купил насос!.. Вы ему разрешили?
Ведь папа Эмиля и понятия не имел, что у мальчика завелись свои деньги. Он думал, что это ему придётся платить за то, что сторговал его сын. И потому нечего удивляться, что он побледнел как полотно и даже задрожал всем телом, когда услыхал про насос.
— Пусти, пусти! Я уже заплатил за него! — кричал Эмиль.
В конце концов ему кое-как удалось объяснить разгневанному отцу, что разбогател он, отворяя ворота на дороге у хутора.
Отец обрадовался, что Эмиль проявил такую находчивость и сам заработал несколько крон, но считал, что всё равно не дело тратить их без толку.
— Я не позволю тебе швырять деньги на ветер, — строго сказал он. И потребовал, чтобы Эмиль тут же показал ему всё, что купил.
Когда он увидел эти удивительные покупки, он опять пришёл в ярость: старая бархатная шкатулка, которая решительно никому не нужна, да деревянная лопата для хлеба, точь-в-точь такая же, как у них дома, в Катхульте, — нечего сказать, нашёл что купить! Но бессмысленнее всего был, конечно, ржавый насос.
— Заруби себе на носу раз и навсегда, парень, покупать надо только то, что тебе совершенно необходимо, — сказал папа Эмилю.
Конечно, папа прав, но как узнать, что именно тебе совершенно необходимо? Взять, к примеру, лимонад. Необходим он или нет? Эмиль, во всяком случае, решил: что-что, а уж лимонад ему совершенно необходим.
После отцовского нагоняя он печально слонялся по торгу и вот тут-то увидел под кустом сирени стол, на котором продавались пиво и лимонад.
Владельцы Бакхорвы, всегда славившиеся предприимчивостью, привезли по случаю торга несколько ящиков всевозможных напитков из пивоварни в Виммербю и продавали их всем желающим.
Эмилю только раз в жизни удалось попробовать лимонад, поэтому он так и обрадовался, когда увидел, что тут его продают, а карманы его полны звонких монет. Подумать только, какое счастливое совпадение!
И Эмиль залпом выпил целых три стакана.
Но тут снова нагрянула гроза, ударила молния и загремел гром. Его папа, как на грех, оказался рядом, он снова схватил Эмиля за шиворот и снова принялся его трясти.
— Как ты смеешь! — кричал папа. — В кои-то веки заработал несколько эре и сразу же побежал распивать лимонад!
Но тут рассвирепел уже Эмиль.
— Я что-то ничего не понимаю! — завопил он в ответ, не скрывая своего гнева. — Когда у меня нет денег, я, понятно, не могу пить лимонад — не на что, а когда есть, мне почему-то нельзя его пить. Так когда же, чёрт возьми, мне его, по-твоему, пить?
Папа строго посмотрел на Эмиля и сказал:
— Приедешь домой, отправляйся прямо в сарай! — и, ничего не добавив, пошёл к хлеву.
А Эмиль стоял и стыдился. Он и сам понимал, как плохо он себя ведёт. И не только потому, что не послушался папы. Ещё хуже было то, что он сказал «чёрт возьми». Это ведь ругательство, а на хуторе Катхульт ругаться было запрещено. Несколько минут подряд Эмиль сгорал от стыда, а потом купил ещё лимонаду и угостил Альфреда. Оба они уселись отдохнуть на обочине дороги. Альфред уверял, что ничего вкуснее лимонада он в жизни не пил.
— Ты не знаешь, где Лина? — спросил Эмиль.
— Обернись, сам увидишь, — ответил Альфред.
И правда, Лина сидела на траве, прислонившись спиной к изгороди, а рядом с ней расположился тот самый хуторянин из Кроксторна, который замахнулся на Эмиля кнутом. Эмиль сразу понял, что она забыла наставления его мамы, потому что то и дело заливалась громким неестественным смехом, как, впрочем, всегда, когда бывала на людях. Эмиль понял также, что она явно нравится этому крестьянину, и очень обрадовался.
— Подумай только, Альфред, вдруг мы выдадим Лину за этого малого! — сказал он с надеждой. — Тогда ты раз и навсегда от неё избавишься!
Как ты помнишь, Лина считала Альфреда своим женихом и собиралась выйти за него замуж, хотя Альфред сопротивлялся изо всех сил. Уже давно Альфред и Эмиль ломали голову над тем, как бы Альфреду отделаться от Лины, и теперь они очень оживились: может, удастся сплавить Лину владельцу Кроксторна! Правда, он был староват, и к тому же лысый, зато у него был свой хутор, и Лине наверняка захочется стать там хозяйкой.
— Давай покараулим, чтобы им никто не помешал, — предложил Эмиль.
Он понимал, что Лине нужно время, чтобы поймать своего кавалера на крючок.
Но тут на пригорке перед хлевом начали распродавать скотину, и Альфред с Эмилем, забыв о Лине, бросились туда со всех ног, чтобы поглядеть на это зрелище.
Папа Эмиля без труда купил большую свинью, которая вот-вот опоросится, но вокруг коров разгорелся бой. Крестьянин из Бастефаля не сдавался, и папе Эмиля, чтобы оставить за собой приглянувшуюся ему корову, пришлось поднять цену до восьмидесяти крон. Он чуть ли не стонал, выкладывая эту чудовищную сумму, и у него уже не хватало денег, чтобы купить кур, — они достались всё тому же крестьянину из Бастефаля. Все, кроме одной, которая ему просто не понравилась.
— На что мне хромая курица? — сказал он. — Зарежьте её, и дело с концом.
Курица, которую крестьянин из Бастефаля приготовил к смерти, когда-то сломала ногу, кость у неё неправильно срослась, и бедняжка сильно хромала. Рядом с Эмилем стоял сынишка хозяев, и он сказал Эмилю:
— Вот дурак, отказывается от хромой Лотты! Она у нас рекордсменка, несёт самые крупные яйца.
И тогда Эмиль громко крикнул:
— Даю двадцать пять эре за хромую Лотту!
Все засмеялись. Все, кроме папы Эмиля. Он подскочил к Эмилю и опять схватил его за шиворот:
— Сколько дурацких дел ты можешь натворить за один день! Будешь сидеть в сарае двойной срок.
Слово что воробей: вылетит — не поймаешь. Эмиль предложил двадцать пять эре, и теперь ему надо было их отдать. Хромая Лотта отныне принадлежала Эмилю, как бы ни относился к этому его папа.
— Теперь у меня целое хозяйство, — сказал Эмиль Альфреду. — Лошадь и курица.
— Да, лошадь и хромая курица, — подтвердил Альфред и рассмеялся.
Эмиль сунул хромую Лотту в ящик и отнёс к остальным покупкам; у дровяного сарая уже лежали насос, лопата для хлебов и обтянутая бархатом шкатулка. Тут же стоял привязанный к столбу Лукас. Эмиль оглядел своё добро и остался доволен.
Но за это время он совсем упустил из виду Лину. Как идут у неё дела? Эмиль и Альфред побежали назад к изгороди и с облегчением увидели, что там всё в порядке. Крестьянин обхватил Лину за талию, а она хихикала и кокетничала пуще прежнего и то и дело пихала своего ухажёра в бок с такой силой, что тот всякий раз валился в траву.
— Он, по-моему, готов, — сказал Эмиль.
Эмиль и Альфред были сердечно рады победе Лины. Но нашёлся человек, не разделивший их радости. Это был Бултен из Бу.
Бултен был самым большим драчуном и пьяницей во всей Лённеберге, и если на торге бывали страшные драки, то чаще всего по его вине, потому что он всегда тут же пускал в ход кулаки. Ты должен иметь в виду, что в те далёкие времена парень в деревне работал не разгибая спины весь год напролёт, и развлечений у него почти никаких не было. Поэтому такой вот торг был для него настоящим праздником, и он уж не упускал повода подраться. Он просто не знал, как иначе избавиться от того буйства, которое им овладевало, как только он попадал на люди. К тому же не все, к сожалению, пьют один лимонад. И уж во всяком случае, не Бултен из Бу.
Когда Бултен подошёл к изгороди и увидел, что Лина сидит рядом с хозяином Кроксторна, строит ему глазки и хихикает, он сказал:
— Как тебе только не стыдно, Лина! На что тебе сдался этот плешивый кролик? Разве ты не понимаешь, что он слишком стар для тебя?
Так на этот раз началась драка.
Эмиль и Альфред стояли рядом и видели, как разозлился хозяин Кроксторна. Он тут же отдёрнул руку, которой обхватил Лину за талию. Это было просто ужасно: явился Бултен из Бу и разом всё испортил, всё, на что надеялись Альфред и Эмиль.
— Нет, нет, не вставай! Прошу тебя, только не вставай! — испуганно крикнул Эмиль хозяину Кроксторна. — С Бултеном я сам расправлюсь!
И недолго думая Эмиль схватил свою деревянную лопату и что было сил огрел Бултена по спине. И зря. Потому что Бултен мигом обернулся и вцепился в Эмиля. Он до того разозлился, что даже начал косить одним глазом. Эмиль беспомощно повис в его огромных лапах и решил, что настал его последний час. Но тут Альфред взревел:
— Немедленно отпусти мальчишку, не то я тебе руки и ноги переломаю! До дому доберёшься ползком, уж поверь!
Альфред тоже был очень сильный и тоже любил драться. Не прошло и секунды, как он и Бултен из Бу уже тузили друг друга.
Все только того и ждали.
— Не мы начали эту драку! — кричали парни, сбегаясь со всех сторон и бросаясь в кучу дерущихся. У них давно уже руки чесались, но никто не решался начать первым. Упустить такой случай было просто невозможно.
Но тут Лина заревела во весь голос.
— Они из-за меня дерутся! — кричала она. — Ой-ой-ой, какой ужас!
— Вот когда пригодится лопата! — радостно воскликнул Эмиль и добавил, повернувшись к Лине: — Не бойся, всё будет в порядке! Лопата выручит.
Между тем парни сцепились в огромный клубок, молотили друг друга кулаками, ругались, кричали, а в самом низу этой кучи копошились Альфред, Бултен и хозяин Кроксторна.
Эмиль всё же не на шутку испугался, что они просто-напросто раздавят Альфреда, и он, чтобы его освободить, швырнул лопату в кучу переплетённых тел так, как разбивают битой сложенные в фигуру городки. Но у Эмиля ничего не получилось: парни не разлетелись в разные стороны, как он надеялся, а когда он подошёл поближе, кто-то попытался сбить его с ног и вовлечь в общую свалку. Но Эмиль и тут не растерялся: он ловко увернулся, вскочил на Лукаса и закружил галопом вокруг дерущихся. Волосы его так и развевались по ветру, он размахивал лопатой и был очень похож в эту минуту на рыцаря, который кидается в бой с поднятым копьём.
Итак, Эмиль скакал вокруг дерущихся и время от времени бил их лопатой, а на скаку удар получался куда сильнее, и вскоре ему удалось разогнать тех, кто был сверху, но их место тут же заняли вновь подоспевшие, и как усердно Эмиль ни работал лопатой, но никак не мог высвободить Альфреда.
Женщины и дети толпились вокруг и ревели что было мочи. А папа Эмиля и остальные крестьяне постарше, которым возраст уже не позволял ввязываться в драку, растерянно бегали взад-вперёд и беспомощно размахивали руками. Они не знали, как прекратить это побоище.
— Хватит, ребята, пора кончать, — уговаривали они драчунов, хотя и без всякого толка. — Будет ещё торг, приберегите силы!
Но парни так вошли во вкус, что ничего не слыхали, они хотели только драться, драться и драться!
Эмиль с досадой отбросил лопату.
— Лина, чем реветь, помоги-ка мне лучше, — сказал он. — Не забывай, что там, внизу, твой жених!
Я уже говорила, что Эмиль был очень находчивый. Послушай только, что он придумал! У него ведь был теперь насос, а воды в колодце хватало. Он велел Лине качать воду, а сам взялся за шланг. И тут из шланга вырвалась такая мощная струя, что любо-дорого было смотреть.
Когда эта холодная струя с силой ударила в клубок тел, все дерущиеся на мгновение замерли. И уж поверь мне, не прошло и минуты, как драка прекратилась. Один за другим вылезали из кучи парни. На их огорошенные мокрые лица нельзя было смотреть без смеха. Медленно поднимались они на ноги и, пошатываясь, расходились в разные стороны.
Имей в виду, на случай, если ты сам попадёшь в драку и тебе захочется её прекратить, — холодная вода действует куда лучше, чем деревянная лопата. Запомни это!
На Эмиля парни зла не имели. Буйство, овладевшее ими, прошло, они сами понимали, что на этот раз, пожалуй, и хватит.
— Ведь и правда, на той неделе будет торг в Кнасхульте, — сказал Бултен из Бу и засунул в нос мох, чтобы остановить кровь.
Услышав это, Эмиль подошёл к хозяину хутора Кнасхульт и предложил ему свой насос. И как ты сам понимаешь, крестьянин взял его с благодарностью — теперь-то все знали, на что он нужен.
Торг кончился, и люди, прихватив свои покупки, стали разъезжаться по домам. Папа Эмиля тоже собрался в путь. Свинью погрузили на телегу, и хромая Лотта, покорно лежавшая в ящике, тоже получила там местечко, хотя папа Эмиля глядел на неё с неодобрением. А Рюлла — так звали корову — должна была, по общему мнению, пойти своим ходом. Но никто не поинтересовался, какого мнения на этот счёт сама Рюлла.
Ты, наверно, много слышал про диких зверей. А слышал ли ты когда-нибудь про диких коров? Если нет, могу тебе сказать, что уж коли корова дикая, то при виде её даже настоящие дикие звери начинают дрожать мелкой дрожью и бегут куда глаза глядят.
Рюлла всю свою жизнь была самой смирной и покладистой животиной, но, когда Альфред и Лина подошли к ней, чтобы привязать её к телеге, она вдруг вырвалась и так замычала, что все присутствующие застыли от ужаса. Возможно, она видела, как дрались парни, и решила, что на торге всё дозволено. Но так или иначе, она словно сбесилась, и приблизиться к ней было опасно для жизни. Сперва к ней попробовал подойти Альфред, потом папа Эмиля, но Рюлла, низко склонив голову, с диким мычанием гналась за ними, явно собираясь поддеть их рогами. Так что Альфреду и папе, чтобы спастись, пришлось петлять, как лисице. Многие вызывались помочь, но сладить с коровой никому не удалось.
— Какой ужас! — всё твердила Лина, видя, как парни один за другим спасаются бегством.
В конце концов папу Эмиля охватило бешенство.
— Плакали мои восемьдесят крон! — воскликнул он. — А теперь дайте мне ружьё, придётся её пристрелить.
Он готов был взвыть от досады, но другого выхода не было, бешеную корову держать нельзя. Это-то он понимал. И все это понимали, а поэтому хозяин Бакхорвы достал своё ружьё, зарядил его и сунул в руки папе Эмиля.
— Ты сам должен это сделать! — сказал он.
Но тут раздался голос Эмиля:
— Погоди, папа!
Я ведь уже говорила, что Эмиль был очень находчивым мальчиком. Он подошёл к папе и сказал ему:
— Раз ты решил её пристрелить, значит, тебе, наверно, и мне её подарить не жалко. Правда?
— На что тебе бешеная корова? — спросил папа. — Разве что на львов с ней охотиться.
Но папа Эмиля знал, что у Эмиля лёгкая рука, и потому сказал, что, если Эмилю удастся доставить Рюллу в Катхульт, он получит её в подарок, будь она хоть трижды бешеной.
Тогда Эмиль подошёл к крестьянину из Бастефаля, тому самому, который так долго не уступал Рюллу его папе и купил на торге остальных шесть коров, и сказал ему:
— Хочешь, я перегоню твоих коров до Катхульта?
Хутор Бастефаль был расположен в другом конце округа, и гнать в такую даль шесть коров было делом не из приятных. Крестьянин это понимал.
— Давай, гони! — обрадовался он и вынул из кармана брюк двадцатипятиэровую монетку. — А вот тебе за работу.
Теперь догадайся, что сделал Эмиль? Он побежал в хлев, вывел коров и погнал их к Рюлле, а как только она оказалась в стаде, она сразу умолкла и даже опустила глаза — было ясно, что она уже стыдилась своих диких выходок… Но как же ей было вести себя, бедняжке, когда её хотели одну-одинёшеньку угнать из родного хлева, разлучив с подругами, с которыми она привыкла коротать время? Она, естественно, разозлилась, но никто, кроме Эмиля, не понял почему.
Оказавшись снова среди своих подруг, она покорно затрусила вместе с ними за телегой. А все присутствующие засмеялись и сказали в один голос:
— А малый из Катхульта, если разобраться, совсем не дурак!
Альфред тоже смеялся.
— Скотовладелец Эмиль Свенсон, — дразнил он Эмиля. — Теперь у тебя есть лошадь, хромая курица и бешеная корова. Не намерен ли ты обзавестись ещё какой-нибудь скотиной?
— Дай только срок, — невозмутимо ответил Эмиль.
Мама Эмиля стояла у кухонного окна, поджидая своих. Когда она увидела на дороге целый караван, у неё глаза на лоб полезли. Впереди ехала телега — правил папа Эмиля, и разместились там Альфред, Лина, огромная свинья и хромая Лотта, которая громко кудахтала, радуясь только что снесённому яйцу. А за телегой поспешали семь коров. Шествие замыкал Эмиль верхом на Лукасе. Он размахивал деревянной лопатой, следя за тем, чтобы ни одна из коров не отстала.
Мама Эмиля пулей вылетела из дома, а за ней, не отставая ни на шаг, бежала сестрёнка Ида.
— Семь коров! — закричала мама Эмиля, подбегая к его папе. — Кто из нас сошёл с ума, ты или я?
— Не ты и не я, а корова, — пробурчал в ответ папа Эмиля. Однако так легко он, конечно, не отделался. Ему пришлось ещё долго всё объяснять, прежде чем мама взяла в толк, что же, собственно, произошло на торге.
И тут она с любовью поглядела на Эмиля:
— Я горжусь тобой, Эмиль. Только объясни мне, ради бога, как ты узнал, что сегодня утром, когда я хотела посадить хлебы в печь, у меня раскололась деревянная лопата?
И вдруг мама вскрикнула, потому что взгляд её упал на Альфреда. Лицо его так распухло, что было в два раза больше обычного.
— Где это тебя так разукрасили? — ужаснулась мама.
— На торге, в Бакхорве, — объяснил Альфред. — А в понедельник торг в Кнасхульте.
Лина с мрачным видом слезла с телеги. Ей уже не с кем было хихикать и кокетничать.
— Ты что так нахохлилась? — спросила её мама Эмиля. — Что случилось?
— Зуб болит, — еле слышно прошептала Лина.
Дело в том, что тот хуторянин из Кроксторна, который сидел с ней у изгороди, всё угощал её карамельками, и она их всё грызла да грызла, а теперь у неё так разболелся коренной зуб, что просто голова разламывалась.
Но, как бы ни болел зуб, коров доить надо, и Лина тут же побежала на выгон, потому что они и так уж заждались.
Рюлле и её шести подругам тоже не терпелось, чтобы их подоили, и теперь они громко и требовательно мычали.
— Раз здесь нет их хозяина, придётся уж нам выручать, — сказал Эмиль, сел на табуретку и сам стал доить — заметь, он всё умел, этот мальчик, — сперва Рюллу, а потом, по очереди, всех остальных коров. Он надоил тридцать литров, и мама спустила молоко в погреб, чтобы потом сделать сыр. Получилась большая головка вкусного сыра, и это доставило Эмилю немало радости.
А яйцо, которое хромая Лотта снесла по дороге домой, Эмиль тут же сварил и поставил на стол перед папой, который угрюмо ждал, чтобы ему подали ужин.
— Это тебе от хромой Лотты, — сказал Эмиль.
Потом он протянул папе стакан парного молока и добавил:
— А это от Рюллы.
Папа молча ел и пил, а мама, вооружившись лопатой Эмиля, смогла наконец посадить все хлебы в печь.
Лина приложила тем временем к больному зубу горячую картошку, от чего зуб разболелся ещё больше. Впрочем, Лина и не надеялась, что боль пройдёт.
— Всё я про тебя знаю, — сказала Лина зубу. — Но раз ты так упрям, то и я буду упрямой.
— Зато хозяин Кроксторна не поскупился для тебя на карамельки, — дразнил её Альфред. — Ешь, сколько твоей душеньке угодно! Знаешь что, Лина, выходи-ка ты за него замуж.
Лина вскипела:
— За этого старика! Ни за что! Да ему пятьдесят лет, а мне только двадцать пять. Думаешь, мне нужен муж в два раза меня старше?
— Это не имеет никакого значения, — горячо вмешался Эмиль. — Поверь, ровным счётом никакого.
— Тебе легко говорить, — отрезала Лина. — Сейчас, может, и не имеет, но ведь когда мне будет пятьдесят, ему будет сто! Вот уж хлебну с ним горя!
— Всяк судит по своему разумению, Лина, — сказала мама Эмиля и, отправив последний хлеб в печь, прикрыла её заслонкой. — Какую замечательную лопату ты привёз, Эмиль, — добавила она.
Когда папа Эмиля съел яйцо и выпил молоко, Эмиль сказал:
— Ну, теперь мне пора в сарай.
Папа Эмиля стал бормотать, что как раз сегодня, если взять весь день в целом, Эмиль не сделал ничего такого, чтобы сидеть в сарае, но Эмиль был непоколебим:
— Нет уж! Раз ты мне сказал, что я буду сидеть, значит, буду сидеть.
И он тихо, с достоинством удалился в сарай и там принялся резать свою сто двадцать девятую фигурку.
Хромая Лотта уже спала на шесте в курятнике, а Рюлла мирно паслась на пастбище вместе со своими подругами, когда явился крестьянин из Бастефаля. Он долго разговаривал с папой Эмиля о торге и обо всём, что там приключилось, и потому прошло немало времени, прежде чем папа вспомнил про Эмиля. Но, как только крестьянин со своими шестью коровами отправился домой, папа пошёл к сараю.
Ещё издали он увидел, что Ида сидит на корточках на скамейке у окна сарая и держит в руках бархатную шкатулку с крышкой, украшенной ракушками. Держит так бережно, словно это самая прекрасная вещь на свете и у неё такой никогда ещё не было. Папа Эмиля был на этот счёт другого мнения:
— Что за дурацкая вещь! Кому нужна такая старая бархатная шкатулка!
Ида не заметила папу, поэтому она не замолчала, а, наоборот, послушно повторяла слово в слово то, что Эмиль ей подсказывал из тёмного сарая. Папа Эмиля побледнел, когда услышал, что говорит девочка — ведь грубые слова вообще никогда не употреблялись в Катхульте, и они не стали лучше от того, что Ида произносила их своим нежным тоненьким голоском.
— Замолчи, Ида! — крикнул папа Эмиля.
А потом он просунул руку в окно и опять схватил Эмиля за шиворот.
— Эмиль! Как тебе только не стыдно! Учишь свою сестру ругаться.
— Вовсе нет! — возмутился Эмиль. — Просто я ей внушал, чтобы она не смела говорить «чёрт возьми». И заодно заставил её выучить ещё несколько слов, которые она никогда не должна произносить.
Ну вот, теперь ты знаешь, как Эмиль провёл 12 июня. И даже если не всё, что он сделал, заслуживает похвалы, надо, однако, признать, что он проявил в тот день большую находчивость.
Единственная покупка Эмиля, по поводу которой его папа мог ещё ворчать, была бархатная шкатулка — вещь и вправду никчемная, хотя она так понравилась сестрёнке Иде. Она положила в неё напёрсток, ножницы, красивый синий осколок и красную ленту для волос. Чтобы уместить всё это, Ида выбросила прямо на пол связку старых писем, которая лежала в шкатулке. Когда Эмиль, отсидев в сарае, пришёл вечером на кухню, он сразу обратил внимание на эту пачку, валяющуюся в уголке. Он показал её Альфреду, который ходил с хлопушкой в руках и бил мух.
— Это тоже может пригодиться, — сказал Эмиль. — Вот если мне когда-нибудь придётся писать много писем, у меня хоть будут готовые образцы.
Сверху лежало письмо из Америки. Увидев его, Эмиль свистнул от удивления.
— Гляди, Альфред, нет, ты только погляди, ведь это письмо от Адриана!
Адриан был старшим сыном хозяев Бакхорвы, он уже давным-давно уехал в Америку, но за всё это время написал только раз домой — это знали все жители Лённеберги, и все сердились на Адриана и жалели его бедных родителей. Но что было написано в том письме, когда оно наконец пришло, никто толком не знал, об этом его родители никому не сказали ни слова.
— Вот теперь-то мы это узнаем, — сказал Эмиль. Он ведь сам научился грамоте и читал не только по печатному, но и по письменному.
Он вынул письмо из конверта и прочёл его вслух Альфреду. Он с этим быстро справился, потому что письмо было коротким.
— «Я убил медведя. Гуд бай». Да, это письмо мне вряд ли на что-нибудь сгодится, — сказал Эмиль. Но оказалось, как ты вскоре узнаешь, что он ошибся.
Наступил вечер. Суббота 12 июня подходила к концу, ночь спустилась на Катхульт и принесла с собой тишину и покой всем его обитателям, и людям, и зверям, всем, кроме Лины, у которой болел зуб. Она лежала на своём голубом диванчике на кухне не смыкая глаз и только жалобно стонала, а тем временем короткая июньская ночь пришла и ушла и настал новый день.
Новый день и в жизни Эмиля!

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ

когда Эмиль сделал три смелые попытки вытащить у Лины коренной зуб, а потом выкрасил сестрёнку Иду в синий цвет…
Коровы не признают праздников, их надо доить в воскресенье, как и в любой другой день. В пять утра зазвенел на кухне будильник, и Лине, как ни болел у неё зуб, пришлось встать. Она глянула в зеркало, висящее на стене, и завопила не своим голосом: «Ой! Ой! Ой!» И правда, на кого она была похожа! Её щека так вспухла, что напоминала булку. Нет, это было просто ужасно! Лина заплакала.
Её и в самом деле можно было пожалеть, потому что как раз в это воскресенье Свенсоны позвали в гости всех соседей на чашку кофе.
— А я не могу им даже на глаза показаться, раз у меня щёки разные, — пробормотала Лина сквозь слёзы и, вздыхая, пошла доить коров.
Но долго ей горевать по этому поводу не пришлось, потому что на выгоне её укусила оса. И представь себе, именно в щёку. Только в левую. Теперь левая щека ничем не отличалась от правой, однако это её почему-то не утешило, и она плакала пуще прежнего.
Когда Лина вернулась на кухню, вся семья уже сидела за столом и завтракала. При виде странного существа с надутыми, будто воздушные шары, щеками и красными от слёз глазами, внезапно возникшего в дверях, все так и застыли. Лину трудно было узнать. Вид её мог вызвать только слёзы, поэтому смеяться было нехорошо со стороны Эмиля. В момент появления Лины Эмиль как раз поднёс ко рту стакан молока, а увидев её, фыркнул, и брызги молока полетели через стол прямо на папин воскресный сюртук. Даже Альфред не смог сдержать смешка. А ведь на самом деле Лину надо было пожалеть! Поэтому мама Эмиля строго посмотрела на Эмиля и Альфреда и сказала, что ничего смешного тут нет. Но пока она стирала молоко с папиного сюртука, она взглянула снова на Лину, и, судя по тому, как дрогнули её губы, она поняла, почему Эмиль и Альфред фыркнули. Но Лину она, конечно, очень жалела.
— Бедное моё дитя, — сказала она. — Как тебе в таком виде людям на глаза показаться! А тут, как назло, гости. Эмиль, сбегай-ка к Крёсе-Майе и попроси её прийти нам помочь.
Все в Лённеберге очень любили пить кофе по воскресеньям, и потому на всех окрестных хуторах очень обрадовались, когда получили от мамы Эмиля письмо, где было написано:
Милые соседи! Мы приглашаем вас к нам в это воскресенье на чашку кофе.
Милости просим.
Альма и Антон Свенсон
Катхульт, Лённеберга
После завтрака папа и мама Эмиля отправились в церковь, чтобы потом вернуться домой вместе с гостями.
А Эмиль послушно пошёл к Крёсе-Майе, чтобы передать ей мамину просьбу. Утро было ясное. Весело насвистывая, шагал он по тропинке к домику Крёсе-Майи, который стоял прямо в лесу.
Если ты когда-нибудь бывал в Смоландском лесу ранним июньским утром, ты наверняка помнишь, как кукует кукушка, как заливается жаворонок, как солнце пригревает затылок и как мягко ступать босыми ногами по усыпанной хвоей тропинке. Идёшь и вдыхаешь смолистый воздух и глядишь, как цветёт земляника на лужайке. Поэтому Эмиль не торопился. Но в конце концов он всё же дошёл до ветхой избушки Крёсе-Майи, такой маленькой и потемневшей от времени, что её едва можно было увидеть сквозь листву деревьев.
Крёсе-Майя сидела на скамеечке и читала газету. Видно было, что новость, которую она узнала, её и пугала, и радовала.
— В Юнчепинге вспыхнула эпидемия тифа, — сказала она, как только поздоровалась с Эмилем, и сунула ему под нос «Смоландскую газету», чтобы он сам в этом убедился.
Там действительно было написано, что двое жителей Юнчепинга заболели тифом. Крёсе-Майя радостно закивала головой и сказала:
— Тиф — ужасная болезнь. И скоро он дойдёт и до Лённеберги, уж поверь мне!
— А как этот тиф может к нам попасть? — спросил Эмиль.
— Пока ты стоишь здесь, он летает над всем Смоландом, как пух одуванчика, — сказала Крёсе-Майя. — Килограммы семян тифа, представляешь, и если они пустят у нас корни, то беда!
— Что это за болезнь? Вроде чумы? — спросил Эмиль. О чуме Крёсе-Майя ему уже рассказывала, она обожала говорить о болезнях и эпидемиях. Чума, уверяла Крёсе-Майя, самая ужасная из всех болезней, и когда-то, давным-давно, от неё погибли почти все люди, жившие в Смоланде. И если тиф на неё похож…
Крёсе-Майя немного подумала и сказала:
— Да, вроде чумы. Я точно не знаю, но, кажется, сперва у больного синеет лицо, а потом он умирает… Да, тиф — ужасная болезнь, ох, ужасная!
Но тут Эмиль ей рассказал, что у Лины болит зуб и что обе её щеки похожи больше на воздушные шары, чем на щёки, и она не может показываться на люди, а у них, как назло, сегодня гости. Услышав всё это, Крёсе-Майя забыла про тиф и обещала прийти в Катхульт как можно скорее.
Вернувшись домой, Эмиль застал Лину в слезах. Она сидела на ступеньке кухонного крыльца и стонала от боли, а рядом стояли Альфред и сестрёнка Ида и не знали, как ей помочь.
— Тебе, верно, придётся пойти к Сме-Пелле, — сказал Альфред.
Сме-Пелле — так звали кузнеца в Лённеберге. Вооружившись огромными страшными клещами, он вырывал, когда надо было, зубы у местных жителей.
— Сколько он берёт за выдранный зуб? — спросила Лина между стонами.
— Пятнадцать эре в час, — ответил Альфред.
И Лина содрогнулась: как дорого это стоит, а главное, как долго длится!
— Я вырву зуб быстрее и лучше, чем кузнец, — сказал Эмиль. — Я уже придумал как.
И он тут же изложил свой способ:
— Мне для этого нужен только Лукас и ещё длинная суровая нитка. Я обвяжу ниткой твой больной зуб, Лина, а другой конец привяжу себе к поясу, вскочу на Лукаса и помчусь галопом. Нитка натянется — оп! — и зуба как не бывало.
— Тебе легко говорить: оп — и всё! Нет уж, благодарю покорно! — с негодованием воскликнула Лина. — Меня твой галоп не устраивает.
Но тут зуб заныл пуще прежнего, и Лина, тяжело вздохнув, покорилась.
— Ладно, давай всё же попробуем. Бедная я, бедная. Может, получится по-твоему, — сказала она и пошла за суровой ниткой.
И Эмиль сделал всё, как говорил.
Он привёл Лукаса, а когда оба конца суровой нитки были крепко-накрепко привязаны — один к зубу, другой к поясу, — он вскочил на лошадь. Бедная Лина стонала и причитала, сестрёнка Ида тоже плакала, но Альфред их успокаивал:
— Всё будет в порядке! Ждать долго не придётся. Оп — и готово!
И Эмиль припустил лошадь галопом.
— Ой, сейчас, сейчас будет «оп»! — радостно завопила сестрёнка Ида.
Но этого не случилось. Потому что галопом помчалась не только лошадь, но и Лина. Она так смертельно испугалась этого «оп», которое произойдёт, как только натянется суровая нитка, что от страха заскакала вприпрыжку не хуже Лукаса. И сколько Эмиль ей ни кричал, чтобы она остановилась, всё зря. Лина неслась как угорелая, нитка провисала, и никакого «оп» так и не вышло.
Но Эмиль решил во что бы то ни стало помочь Лине избавиться от больного зуба, а он был не из тех, кто отступает после первой неудачи.
Поэтому он перемахнул на Лукасе через садовую изгородь.
«Не станет же Лина скакать, как козёл», — думал он. Однако, представь себе, он ошибся. Лина от страха тоже с разбегу перепрыгнула через изгородь. Сестрёнка Ида никогда не забудет этой сцены. Да-да, до конца дней своих она будет помнить, как Лина с раздутыми щеками и висящей изо рта ниткой перескочила через изгородь и закричала:
— Стой, стой! Я не хочу, чтобы было «оп».
Потом она, правда, стыдилась того, что всё испортила, но было уже поздно. Она с несчастным видом снова сидела на ступеньках крыльца и стонала. Но Эмиль не пал духом.
— Я придумал другой способ, — сказал он.
— Только, пожалуйста, не такой страшный, — попросила Лина. — Чтобы я не ждала этого «оп». Зуб можно вырвать и без «оп»!
Раз Эмиль предложил другой способ, значит, он точно знал, как надо действовать.
Он усадил Лину прямо на землю под развесистой грушей. Альфред и сестрёнка Ида с любопытством глядели, как Эмиль, взяв длинную верёвку, крепко-накрепко привязывал Лину к стволу.
— Ну вот, теперь тебе не удастся убежать, — сказал он, взял суровую нитку, которая всё ещё висела у Лины изо рта, и привязал к ручке точила, на котором Альфред точит косу, а папа Эмиля — топор и ножи.
Всё было готово, оставалось только крутануть ручку.
— Теперь не будет никакого «оп», а только «дрррр» — в общем, как ты хотела, — объявил Эмиль.
Сестрёнка Ида дрожала мелкой дрожью, Лина охала и стонала, но Эмиль с невозмутимым видом взялся за ручку точила. Суровая нитка, которая сперва валялась на земле, стала натягиваться, и чем больше она натягивалась, тем больший ужас охватывал Лину, но убежать она не могла.
— Ой, сейчас, сейчас будет «дррр»! — воскликнула сестрёнка Ида.
Но тут Лина завопила:
— Стой! Не хочу! Не хочу!
И, прежде чем кто-либо успел опомниться, она выхватила из кармана передника маленькие ножницы и перерезала натянутую суровую нитку.
Потом она снова стыдилась и огорчалась, потому что и в самом деле хотела избавиться от больного зуба. Получалось как-то нелепо. Эмиль, и Альфред, и сестрёнка Ида были очень ею недовольны.
— Ну и сиди со своим больным зубом! Пеняй на себя! Я сделал всё, что мог! — сказал Эмиль.
Но тут Лина взмолилась, чтобы Эмиль попробовал ещё один-единственный раз, — она клянётся больше не делать никаких глупостей.
— Я согласна на всё, только вырви этот зуб, — твердила Лина. — Привязывай снова суровую нитку.
Эмиль согласился ещё раз попробовать. Альфред и сестрёнка Ида этому очень обрадовались.
— Тебе годится только очень скорый способ, — объяснил Эмиль. — Надо сделать так, чтобы ты не успела помешать, даже если опять струсишь.
И Эмиль, с присущей ему находчивостью, тут же придумал, как это устроить.
— Вот что, — сказал Эмиль. — Ты залезешь на крышу хлева и спрыгнешь оттуда в стог сена. Ты и опомниться не успеешь, как зуба не будет.
Однако, несмотря на все свои обещания, Лина снова упёрлась — никак не хотела лезть на крышу хлева.
— Только тебе, Эмиль, может взбрести в голову такая глупость, — сказала она и не сдвинулась со ступеньки.
Но зуб так болел, что в конце концов она, глубоко вздохнув, встала.
— Ну, давай всё же попробуем… Хотя, чувствую я, мне этого не пережить.
Альфред тут же принёс стремянку и прислонил её к стене хлева. Эмиль влез на крышу, не выпуская из рук суровой нитки, которой снова обвязал больной зуб Лины, так что он вёл её за собой, как собачонку на поводке, и она послушно влезла вслед за ним, не переставая стонать и охать.
Эмиль прихватил с собой молоток и большой гвоздь, который тут же вбил в опорную балку, потом привязал суровую нитку к гвоздю. Всё было готово.
— Теперь прыгай! — скомандовал Эмиль.
Бедная Лина сидела верхом на коньке крыши, глядела с ужасом вниз и громко стонала. Там, внизу, Альфред и сестрёнка Ида, задрав голову, глядели на неё: они ждали, что сейчас она, словно комета, пронесётся по небу и угодит прямо в стог. А Лина стонала и стонала всё громче:
— Я не решусь, я же знаю, ни за что не решусь!
— Тебе жаль расстаться с больным зубом? Ну и сиди с ним, мне-то что! — возмутился Эмиль.
Тут Лина заревела на всю Лённебергу. Но всё же встала и подошла, хотя коленки у неё подгибались, к самому краю крыши, дрожа как осиновый лист. Сестрёнка Ида закрыла лицо руками, чтобы не смотреть.
— Ой, ой, ой! — стонала Лина. — Ой, ой, ой!
Наверное, и в самом деле страшно прыгать с крыши, особенно если у тебя зуб привязан суровой ниткой к гвоздю. А представь, что ты к тому же ещё знаешь, что во время прыжка вдруг раздастся «оп»… — и зуба как не бывало, тогда ты поймёшь, что это испытание выше человеческих сил.
— Прыгай, Лина, — крикнул Альфред, — прыгай скорее!
Но Лина только тряслась от страха и стонала.
— Сейчас я тебе помогу! — сказал Эмиль, всегда готовый оказать услугу. Он тихонько ткнул её указательным пальцем в спину, и Лина с диким криком упала с крыши.
Раздалось «оп», но это вылетел не зуб, а гвоздь из балки.
Лина лежала, зарывшись в сено. Больной зуб, обвязанный суровой ниткой, был цел и невредим, а на другом конце нитки болтался здоровенный гвоздь.
И в довершение всего она ещё разозлилась на Эмиля:
— Придумывать всякие дурацкие шалости — это пожалуйста, а как вырвать больной зуб, не знаешь!
Да, Лина разозлилась, и это было хорошо, потому что она с досады побежала прямо к кузнецу Сме-Пелле. Он схватил свои огромные щипцы — оп! — и вмиг вытащил зуб.
Но не думай, что Эмиль в это время сидел сложа руки. Альфред улёгся под грушей поспать часок-другой, так что на его общество рассчитывать не приходилось. Поэтому Эмиль пошёл к сестрёнке Иде, чтобы с ней поиграть до возвращения мамы и папы с гостями.
— Давай играть в доктора, — предложил Эмиль. — Ты больной ребёнок, а я буду тебя лечить.
Сестрёнка Ида была в восторге. Она быстро разделась и легла в постель, а Эмиль смотрел ей горло, слушал сердце и выстукивал её, точь-в-точь как заправский доктор.
— Чем я больна? — спросила Ида.
Эмиль задумался. И вдруг решил.
— У тебя тиф, — заявил он. — Очень опасная болезнь.
Но тут он вспомнил, что ему говорила Крёсе-Майя: во время тифа лицо у больного становится синим. И так как Эмиль всё делал основательно, он стал торопливо оглядывать комнату — нет ли чего-нибудь, что придало бы лицу Иды нужный цвет. Взгляд его тут же упал на конторку, где стояла чернильница с чернилами — мама ими пользовалась, чтобы писать письма и записывать в тетрадку все проказы Эмиля. Рядом лежал черновик приглашения на чашку кофе, которое мама разослала соседям. Эмиль прочёл его и восхитился мамой — как она хорошо умеет писать письма, не то что Адриан! Выжал из себя только два слова: «Убил медведя».
Этот черновик был уже не нужен, поэтому Эмиль его скомкал, скатал из него шарик и окунул в чернила, а когда шарик хорошенько пропитался, вытащил его и понёс к Иде.
— Ну вот, сейчас сделаем так, чтобы сразу видно было, что у тебя тиф, — сказал Эмиль, и Ида радостно засмеялась. — Закрой глаза, а то в них попадут чернила! — скомандовал Эмиль и принялся усердно красить лицо Иды в синий цвет.
Но из осторожности он всё же не подводил шарик близко к глазам, так что вокруг глаз получились большие белые круги, и эти белые круги на синем лице придавали Иде такой страшный вид, что Эмиль даже сам испугался: она была на редкость похожа на привидение, которое Эмиль видел на картинке в какой-то книжке у пастора.
— Крёсе-Майя права, тиф и в самом деле ужасная болезнь! — решил Эмиль.
А тем временем Крёсе-Майя шла на хутор Катхульт. У ворот она встретила Лину, которая возвращалась от кузнеца Сме-Пелле.
— Ну, как дела? — с интересом спросила Крёсе-Майя. — Зуб всё ещё болит?
— Не знаю, — ответила Лина.
— Не знаешь? Как не знаешь? — изумилась Крёсе-Майя.
— Откуда мне знать? Я ведь выбросила его в кузне на помойку. Но надеюсь, что болит, — пусть помучается, гад!
Лина была в прекрасном настроении, и её щёки уже не напоминали воздушные шары. Она направилась к груше, чтобы показать Альфреду дырку от зуба, а Крёсе-Майя пошла на кухню готовить кофе. Из комнаты до неё доносились голоса детей, и она решила пойти поздороваться со своей любимицей Идой.
Но когда Крёсе-Майя увидела, что сестрёнка Ида лежит в постели, вся посиневшая, с белыми кругами вокруг глаз, она на миг лишилась дара речи, а потом спросила прерывающимся от волнения голосом:
— Боже мой, что случилось?!
— Тиф, — ответил Эмиль и захихикал.
В эту минуту во дворе послышался шум — приехали папа с мамой и их гости во главе с самим пастором. Все тут же двинулись к дому, потому что успели уже проголодаться и хотели поскорее сесть за стол. Но на крыльце стояла Крёсе-Майя и кричала не своим голосом:
— Уезжайте! Скорее уезжайте! В доме тиф!
Испуганные гости в растерянности остановились, только одна мама Эмиля не потеряла голову:
— Да что ты болтаешь? У кого это здесь тиф?
Тут из-за спины Крёсе-Майи выглянула сестрёнка Ида в ночной рубашке, вся посиневшая, со странными белыми кругами вокруг глаз.
— У меня, у меня тиф! — крикнула она и радостно засмеялась.
Все расхохотались, все, кроме папы Эмиля. Он только спросил каким-то особенным голосом:
— Где Эмиль?
Но Эмиль куда-то исчез. И всё время, пока гости пили кофе, он не появлялся.
Когда гости встали из-за стола, пастор пошёл на кухню, чтобы утешить Крёсе-Майю, которая сидела как в воду опущенная из-за того, что тиф оказался не настоящим тифом. А когда все ободряющие слова были сказаны, он обратил внимание на ту связку писем, которую Ида в своё время вынула из бархатной шкатулки и бросила на пол. Теперь она валялась на буфете.
Пастор взял её в руки и вытащил письмо Адриана из Америки.
— Не может быть! — воскликнул он. — Прямо глазам своим не верю! У вас оказалась как раз та марка, которую я так давно ищу! Очень редкая марка. Она стоит не меньше сорока крон.
Дело в том, что пастор собирал марки. И хорошо в них разбирался.
Папа Эмиля ахнул, когда услышал, что такой крошечный кусочек бумаги стоит сорок крон. Он даже с некоторой досадой покачал головой.
— За сорок крон можно купить полкоровы, — сказал папа Эмиля, с упрёком глядя на пастора.
Тут уж Эмиль не смог смолчать — он приоткрыл головой крышку сундука, в котором спрятался, и спросил:
— Папа, если ты купишь полкоровы, какую часть ты выберешь — переднюю, чтобы она мычала, или заднюю, чтобы била хвостом?
— Иди в сарай, Эмиль! — строго сказал папа.
И Эмиль пошёл. А пастор, уходя, взял марку и оставил четыре десятикроновые бумажки. На другой день Эмиль поскакал на хутор Бакхорву, вернул все письма и передал деньги от пастора. А хозяева в благодарность подарили ему фонарик — как раз такой, о каком он давно мечтал.

ВТОРНИК, 10 АВГУСТА

когда Эмиль сунул лягушку в корзинку с завтраком, а потом повёл себя так ужасно, что лучше об этом и не рассказывать…
Вообще-то папу Эмиля было в данном случае даже немного жалко. Его сынишка сделал на последнем торге столько блестящих дел, а сам он приобрёл на нём всего лишь одну свинью. И представь себе, его и тут преследовала неудача: свинья опоросилась ночью, когда никто этого не ожидал; у неё было одиннадцать поросят, но десять из них она съела — это иногда случается. Одиннадцатого постигла бы та же участь, если бы его не спас Эмиль, которого разбудил визг, доносившийся из свинарника. Он тут же кинулся туда и увидел страшную картину. Единственного ещё живого поросёночка он вырвал буквально в последнюю минуту из пасти его матери. Да, что и говорить, это была не свинья, а настоящее чудовище, недаром она после этого заболела и не прожила и трёх дней. Бедный папа Эмиля! От всех его сделок на торге у него остался теперь один-единственный крохотный поросёночек, да и тот полуживой. Надо ли удивляться, что папа был мрачно настроен!
— В Бакхорве всё не как у людей, — сказал папа Эмиля его маме, когда они укладывались спать. — И даже над всей их скотиной тяготеет какое-то проклятье, это ясно. Погляди на поросёнка!
Эмиль услышал этот разговор, уже лёжа в кровати, и тут же оторвал голову от подушки.
— Дайте мне поросёночка, уж я его выхожу, — сказал он.
Но предложение Эмиля не пришлось папе по душе.
— Я только и слышу от тебя: дайте да дайте! — сказал он с горечью. — А мне кто что даст?
Эмиль промолчал. Некоторое время он не обращал на поросёночка никакого внимания. А бедняжка был такой плохонький и синенький, что казалось, недолго протянет.
«Наверное, он так слабеет оттого, что на нём лежит проклятье», — думал Эмиль, хотя плохо понимал, что это значит. Во всяком случае, он считал, что это ужасно несправедливо, потому что поросёночек не сделал ведь ничего дурного.
Мама Эмиля, видно, тоже так считала, потому что всегда называла его «бедная Капелька» — так в Смоланде обращаются к малышам, которых жалеют.
Лина питала слабость ко всем животным, а над этим жалким поросёночком всё причитала: «Бедная Капелька! Миленький ты наш! Скоро ты сдохнешь, ой, скоро!»
Так наверняка и случилось бы, если б Эмиль в один прекрасный день не принёс его на кухню, не уложил в корзинку, не накрыл мягким одеялом, не поил молоком из рожка, короче, не стал бы ему родной матерью.
На кухню вошёл Альфред, поглядел, как Эмиль пытается накормить своего подопечного, и спросил:
— Что это с ним?
— Папа говорит, что он проклят и поэтому не ест, — сказал Эмиль. — А мне наплевать, я всё равно не дам ему погибнуть. Честное слово, не дам!
Прошло несколько дней, и поросёночек повеселел, округлился, порозовел, одним словом, стал похож на поросёночка.
— Гляди-ка, а наш Свинушок, по-моему, поправляется.
«Свинушок» сказала Лина, и имя это навсегда закрепилось за поросёночком.
— Да, в самом деле он поправляется, — сказал папа Эмиля. — Молодец, Эмиль!
День-деньской Свинушок ходил за Эмилем по пятам, как собачка, и сердце Эмиля таяло.
— Он думает, ты его мама, — сказала сестрёнка Ида.
Может быть, Свинушок и в самом деле так думал, потому что, стоило ему завидеть Эмиля, он кидался к нему как ошалелый, пронзительно, радостно хрюкая, и не отходил от Эмиля ни на шаг. Но больше всего он любил, чтобы ему чесали спину, а Эмиль всегда готов был этим заняться.
«Никто лучше меня не умеет чесать свиней», — говорил он.
Он садился на качели под вишней и долго, усердно чесал Свинушка, а Свинушок стоял с закрытыми глазами и только тихонько верещал, чтобы все понимали, что он наверху блаженства.
Дни шли. Лето подходило к концу, вишни зрели над головой Свинушка, пока он стоял под деревом и наслаждался чесанием. Эмиль срывал время от времени горсть вишен и угощал Свинушка, который очень любил вишни, и Эмиль тоже. И он всё больше понимал, как прекрасна может быть поросячья жизнь, если поросёнку посчастливится встретить такого вот Эмиля.
Эмиль тоже очень привязался к поросёнку. С каждым днём он любил его всё больше и больше. И как-то раз, когда он сидел на качелях и, не жалея сил, чесал Свинушка, он вдруг понял, как сильно он его любит, а потом стал думать, кого он вообще любит.
«Прежде всего Альфреда, — решил он. — А потом Лукаса, и сестрёнку Иду, и Свинушка… Ой, да я забыл про маму… Конечно, прежде всего маму — это понятно… Но если её не считать, то Альфреда, Лукаса, сестрёнку Иду и Свинушка. — Но тут он насупил брови и задумался: — Да, ведь есть ещё папа и Лина. Папу я иногда люблю, а иногда не очень. А вот про Лину я просто не знаю, люблю я её или нет…»
Всё это время Эмиль продолжал каждый день проказничать и каждый день отсиживать за это в сарае, что подтверждают записи его мамы в синих тетрадях. Но, так как была горячая пора, самый разгар жатвы, маме было всё время некогда, и потому она записывала только «Эмиль опять сидел в сарае», не объясняя за что.
А Эмиль стал брать с собой в сарай Свинушка — в его приятном обществе легче было коротать время, потому что ведь невозможно целые дни напролёт резать из дерева человечков. От нечего делать Эмиль стал обучать Свинушка всевозможным штукам — никто во всей Лённеберге даже и не предполагал, что смоландского поросёнка можно обучить таким вещам. Учил его Эмиль тайно, а Свинушок оказался очень способным и охотно делал всё, что ему велели, тем более что всякий раз, когда он выучивал что-нибудь новое, он получал от Эмиля в награду какое-нибудь лакомство. Ты, конечно, не забыл, что в сарае у Эмиля всегда был запас сухарей, пряников, сушёных вишен и разных других вкусных вещей. Он хранил их в ящике за верстаком — ведь он мог очутиться в сарае в любую минуту и просидеть там очень долго. Не страдать же ему ещё и от голода!
«Если у тебя есть голова на плечах и мешок сушёных вишен, то поросёнка можно научить чему угодно», — объяснял Эмиль Альфреду и Иде вечером в понедельник, когда он впервые продемонстрировал скрытые таланты своего воспитанника.
Все они сидели в беседке. Здесь-то Эмиль со Свинушком и пережили свой первый триумф. Альфред и сестрёнка Ида только глазами хлопали от удивления, глядя на то, что проделывал Свинушок. Он умел сидеть смирно, словно собака, когда Эмиль командовал: «Сидеть!» — и лежать неподвижно, когда Эмиль говорил: «Лежать!» — и подавать копытце, и кланяться, когда ему давали горсть сушёных вишен.
Сестрёнка Ида от восторга даже захлопала в ладоши.
— А что ещё он умеет? — спросила она.
Тогда Эмиль крикнул: «Галоп!» — и поросёнок тут же пустился скакать вокруг беседки, а потом Эмиль произнёс: «Гоп!» — и он подпрыгнул на месте. А потом снова пустился вприпрыжку, явно очень собой довольный.
— Ой, Свинушок, какая ты прелесть! — воскликнула сестрёнка Ида. И в самом деле, нельзя без смеха глядеть, как он подпрыгивает на бегу.
— Прямо чудеса какие-то! — восхищался Альфред.
Эмиль был горд и счастлив: второго такого поросёнка не сыщешь во всей Лённеберге и даже во всём Смоланде, это уж точно.
Вскоре Эмиль научил Свинушка прыгать через верёвочку. Ты когда-нибудь видел, чтобы поросёнок прыгал через верёвку? Наверняка нет, и папа Эмиля тоже не видел. Но вот он шёл как-то мимо хлева и увидел, что Эмиль и Ида крутят старую бычью вожжу, а через неё прыгает Свинушок так ловко, что только копытца мелькают.
— Он это очень любит! — заверила папу сестрёнка Ида. — Смотри, как ему весело!
Но папа почему-то вовсе не восхитился Свинушком.
— Поросёнку незачем веселиться, — заявил он. — Его дело — стать хорошим окороком к Рождеству. А если он будет вот так прыгать, то станет тощим, как гончая собака. Я этого не допущу.
У Эмиля сердце упало. Свинушок должен превратиться к Рождеству в окорок! О такой возможности он ещё ни разу не думал. Но теперь задумался… Боюсь, этот день был не из тех, когда Эмиль так уж горячо любил своего папу.
Итак, вторник, 10 августа, был не из тех дней, когда Эмиль так уж горячо любил своего папу. В это тёплое, солнечное утро Свинушок радостно прыгал за хлевом через верёвочку, а папа сказал, что он должен стать окороком к Рождеству. Но папа тут же ушёл, потому что в этот день в Катхульте жали, и папа работал в поле с утра до ночи.
— Ну вот что, Свинушок, — сказал Эмиль, как только его папа скрылся из виду, — ты будешь тощим, как гончая собака, не то ты погибнешь! Только это может тебя спасти…
С той минуты Эмиль утратил покой. Он слонялся всё утро, не в силах ни за что взяться, и так волновался за Свинушка, что у него пропала всякая охота проказничать. Ничего особенного он за эти дни не натворил, вот только посадил сестрёнку Иду в поилку для скота: Ида была кораблём, а поилка — морем. А потом он стал качать воду в эту поилку — получилось, что корабль попал в шторм, и Ида во всей одежде несколько раз окунулась с головой — ей это очень понравилось. Ещё Эмиль стрелял из рогатки в миску с ревеневым киселём, который мама поставила студить на окно кладовой. Он вовсе не собирался разбивать миску, а просто хотел проверить, попадёт ли в намеченную цель, но миска почему-то разлетелась вдребезги. И тут Эмиль не мог не порадоваться, что его папа на весь день ушёл в поле. Мама, правда, тоже послала его в сарай, но ненадолго. И не только потому, что жалела его, но и потому, что надо было отнести завтрак жнецам. Так было заведено во всей Лённеберге, да и во всём Смоланде, — во время уборки дети всегда приносили корзинки с едой и кофе прямо в поле.
Как вестники радости шагали смоландские мальчишки с корзинками по пастбищам и лугам, по узким тропинкам, которые, долго петляя, приводили в конце концов к жалкому лоскутку пахотной земли, да и то так заваленному валунами, что хоть плачь. Но смоландские мальчишки и девчонки, конечно, не плакали из-за валунов, а, наоборот, радовались, что их так много, потому что между камнями росла земляника, а землянику все они очень любили.
Так вот, Эмиля и сестрёнку Иду тоже послали с такой вот корзиной в поле, отнести еду папе и его помощникам. Они вовремя вышли из дому и бодрым шагом пустились в путь, чтобы поспеть к обеду. Но так уж был устроен Эмиль, что не умел он идти по дороге, обязательно сворачивал в сторону, если было на что поглядеть, а сестрёнка Ида не отставала от брата ни на шаг. Эмиль сделал небольшой крюк, чтобы зайти на болотце, где всегда было полным-полно лягушек. И он тут же поймал лягушку. Ему захотелось изучить её получше, и он решил, что лягушке полезно переменить обстановку, нечего ей весь день сидеть в болоте. Поэтому он сунул её в корзинку с едой и прикрыл крышкой, чтобы она не удрала.
— А больше мне некуда её девать, — объяснил Эмиль Иде, когда она выразила сомнение, можно ли сажать лягушку в корзинку с едой. — Ты же сама знаешь, карманы штанов у меня дырявые. Да что тут худого? Она посидит там немножко, а потом мы её отпустим, и она вернётся в своё родное болото.
Так решил Эмиль — ведь он был очень смышлёный мальчишка.
На поле папа Эмиля и Альфред жали пшеницу, а за ними следом шли Лина и Крёсе-Майя, сгребали в кучки колосья и вязали снопы. Так в старину убирали хлеб.
Когда наконец появились Эмиль и сестрёнка Ида, папа не только не приветствовал их, как приветствуют вестников радости, а, наоборот, тут же их выругал за то, что они пришли так поздно. А пришли они как раз в ту минуту, когда надо было завтракать.
— Как приятно будет выпить сейчас глоток горячего, — сказал Альфред, чтобы разрядить обстановку и настроить папу Эмиля на весёлый лад.
И в самом деле, если тебе довелось побывать в тёплый августовский день на полевых работах, ты можешь себе представить, как приятно отдохнуть часок посреди дня, посидеть всем вместе на пригорке, поболтать о том о сём, да ещё при этом пить кофе и есть хлеб с маслом. Но папа Эмиля уже и без того был не в духе, а когда он придвинул к себе корзинку и открыл крышку, то произошло нечто ужасное: лягушка выскочила из корзинки и прыгнула ему прямо на грудь — он так разгорячился во время работы, что расстегнул рубаху чуть ли не до пояса. А у лягушки лапки холодные, и это почему-то не понравилось папе Эмиля. От неожиданности и отвращения он взмахнул руками и… опрокинул кофейник. Правда, Эмиль его ловко подхватил, и вылился не весь кофе. А лягушка с перепугу забралась к папе в штаны. Как только он это почувствовал, он совсем озверел и стал размахивать руками и ногами, чтобы вытрясти её через штанину, но тут, как назло, кофейник снова оказался рядом. Он пнул его ногой и, конечно, опять опрокинул. И если бы Эмиль во второй раз не подхватил его так же ловко, как в первый, им пришлось бы жевать хлеб всухомятку, а это уж совсем грустно.
Лягушка вовсе не собиралась сидеть на одном месте. Она выбралась тем временем на волю через штанину, и Эмиль тут же её поймал. Но папа почему-то продолжал сердиться. Как всегда, он не понял Эмиля. Ведь Эмиль рассчитывал, что крышку с корзинки снимет Лина и придёт в восторг, увидев такую миленькую лягушечку. Я всё это так подробно рассказываю, чтобы ты знал, что Эмилю приходилось не так-то легко и часто его наказывали за проделки, которые, если разобраться, вовсе и не были проделками. Ну, скажи сам, куда было Эмилю девать эту лягушечку, если оба кармана его штанов дырявые? Просто странно, что его папа не желал об этом подумать.
Да, что бы он ни делал, ему всё равно всегда достаётся. Золотые слова. Это подтвердилось ещё в тот же день. Ему так досталось, что об этом и не расскажешь, и все в Лённеберге ещё долго вздыхали и жалели его. Всё получилось, может, просто оттого, что его мама была такой хорошей хозяйкой и что как раз в этот год в Катхульте было полным-полно вишни. Но, как бы то ни было, Эмилю и в самом деле досталось как следует.
Никто не мог сравниться с мамой Эмиля в искусстве варить варенье, делать сиропы и вообще заготовлять на зиму всё, что растёт в лесу и в саду. Она собирала огромные корзины брусники, черники и малины; варила яблочный мармелад, повидло из крыжовника, джем из груш с имбирём, сироп из смородины, не говоря уже о том, что сушила фрукты для компотов, чтобы хватило на всю зиму. Яблоки, груши и вишни она сушила в большой печке на кухне, а потом пересыпала в белые холщовые мешки и подвешивала в кладовой под потолком. Да, поглядеть на такую кладовую было одно удовольствие.
В самый разгар сбора вишен на хутор Катхульт приехала в гости фру Петрель из Виммербю, и мама Эмиля посетовала, что такой урожай: ума она не приложит, куда девать столько вишен…
— Я думаю, Альма, вам надо делать вишнёвку, — сказала в ответ фру Петрель.
— Нет уж, увольте, — решительно заявила мама Эмиля.
Мама Эмиля и слышать не хотела о вишнёвке. На хуторе Катхульт жили одни трезвенники. Папа Эмиля никогда не пил ничего спиртного, даже пива в рот не брал, не считая, конечно, тех случаев, когда его угощали на ярмарке или торге. Тут уж ничего не попишешь. Разве он может возразить, если кому-нибудь захотелось во что бы то ни стало распить с ним бутылочку, а то и две пива! Он сразу сосчитывал, что две бутылки пива стоят тридцать эре, а тридцать эре грех бросать на ветер. Так что в таких случаях ему ничего не оставалось, как сидеть и пить, хочется ли ему того или нет. Но вишнёвки он и не пригубит, это мама Эмиля прекрасно понимала и заверила в этом свою гостью. Но фру Петрель возразила, что если на хуторе Катхульт и в самом деле никто не пьёт вина, то всё же есть немало людей, которые при случае не откажутся от стаканчика. Вот она сама, к примеру, охотно запаслась бы двумя-тремя бутылками вишнёвки и не понимает, почему бы маме Эмиля не поставить в дальнем углу погреба, втайне от всех, чан с вишнями, чтобы они перебродили. Как только вишнёвка будет готова, фру Петрель снова приедет в Катхульт. И, добавила она, хорошо за всё заплатит.
Мама Эмиля никогда не могла отказать, если её о чём-нибудь просили, и, кроме того, она была очень хорошей хозяйкой. Как ты знаешь, хорошие хозяйки просто не выносят, когда продукты зря пропадают. А на зиму она уже насушила вишен даже больше, чем нужно. Короче говоря, мама Эмиля пообещала фру Петрель сделать для неё вишнёвку. Но делать что-либо втайне на хуторе Катхульт было не заведено, потому она тут же рассказала о просьбе фру Петрель папе Эмиля. Тот сперва поворчал, а потом сказал:
— Делай как знаешь. Кстати, сколько она собирается заплатить?
Этого-то мама как раз и не выяснила. Но так или иначе, вишню она засыпала в чан и поставила в погреб перебродить. С тех пор прошло несколько недель, и наконец мама Эмиля решила, что вишнёвка должна быть уже готова. Теперь её нужно было разлить по бутылкам. День для этого мама выбрала весьма удачный — папа с раннего утра работал в поле. Он не увидит, как она возится с ненавистной ему вишнёвкой, и не заведёт разговор о том, что у них в доме начали изготовлять алкогольные напитки, да как они до этого дошли, да как он это позволил…
Аккуратно процедив ароматную вишнёвку, мама перелила её в бутылки, закупорила их, поставила в корзинку и спустила в погреб. Пусть эти десять бутылок стоят там в укромном уголке до того дня, когда за ними приедет фру Петрель.
А сами вишни мама вывалила в ведро и поставила его на кухне за дверью.
Когда Эмиль и Ида вернулись с поля, мама сказала:
— Эмиль, вынеси ведро на помойку и присыпь вишни землёй.
Эмиля, как ты знаешь, никогда ни о чём не надо было просить дважды. Он тотчас схватил ведро и вышел с ним во двор. Помойка была за хлевом, а в хлеву томился Свинушок — он не знал, чем бы ему заняться. Когда Свинушок сквозь щель увидел Эмиля, он радостно заверещал, чтобы Эмиль понял, что он тоже хочет выйти на волю.
— Что ж, это можно, — сказал Эмиль и поставил ведро с вишнями на землю.
Он раскрыл калитку загона, Свинушок, захлёбываясь от ликующего хрюканья, выскочил во двор и сразу опустил свой пятачок в ведро с вишнями — он подумал, что Эмиль принёс ему гостинец. И тут только Эмиль удивился тому, что мама дала ему такое чудно?е поручение: закопать вишни на помойке! В самом деле, это было очень странно. В Катхульте никогда не выкидывали ничего, что могло пойти на корм скотине. А эти вишни выглядели очень аппетитно. Свинушок успел уже их отведать и явно был доволен. Эмиль решил, что мама велела выбросить вишни на помойку, чтобы они не попались на глаза папе, который должен был скоро вернуться с поля.
«Тогда пусть их лучше съест Свинушок, — подумал Эмиль. — Он ведь так любит вишни».
Поросёнок пожирал эти вишни с такой жадностью, что было ясно — они пришлись ему по вкусу. Свинушок так усердствовал, что вымазался до ушей. Чтобы ему удобнее было уплетать, Эмиль высыпал остаток вишен прямо на землю. Прибежал петух — он тоже хотел попировать. Свинушок сперва злобно глянул на него, потом, видно, решил не жадничать и позволил петуху клевать вишни, сколько его душе угодно. Но тут подоспели куры во главе с хромой Лоттой, посмотреть, чем это лакомится петух. Правда, отведать вишен ни одной из них так и не удалось, потому что и Свинушок, и петух их тут же прогнали. И куры поняли, что такими замечательными ягодами эти двое ни с кем не намерены делиться.
Эмиль присел на опрокинутое ведро. Он вертел во рту травинку и ни о чём определённом не думал. И вдруг увидел, что петух упал как подкошенный. Правда, он сделал несколько попыток подняться, но успехом они не увенчались. Стоило ему чуть-чуть приподняться, как он тут же валился головой вперёд и некоторое время лежал недвижимо. Куры, сбившись в кучу, стояли неподалёку, с испугом глядели на странные выходки петуха и тревожно кудахтали. А петуха это просто бесило, и он злобно таращил на них глаза — разве он, взрослый петух, не имеет права поваляться на траве и даже повертеться с боку на бок, если ему охота?
Эмиль никак не мог понять, что же случилось с петухом. Он подошёл к нему, поднял и поставил на ноги. Петух стоял нетвёрдо. Некоторое время он бессмысленно качался взад-вперёд, а потом вдруг отчаянно замахал крыльями, закукарекал и как полоумный кинулся к стайке кур. Куры со страху бросились врассыпную. Ясное дело — петух сошёл с ума! Эмиль следил за дикими выходками обезумевшего петуха с таким вниманием, что выпустил из поля зрения поросёнка. А Свинушок тоже захотел погонять кур, он громко заверещал и помчался за петухом. Эмиль ничего не мог понять. Свинушок визжал всё пронзительнее и скакал всё более резво, со стороны казалось, он веселится от души, хотя ноги его как-то заплетались. Свинушка заносило то в одну сторону, то в другую, он уже не управлял своими движениями, чуть ли не падал, но всякий раз всё же умудрялся удержать равновесие, словно прыгал через верёвочку.
На кур нельзя было смотреть без сострадания. Никогда ещё их не гоняли так дружно петух и поросёнок. Полумёртвые от страха, они удирали со всех ног. Бедные куры! Мало того, что их петух сошёл с ума, за ними ещё гнался, нелепо подпрыгивая, взбесившийся поросёнок, и они так отчаянно кудахтали, что просто сердце разрывалось.
Да, это и вправду было уж слишком! Эмиль знал, что со страха можно умереть, а тут он своими глазами увидел, как куры стали падать одна за другой. Они лежали в траве, затихшие, бездыханные. Да, представь себе это ужасающее зрелище — повсюду в траве валяются недвижимые белые куры! Эмиль пришёл в отчаяние и даже заплакал. Что скажет мама, когда увидит мёртвых кур? Хромая Лотта тоже валялась бездыханной. Эмиль бережно взял её на руки. Бедная Лотта не подавала признаков жизни! Единственное, что Эмиль ещё мог для неё сделать, — это устроить ей приличные похороны. Он тут же решил, что на её надгробном камне надо написать: «Здесь покоится хромая Лотта, которую до смерти испугал Свинушок».
Эмиль был очень сердит на Свинушка. Просто злодей! Надо поскорее запереть его в хлев и никогда больше не выпускать. Он бережно понёс хромую Лотту в дровяной сарай и положил на чурбак для колки дров. Пусть полежит здесь в ожидании своих похорон, бедняжка!
Когда Эмиль вышел из сарая, он увидел, что петух и Свинушок опять принялись за вишни. Хороши голубчики, ничего не скажешь! Сперва до смерти пугают кур, а потом как ни в чём не бывало продолжают пировать! Видать, у петуха нет ни капли совести! Неужели ему наплевать, что он разом лишился всех своих подруг? Куда там! Он и не глядел на них!
Впрочем, на этот раз пиршество длилось недолго. Петух тут же опять свалился, а вслед за ним и Свинушок. Эмиль так сердился на них, что даже не мучил себя вопросом: живы ли они? Да это и было видно: петух чуть слышно кукарекал и слабо подёргивал лапами, а Свинушок просто спал и даже храпел, но время от времени пытался открыть глаза, правда без особого успеха.
В траве валялись рассыпанные вишни, и Эмилю захотелось их попробовать. Он сунул в рот одну, потом ещё одну, и ещё, и ещё. Вкус у них был не такой, какой обычно бывает у вишен, но Эмилю понравился. «Как это можно выбрасывать такие вкусные вишни!.. Но мама велела…»
Да, мама… Надо бы пойти к ней и рассказать, какое несчастье случилось с курами. Но ему что-то не очень хотелось идти. Собственно говоря, совсем не хотелось. Он в задумчивости съел ещё несколько вишен… Нет, идти было решительно неохота.
На кухне мама Эмиля готовила ужин. И вот наконец пришли с поля папа Эмиля, Альфред, Лина и Крёсе-Майя. Они были усталые и голодные после долгого рабочего дня и тут же сели за стол. Но место Эмиля так и осталось пустым, и тогда мама спохватилась, что она уже давно не видит своего мальчика.
— Лина, пойди позови Эмиля, он, наверно, играет у хлева со Свинушком, — сказала мама.
Лина долго не возвращалась, а когда вернулась, то в кухню не вошла, а застыла на пороге. Она явно хотела привлечь к себе внимание.
— Что с тобой? Почему ты стоишь как вкопанная? Что-нибудь случилось? — спросила мама Эмиля.
Лина усмехнулась:
— Да уж и не знаю, что сказать… Все куры подохли! Петух пьяный. И Свинушок тоже пьяный. И Эмиль…
— Что с Эмилем? — перебила её мама.
— Эмиль… — сказала Лина и глубоко вздохнула, — Эмиль тоже пьяный.
Что это был за вечер в Катхульте! Ни в сказке сказать, ни пером описать!
Папа Эмиля ругался и кричал, мама Эмиля плакала, и сестрёнка Ида плакала, и Лина плакала; Крёсе-Майя ахала и охала, а потом вдруг так заторопилась, что отказалась даже от ужина. Ей не терпелось попасть поскорее в Лённебергу, чтобы рассказать каждому встречному-поперечному: «Ох, ох, ох! Бедные, бедные Свенсоны из Катхульта. Их сын Эмиль, негодник этакий, напился до полусмерти и зарезал всех кур! Ох, ох, ох!»
Только у Альфреда сохранилась крупица здравого смысла. Он выбежал из кухни вместе со всеми и убедился, что Эмиль и в самом деле валяется в траве рядом со Свинушком и петухом. Да, всё ясно, Лина сказала правду. Он лежал, прислонившись к Свинушку, глаза у него закатились, и было видно, что ему очень плохо. От этого зрелища мама Эмиля зарыдала пуще прежнего и хотела отнести Эмиля в комнату, но Альфред, знавший, что делать в таких случаях, остановил её:
— Его лучше оставить на свежем воздухе!
И весь вечер Альфред просидел с Эмилем на крылечке перед своей каморкой. Он поддерживал его, когда у него кружилась голова и его мутило, утешал, когда он плакал. Да, представь себе, Эмиль то и дело просыпался и плакал — так ему было худо. Он слышал, как все говорили, что он пьян. Но он не понимал, как это могло случиться. Ведь Эмиль не знал, что, когда вишни долго бродят в чане, получается вино — оно называется вишнёвка, — а сами вишни пропитываются этим вином, и от них тоже пьянеешь. Потому мама и велела закопать их на помойке.
Время шло. Солнце закатилось, наступил вечер, над Катхультом взошла луна, но Альфред всё сидел на крылечке, а Эмиль лежал, как мешок, у него на коленях.
— Ну, как ты? — спросил Альфред, когда увидел, что Эмиль чуть приоткрыл глаза.
— Пока жив, — с трудом проговорил Эмиль и, передохнув, добавил: — Если я умру, возьми себе Лукаса.
— Ты не умрёшь, — успокоил его Альфред.
И в самом деле Эмиль не умер, и Свинушок не умер, и петух не умер.
А удивительнее всего то, что и куры не умерли. В самом разгаре этих событий мама Эмиля спохватилась, что вот-вот прогорит плита, и послала сестрёнку Иду за охапкой дров. Когда Ида, глотая слёзы, вошла в сарай и увидела лежащую на чурбаке мёртвую хромую Лотту, она разревелась в голос.
— Бедная Лотта, — прошептала сестрёнка Ида. Она протянула руку и погладила Лотту.
И представь себе, Лотта ожила от этого прикосновения! Она раскрыла глаза, сердито закудахтала, взмахнула крыльями, слетела с чурбака и, хромая, скрылась за дверью. Ида застыла от изумления.
Она не знала, что и подумать: может, она волшебница, может, как в сказке, стоит ей коснуться рукой мёртвого, и он оживёт?
Все так волновались за Эмиля, что никто и не взглянул на кур, недвижимо лежавших в траве. Но Ида похлопала каждую из них рукой, и представь себе, все они, одна за другой, оживали прямо на глазах. Да-да, они задвигались, замахали крыльями, потому что вовсе не умерли, а просто потеряли сознание от страха, когда за ними погнался Свинушок, — так с курами иногда бывает. А Ида с гордым видом вбежала в кухню, где рыдала её мама.
— Мама, мама, я воскресила всех кур! — выпалила она прямо с порога.
Свинушок, петух и Эмиль были на следующее утро здоровы. Петух, правда, ещё целых три дня не мог как следует кукарекать. Он то и дело пытался крикнуть во всё горло «ку-ка-реку», но всякий раз у него вырывался такой странный звук, что он чувствовал себя очень неловко. К тому же куры глядели на него с явным неодобрением, и тогда он смущённо убегал в кусты.
А вот Свинушок не стыдился. Зато Эмиль не знал, куда деваться от стыда, а тут ещё Лина его всё время дразнила:
— Ты не только напился, как свинья, но и вместе со свиньёй. Ну и дела! У нас на хуторе двое пьяниц, ты да Свинушок. Теперь тебя все будут звать пьяницей.
— Перестань, — сказал Альфред и так строго взглянул на Лину, что она умолкла.
Но на этом история не кончилась. После обеда к воротам Катхульта подошли три мрачных господина, одетых во всё чёрное. Оказалось, они из Лённебергского общества трезвости. Но ты, наверное, даже и не знаешь, что это такое — общество трезвости. Надо тебе сказать, что в те давние времена такие общества были не только в Лённеберге, но и повсюду в Смоланде. Их задача заключалась в борьбе с пьянством, потому что пьянство — страшное зло, которое делало, да и сейчас ещё делает, несчастными многих людей.
Крёсе-Майя столько всем наплела про пьянство Эмиля, что этот слух дошёл и до общества трезвости. И вот три главных трезвенника пришли на хутор, чтобы поговорить с родителями Эмиля. Они объявили, что Эмиль должен явиться на заседание общества, там его перевоспитают на глазах у всех, и он тоже станет трезвенником. Когда мама Эмиля это услышала, она очень рассердилась и объяснила, как было дело. Но рассказ о пьяных вишнях не успокоил мрачных посетителей, они только сокрушённо качали головами, а один из них сказал:
— Вишни вишнями, а что у Эмиля на уме, всякому ясно! Хороший нагоняй ему не помешает.
Папу Эмиля это убедило. Предстоящее посещение общества трезвости его не радовало: не очень-то приятно стоять и слушать, как ругают твоего сына. Кому охота срамиться перед людьми? Но может быть, думал папа Эмиля, это пойдёт Эмилю на пользу и он навсегда станет трезвенником.
— Хорошо, я сам с ним приду, — хмуро сказал папа.
— Нет уж, с ним приду я, — решительно заявила мама. — Я, лично я поставила бродить эти злосчастные вишни, и нечего тебе, Антон, из-за этого страдать. Если уж кому-то у нас в семье надо выслушать проповедь о вреде пьянства, то разве только мне. Но раз вы считаете, что необходимо взять с собой и Эмиля, я готова это сделать.
Когда настал вечер, на Эмиля надели воскресный костюм. Он нахлобучил свою кепочку и двинулся в путь, он был не против, чтобы его обратили в трезвенника: интересно хоть часок провести среди незнакомых людей.
Так думал и Свинушок. Увидев, как Эмиль и мама зашагали по дороге, он увязался за ними. Но Эмиль крикнул ему: «Лежать!» — и Свинушок тут же лёг прямо посреди дороги и замер, хотя долго ещё глядел вслед Эмилю.
Уж поверь, в тот вечер зал общества трезвости был битком набит. Все жители Лённеберги хотели присутствовать при обращении Эмиля в трезвенника. Хор общества заблаговременно выстроился на сцене, и как только Эмиль показался в дверях, кто-то затянул, и все подхватили:
Отрок, взявший стакан с ядовитою влагой…
— Никакого стакана не было, — зло сказала мама, но, кроме Эмиля, её никто не услышал.
Когда с пением было покончено, поднялся какой-то человек в чёрном и долго что-то говорил Эмилю с очень серьёзным видом, а под конец спросил, готов ли он дать обет никогда в жизни не брать в рот спиртного.
— Это я могу, — сказал Эмиль.
Но в этот момент за дверью раздался негромкий визг, и в зал вбежал Свинушок. Он, оказывается, тихонько следовал за своим хозяином, а теперь, увидев Эмиля, который стоял у рампы, очень обрадовался и вприпрыжку бросился к нему. Тут в зале поднялось невесть что. Никогда ещё общество трезвости не посещала свинья, и членам общества это почему-то пришлось не по вкусу. Они, видно, считали, что свинье здесь делать нечего. Но Эмиль сказал:
— Свинушок тоже должен дать обет не брать в рот спиртного. Ведь он съел больше пьяных вишен, чем я.
Свинушок был явно возбуждён и носился по залу как угорелый, но Эмиль приказал ему: «Свинушок, сидеть!» — и, к великому изумлению всех присутствующих, поросёнок послушно сел по-собачьи. А надо сказать, что когда он так вот сидел, то выглядел очень мило и трогательно. Эмиль вынул из кармана горсть сухих вишен и дал Свинушку. Люди в зале глазам своим не поверили, когда увидели, как поросёнок поднял вверх правое копытце и поблагодарил за гостинец.
Все так заинтересовались Свинушком, что чуть не забыли про обет, который должен был дать Эмиль.
— Ну, так как же, дать мне вам обещание не пить вина? — напомнил Эмиль собравшимся про цель своего прихода. — Я готов.
И тогда Эмиль поклялся, повторяя слово в слово за председательствующим: «Я никогда не буду брать в рот крепких напитков и приму все необходимые меры, чтобы окружающие меня люди тоже были трезвенниками». Эта клятва означала, что за всю свою жизнь Эмиль не отведает ни капли вина и обязуется следить, чтобы другие тоже вина не пили.
— И ты, Свинушок, тоже поклялся, — сказал Эмиль.
А потом все люди в Лённеберге говорили, что никогда ещё не видали да и не слыхали, чтобы кто-нибудь давал клятву вместе со свиньёй.
— Но уж этот мальчишка с хутора Катхульт всегда что-нибудь да выкинет!
Когда Эмиль вернулся домой и вместе со Свинушком, который следовал за ним по пятам, пошёл на кухню, он застал там папу. Папа сидел у стола, и в свете керосиновой лампы Эмиль увидел у него на глазах слёзы. За всю свою жизнь Эмиль ни разу не видел, чтобы папа плакал. И это ему совсем не понравилось. Но то, что папа сказал, ему очень понравилось.
— Послушай, Эмиль, — начал он и, схватив сына за руки, внимательно посмотрел ему в глаза. — Раз ты поклялся всю свою жизнь не брать в рот спиртного, я тебе подарю этого поросёночка… Да и трудно себе представить, чтобы из него получилось хорошее жаркое после всех его прыжков и этого кутежа.
Эмиль так обрадовался, что подпрыгнул чуть не до потолка. Он тут же снова поклялся всю жизнь быть трезвенником. И надо сказать, эту клятву он сдержал. Такого трезвого председателя сельской управы, как Эмиль, никогда не было прежде в Лённеберге да и во всём Смоланде. Так что, может быть, совсем и не плохо, что как-то летним днём, когда он был ещё маленьким, он до отвала наелся пьяных вишен.
На следующее утро Эмиль проснулся поздно и услышал, что Альфред и Лина уже пьют на кухне кофе и разговаривают. Он тут же вскочил с постели — ему не терпелось рассказать Альфреду, что папа подарил ему Свинушка.
— Скотовладелец Эмиль Свенсон, — сказал Альфред и засмеялся.
Лина тоже хотела посмеяться над Эмилем, но ей ничего не пришло в голову, а долго думать было некогда: ей и Альфреду уже пора было отправляться вместе с папой Эмиля и Крёсе-Майей убирать рожь.
Одна мама Эмиля осталась дома с детьми. Впрочем, она была этому только рада, потому что в тот день должна была приехать фру Петрель за вишнёвкой, а мама предпочитала, чтобы папы при этом не было.
«Хорошо, что этих бутылок больше не будет в доме», — думала мама, возясь на кухне. Фру Петрель надо было ожидать с минуты на минуту. И в самом деле мама услышала шум подъезжающей коляски. Но она тут же услышала и другой, весьма странный шум, который доносился из погреба. Словно там кто-то бил стекло.
Она кинулась в погреб и увидела Эмиля. Он сидел с кочергой в руке и методично, одну за другой, разбивал бутылки с вишнёвкой. Стекло звенело, вишнёвка текла рекой.
— Боже мой! Что ты делаешь, Эмиль? — закричала мама.
Эмиль на мгновение перестал бить бутылки, и мама расслышала, как он сказал:
— Я выполняю свою клятву — борюсь за трезвость. Решил начать с фру Петрель.

РЕДКИЕ ДНИ ИЗ ЖИЗНИ ЭМИЛЯ

отмеченные не только мелкими шалостями, но и добрыми делами
Печальная история с вишнёвкой — одна из тех, о которых долго не могли забыть в Лённеберге. Все, за исключением мамы Эмиля, которой хотелось забыть о ней как можно скорее. В тот злополучный день, 10 августа, она ни слова не написала в синей тетради. Всё это было слишком ужасно, и даже бумаге она не решалась довериться. Но 11 августа она всё же сделала небольшую запись, и тот, кто её прочёл бы, не зная истории с вишнёвкой, не мог бы не содрогнуться от ужаса.
«Да поможет мне Бог вырастить этого мальчика! Сегодня он был хоть трезвый». Да, так там было написано. И ни слова больше. Но что можно подумать, читая такую запись? Что Эмиль редко бывает трезвым? Скорее всего, маме Эмиля хотелось рассказать всё, как было, да, видимо, она, как я уже говорила, не решалась этого сделать.
15 августа тоже есть небольшая запись:
«Ночью Эмиль с Альфредом ходили ловить раков и принесли 60 штук. Но потом, боже мой, что было потом…»
Шестьдесят штук! Ты когда-нибудь слыхал, чтобы враз поймали столько раков? Шестьдесят штук — это огромная куча. Вот посчитай-ка до шестидесяти и сам убедишься, как это много. Эмиль был счастлив! Если тебе довелось когда-нибудь ловить раков в маленьком озере тёмной августовской ночью, то ты и сам знаешь, какое это увлекательное занятие и каким удивительным кажется всё вокруг! Лес обступает со всех сторон, а тьма такая, хоть глаз выколи, тишину нарушает лишь плеск воды, когда шлёпаешь босыми ногами вдоль берега и ты, конечно, промок до нитки. Но если у тебя есть факел, такой, как у Эмиля с Альфредом, то в его свете ты увидишь раков, больших чёрных раков, — они ползают между камнями по дну озера. И надо только протянуть руку, опустить её в воду, аккуратно схватить пальцами за спинку и одного за другим покидать в мешок.
Когда Эмиль и Альфред в предрассветных сумерках шли домой, у них было столько раков, что они с трудом тащили мешок, но Эмиль шёл бодро — то он что-то насвистывал, то напевал.
«Вот папа-то удивится!» — думал он.
Эмилю очень хотелось выглядеть в глазах папы дельным и умелым, но это ему редко удавалось. Надо, решил он, чтобы папа увидел всё это огромное скопище раков сразу же, как только проснётся. Поэтому он вывалил раков в большой медный чан, в котором Эмиль и сестрёнка Ида мылись в субботу вечером, и поставил этот чан в спальне возле папиной кровати.
«Вот радость-то будет, когда он, только открыв глаза, сразу увидит всех моих раков», — подумал Эмиль, лёг в постель в распрекрасном настроении и тут же заснул.
В комнате стояла тишина, она прерывалась только похрапыванием папы Эмиля и тихим шуршанием раков, копошившихся в баке.
Папа Эмиля всегда вставал очень рано. Так же рано встал он и в то утро. Едва лишь стенные часы пробили пять ударов, он приподнялся и спустил ноги с кровати. В этой позе он посидел с минуту, чтобы окончательно проснуться. Он потянулся, зевнул, почесал затылок и пошевелил пальцами ног. Как-то раз, как ты знаешь, он угодил большим пальцем левой ноги в мышеловку, поставленную Эмилем, и с тех пор этот палец стал у него затекать — им надо было по утрам обязательно двигать. Так вот, значит, папа сидел на кровати и мирно шевелил пальцем. И вдруг он издал такой ужасающий крик, что мама Эмиля и сестрёнка Ида мигом проснулись. Они подумали, что папу кто-то хочет зарезать, не иначе. А завопил он, оказывается, просто оттого, что рак ущипнул его за тот самый больной палец, который угодил тогда в мышеловку. Если рак хватал тебя когда-нибудь за больной палец, то ты знаешь, что это немногим лучше, чем угодить пальцем в мышеловку. Как тут не закричать благим матом! Раки — большие хитрецы, хватка у них мёртвая, и добычу они сжимают своими клещами всё сильнее и сильнее, и нечего удивляться, что папа Эмиля завопил не своим голосом, когда ему в палец вцепился рак! А мама Эмиля и сестрёнка Ида тоже завопили, потому что, открыв глаза, они увидели раков, которые ползали по полу, — целое полчище раков! Уж тут было от чего потерять голову!
— Эмиль! — неестественно громко позвал папа Эмиля, набрав полные лёгкие воздуха. Впрочем, он позвал сына не только потому, что был очень зол, — ему нужны были клещи, чтобы отодрать рака.
Но Эмиль только что заснул, и разбудить его было нелегко. Папе Эмиля пришлось самому проскакать на одной ноге к ящику с инструментами, стоящему в кухонном шкафу, и достать оттуда клещи. Когда сестрёнка Ида увидела, как её папа прыгает на одной ноге, а на пальце другой у него висит рак, она засмеялась, решив, что это новая увлекательная игра. Она даже пожалела Эмиля — спит как сурок, когда так весело!
— Проснись, Эмиль! — закричала она. — Ну, давай проснись, ты только погляди, как смешно! Ой, как смешно!
Но она тут же умолкла, потому что папа бросил на неё мрачный взгляд, и она поняла, что ему всё это вовсе не кажется таким уж смешным.
А мама Эмиля тем временем ползала по полу и ловила раков. Только через два часа ей удалось наконец всех переловить. И когда Эмиль проснулся — это было уже перед самым обедом, — до него сразу донёсся из кухни божественный запах только что сваренных раков. Исполненный гордости, он тут же вскочил с постели. И долго не мог со сна понять, почему мама его потащила в сарай.
Да, время шло, а Эмиль, казалось, не менялся. Он по-прежнему почти каждый день сидел в сарае. По-прежнему не расставался со своими любимыми вещами. Вот, например, с ружариком. Фру Петрель хотела купить у Эмиля его деревянное ружьё, чтобы подарить одному знакомому мальчику, но из этого ничего не вышло. Хотя Эмиль и считал, что уже велик играть с ружьём, продать его он не захотел. Он повесил ружьё на стене в сарае и написал на нём красным карандашом: «Память об Альфреде». Альфред рассмеялся, когда это увидел, но всё же было видно, что он растроган.
С кепариком Эмиль тоже не расставался. Без него не выходил из дому. И в тот день, когда впервые пошёл в школу, он тоже нахлобучил свою кепочку. Да, настало время Эмилю стать школьником. Все в Лённеберге с интересом ждали этого дня.
— Он всю школу перевернёт вверх ногами и подожжёт учительницу, — говорила Лина.
Но мама Эмиля всякий раз строго смотрела на неё и заявляла:
— Эмиль прекрасный мальчик. Он, правда, пытался подпалить перо на шляпе пасторши, что было, то было, я не отрицаю, но за это он уже отсидел в сарае, и нечего тебе вечно язвить по этому поводу.
Из-за жены пастора Эмиль сидел в сарае 17 августа. В тот день она приехала на хутор, чтобы взять у мамы Эмиля узор для вышивания. Мама пригласила её выпить чашечку кофе в сиреневой беседке и там показала ей обещанный узор. Жена пастора была близорука и, чтобы получше разглядеть рисунок, вынула из сумочки лупу. Эмиль никогда ещё не видел лупы, и она его очень заинтересовала.
«Возьми, дружок, лупу, можешь с ней пока поиграть», — любезно предложила ему пасторша. Она то ли не знала, то ли забыла, с кем имеет дело.
Одним словом, дать Эмилю в руки лупу было чистым безумием. Он вскоре обнаружил, что с помощью лупы, если её держать так, чтобы в неё попадало солнце, можно зажечь огонь.
Сделав это открытие, Эмиль окинул взглядом местность, чтобы найти легко воспламеняющийся предмет и подпалить его. Пасторша пила кофе и болтала без умолку с его мамой, но голова её в шляпе со страусовыми перьями была величественна и неподвижна. И тут Эмилю пришло на ум, что перья эти, судя по их виду, должны легко воспламеняться. Эмиль решил немедленно проверить это предположение. Не то чтобы он был убеждён, что его опыт удастся и шляпа загорится, нет, но считал, что попробовать никогда не мешает. А как же иначе обретаются знания на этом свете?
Результаты его любознательности нашли своё отражение в синей тетради.
«Да, верно, перья на шляпе задымились и даже обуглились, но огонь так и не вспыхнул, чего не было, того не было, зачем зря говорить. А я-то надеялась, что Эмиль станет лучше после клятвы в обществе трезвости. Но нет! Нашему трезвеннику пришлось просидеть весь остаток дня в сарае!»
25 августа Эмиль пошёл в школу. Жители Лённеберги полагали, конечно, что Эмиль там опозорится, но они попали пальцем в небо. Учительница быстро сообразила, что на скамейке у окна сидит будущий председатель сельской управы, потому что — слушай и удивляйся! — Эмиль оказался первым в классе! Читать он уже умел да и писать немножко тоже, а считать научился всех быстрее. Конечно, не обошлось и без шалостей, но учительница на него не жаловалась. Был, правда, случай, когда он вдруг поцеловал её, об этом потом много болтали в Лённеберге.
Произошло это вот как. Эмиль стоял у доски и решал очень трудный пример. Когда он с ним успешно справился, учительница сказала:
— Молодец, Эмиль, можешь сесть на своё место!
Так он и сделал, но перед этим подошёл к учительнице, сидевшей за кафедрой, и поцеловал её. С ней никогда ещё ничего подобного в классе не случалось, она залилась краской и спросила, запинаясь:
— Почему… почему ты это сделал, Эмиль?
— Из любезности, — ответил Эмиль, и это стало с тех пор как бы поговоркой в Лённеберге.
«Из любезности, как сказал мальчишка с хутора Катхульт, целуя свою учительницу» — так говорили лённебержцы, и насколько мне известно, и сейчас ещё говорят.
Впрочем, из любезности Эмиль делал и многое другое. Во время большой перемены он ходил, например, в приют для престарелых и читал там вслух «Смоландскую газету» Стулле Йоке и другим старикам. Так что не думай, пожалуйста, что Эмиль не способен на хорошие поступки!
В приюте все ждали прихода Эмиля. Для Стулле Йоке, Йохана Этаре, Калле Спадера и для всех остальных стариков, уж не помню, как их там звали, это были лучшие минуты дня. Стулле Йоке, быть может, не так уж и много понимал из того, что Эмиль читал, но, когда он слышал, например, что в ближайший понедельник в городской гостинице в Ексо будет дан большой бал, старик многозначительно потирал руки и говорил: «Да, да, да, да, так оно и будет!»
Но главным здесь было то, что Стулле Йоке и все остальные жители приюта очень любили сидеть вокруг Эмиля и слушать, как он читает им газету. Только одна старуха этого не выносила. Как только появлялся Эмиль, её словно ветром сдувало. Ты, конечно, догадался, кто это. Да, Командирша никак не могла забыть, как под Рождество она угодила в волчью яму.
Может, ты испугался, что у Эмиля-школьника уже не будет времени проказничать? Могу тебя успокоить! Дело в том, что, когда Эмиль был маленьким, в школу ходили только через день. Везло же людям, правда?
— Как ты теперь проводишь время? — спросил как-то Эмиля Стулле Йоке, когда тот пришёл к ним читать газету.
Эмиль подумал и ответил честно:
— Один день проказничаю, а другой хожу в школу.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 НОЯБРЯ

когда на хуторе Катхульт пастор читал проповедь, а Эмиль запер своего отца
Стояла осень, глубокая осень. Всё темнее и темнее становились дни на хуторе Катхульт, и во всей Лённеберге, и во всём Смоланде.
— Ой, до чего выходить неохота! — говорила всякий раз Лина, когда вставала в пять утра, чтобы доить коров, и ей надо было идти во двор в такую темень. Правда, у неё был фонарь, чтобы освещать дорогу, но он светил так слепо и скудно, что хоть плачь.
Серая, серая осень, как один долгий-долгий беспросветный день, и только какой-нибудь праздник, скажем, проповедь на дому, будто свет маяка в темноте, прерывал вдруг этот нескончаемый мрак.
О проповеди на дому ты, конечно, и слыхом не слыхал, это ясно. Так вот, в те далёкие времена все люди в Швеции должны были знать Библию, и, чтобы проверить их знания, пастор время от времени посещал каждый дом своего прихода и беседовал с его обитателями о Святом Писании. Представляешь, он опрашивал не только детей, но и взрослых, и все должны были отвечать на его вопросы. Такого рода экзамены устраивались по очереди во всех хуторах Лённеберги, и хотя сам опрос был не очень-то приятен, ему всегда сопутствовал настоящий пир. А это было уже куда приятнее. Все жители прихода приглашались на такую проповедь, и старики и старухи из приюта тоже. И все, кто были в состоянии дойти, обязательно приходили, потому что после опроса подавалось угощение и можно было всласть наговориться и вкусно поесть.
В ноябре пришла очередь хутора Катхульт устраивать проповедь на дому, и все заметно оживились в ожидании этого дня, а больше всех Лина, потому что она очень любила праздники.
— Я так рада, так рада! — говорила она. — Вот жаль только, что вопросы будут задавать. Я никогда не знаю, что отвечать.
Дело в том, что Лина была не слишком большим знатоком Библии. Пастор, человек добрый, старался задавать ей самые лёгкие вопросы. Он долго и подробно рассказывал в своей проповеди об Адаме и Еве, которые жили в райском саду и были первыми людьми на земле, и ему казалось, что все поняли его рассказ, в том числе и Лина. Была как раз её очередь отвечать, и он ласково спросил её:
— Ну, Лина, скажи нам, кто были наши прародители?
— Гор и Фрея, — ответила Лина, не задумываясь.
Мама Эмиля покраснела от стыда за глупый ответ Лины, ведь Гор и Фрея были старые боги, в которых в Смоланде верили ещё во времена язычества, больше двух тысяч лет назад, когда никто ещё ничего не слыхал про Библию.
Но пастор повёл себя очень терпимо и продолжал с Линой говорить как ни в чём не бывало.
— Понимаешь, Лина, ты тоже настоящее чудо творения, — объяснял пастор, а потом спросил Лину, осознала ли она, как это удивительно, что Бог её создал.
Сперва Лина было согласилась, а потом подумала и сказала:
— Да какое я, собственно, чудо? Во мне нет ничего чудесного. Разве что вот эти завитушки возле ушей…
Тут мама Эмиля снова залилась краской. Ей казалось, что, когда Лина говорит такие глупости, весь хутор опозорен. И она почувствовала себя ещё более несчастной, когда из угла, где сидел Эмиль, послышался звонкий смех. Разве можно смеяться во время проповеди! Бедная мама Эмиля! Она сидела, сгорая от стыда, и успокоилась лишь тогда, когда опрос наконец кончился и можно было подавать угощение.
Мама Эмиля приготовила ровно столько блюд, сколько обычно готовила, когда звала гостей, хотя папа Эмиля и пытался её остановить.
— Здесь главное — разговоры о Библии, а ты лезешь со своими мясными тефтелями и творожными пышками.
— Всему своё время, — твёрдо возразила мама Эмиля. — И разговорам о Библии, и пышкам.
И вот настало время творожных пышек. Их ели и похваливали все, кто пришёл на хутор слушать проповедь. Эмиль тоже съел целую гору пышек, макая их в варенье, а как только он с ними справился, мама его попросила:
— Эмиль, будь добр, запри кур в курятник.
Весь день куры свободно ходили по двору, но вечером их надо было запирать от лисы, которая в темноте прокрадывалась на хутор.
Сумерки уже сгустились, шёл дождь, но Эмиль подумал, что приятно глотнуть свежего воздуха после этой духоты, чада, пышек и нескончаемых разговоров. Оказалось, что почти все куры уже сидят на насесте, только хромая Лотта и ещё несколько её взбалмошных подруг бродят, несмотря на непогоду, по двору. Но Эмиль их тут же загнал в курятник и закрыл дверь на защёлку — пусть теперь приходит лиса, если ей охота. Напротив курятника был хлев, и Эмиль, раз уж он здесь оказался, заглянул на минутку к Свинушку и пообещал принести ему на ужин остатки угощения.
— У гостей глаза завидущие, и на тарелках всегда много чего остаётся, — объяснил Эмиль, и Свинушок весело захрюкал. — Попозже я к тебе ещё забегу, — сказал Эмиль и хлев тоже запер на защёлку.
За хлевом находилось «отхожее место». Так в давние времена именовали то, что теперь все зовут туалетом. Это название тебе наверняка покажется смешным, но слышал бы ты, как называл эту дощатую постройку Альфред! Впрочем, меньше всего я хочу учить тебя грубостям… К слову сказать, как раз на хуторе Катхульт это место именовалось весьма деликатно — «домик Триссе». Триссе было имя плотника, который и поставил этот маленький домик по заказу прадеда Эмиля.
Итак, Эмиль запер на защёлку дверь курятника, потом, тоже на защёлку, хлев и по рассеянности, а может быть, от избытка усердия задвинул задвижку на двери домика Триссе. Конечно, сделал он это механически, не думая, хотя вполне мог бы сообразить, что, раз задвижка на двери домика Триссе отодвинута, значит, внутри кто-то есть. Но, повторяю, тогда Эмилю это в голову не пришло, и он вприпрыжку побежал по двору, распевая во всё горло:
— Вот я запер-запер-запер всё, что только можно запереть!..
А в домике Триссе как раз в это время находился папа Эмиля. Он услышал пение сына и тут же толкнул дверь. Но дверь не отворилась. Тогда папа Эмиля очень громко крикнул:
— Эмиль!
Однако Эмиль его крика не расслышал — во-первых, он успел уже далеко ускакать, а во-вторых, сам орал во всё горло:
— Вот я запер-запер-запер всё, что только можно запереть!..
Бедный, бедный папа, он так рассвирепел, что даже в груди у него заклокотало. Из всех проделок Эмиля эта, пожалуй, была самая ужасная! Папа как бешеный забарабанил кулаками в дверь, потом с силой навалился на неё плечом, да что толку!
В отчаянии повернулся он к запертой двери спиной и стал лягать её ногами. Никакого результата, зато он сильно отбил себе пятки. Да, этот плотник, по имени Триссе, хорошо знал своё дело! Он сколотил эту дверь из гладко выструганных толстых досок и так плотно пригнал её к косяку, что, несмотря на все папины усилия, она даже не шелохнулась.
А папа Эмиля тем временем всё больше приходил в ярость. Он готов был разнести в щепы всю эту проклятую постройку! В бешенстве он принялся выворачивать карманы, надеясь найти там складной нож. Он хотел прорезать щель в двери и лезвием отодвинуть задвижку. Но тут он вспомнил, что ножик лежит в кармане его рабочих брюк, а сегодня он надел воскресные. Положение становилось безвыходным. Некоторое время папа Эмиля стоял неподвижно, тупо уставившись в дверь, и лишь шипел от злости. Нет-нет, он не ругался, он терпеть не мог разные бранные слова. Но стоял и шипел он, как змея, довольно долго и всё думал об Эмиле и об этом злосчастном плотнике Триссе, который даже не догадался в своё время прорубить в домике нормального окошка, а ограничился чем-то вроде слухового окна над дверью. Папа Эмиля сердито уставился на него — до чего же оно мало! — потом стукнул ещё несколько раз что было силы в дверь и в полном отчаянии сел. Ему ничего не оставалось, как ждать.
В домике Триссе было целых три сидячих места, и на одно из них папа Эмиля и сел. Он сидел, скрежетал зубами и в бешенстве ждал, что кто-нибудь в конце концов сюда придёт.
«Пусть это грех, но я убью первого, кто сюда явится», — думал он. Конечно, так думать было несправедливо и дурно, но, когда злишься, теряешь разум.
В домике Триссе было уже совсем темно, а папа Эмиля всё сидел и ждал. Но никто не приходил. Он слышал, как дождь стучит о крышу, и от этого звука ему стало ещё печальней.
Он распалялся всё больше и больше. И в самом деле, разве не обидно, что он сидит здесь в полной темноте и одиночестве, в то время как все остальные пируют за его счёт и веселятся в светлой комнате! Больше он ждать не намерен, он должен немедленно отсюда выбраться! Как угодно, но выбраться! Хоть через слуховое окно!
— Сейчас я лопну от злости! — сказал он вслух и вскочил на ноги.
В домике Триссе стоял ящик со старыми газетами. Он пододвинул его к двери и встал на него. К счастью, ящик оказался довольно большим, и папа Эмиля смог дотянуться до слухового окна. Он без труда выбил раму со стеклом и, высунув голову, стал звать на помощь.
Но на его крик никто не отозвался, зато дождь, который лил как из ведра, с силой забарабанил ему по затылку, ручейки воды потекли за шиворот, и это было не очень-то приятно. Но теперь уже ничто не могло его остановить, даже потоп, ему надо было немедленно отсюда выбраться.
С большим трудом просунул он в слуховое окно сперва руки, потом плечи и стал потихоньку лезть дальше, всё больше высовываясь. Но, когда он уже наполовину вылез наружу, он вдруг застрял. Застрял так, что ни туда ни сюда. Он как бешеный размахивал руками и ногами, но с места не сдвинулся ни на дюйм, а только опрокинул ящик, на котором стоял, и повис, бедняжка, в воздухе!
Как ты думаешь, что делает хозяин хутора, если он висит с непокрытой головой под проливным дождём? Он зовёт на помощь? Нет, не зовёт. Потому что знает лённебержцев. Он прекрасно понимает, что, если кто-нибудь увидит его в таком положении, он станет посмешищем для всей Лённеберги, а может, и для всего Смоланда до конца своих дней. Нет, он не будет звать на помощь!
А тем временем Эмиль, который вернулся в дом в том прекрасном настроении, которое бывает, когда ты выполнил порученную тебе работу, просто из кожи вон лез, чтобы повеселить сестрёнку Иду. Ей очень скучно так долго сидеть тихо, подумал Эмиль, а потому он повёл её в прихожую, и они развлекались здесь тем, что мерили по очереди все галоши. Галоши стояли в ряд вдоль стены, огромные и маленькие, и сестрёнка Ида визжала от восторга, когда Эмиль с важным видом расхаживал в галошах пастора и всё повторял «таким образом» и «кроме того», точь-в-точь как пастор. В конце концов галоши оказались разбросанными по всей прихожей, и Эмиль, любивший порядок, решил их сложить все вместе: посреди передней вмиг выросла огромная гора из галош.
И тут Эмиль вдруг вспомнил про Свинушка, которому обещал принести на ужин объедки с праздничного стола. Он сбегал на кухню, свалил всё, что там нашёл, в миску и с миской в одной руке и фонарём в другой выскочил во двор. Дождь по-прежнему лил как из ведра, но он смело шёл в темноте, чтобы порадовать своего поросёночка.
И вот тут-то — о, я содрогаюсь, когда об этом думаю! — тут он увидел своего отца! И отец увидел его. Ох, как это было страшно!
— Беги за Альфредом, — зашипел папа Эмиля. — И вели ему взять с собой кило динамита. Я хочу, чтобы домик Триссе сровняли с землёй!
Эмиль помчался за Альфредом, и Альфред прибежал. Не с динамитом, конечно, да и папа Эмиля сказал это только во гневе, а с пилой — папу надо было выпилить, другого способа освободить его не было.
И пока Альфред пилил, Эмиль стоял на стремянке и в отчаянии держал над своим бедным папой зонтик, чтобы его не хлестал больше дождь. Ты, конечно, понимаешь, что минуты, которые Эмиль провёл, стоя на стремянке, были не из самых приятных в его жизни, потому что папа всё время рассказывал, что? он сделает с Эмилем, как только освободится. И папа даже ничуть не был благодарен Эмилю за то, что тот стоял теперь с зонтиком, прикрывая его от дождя.
Альфред пилил так усердно, что опилки летели во все стороны. А Эмиль не зевал: в то мгновение, когда Альфред допилил до конца и папа Эмиля с грохотом свалился на землю, в то самое мгновение Эмиль отбросил зонтик и со всех ног понёсся к сараю. Он влетел в него, на секунду опередив своего папу, и заперся на засов. Так что папе ничего другого не оставалось, как снова ломиться в закрытую дверь. Но долго это продолжаться не могло, потому что ему необходимо было успеть ещё показаться гостям. Изменив своим правилам, он выкрикнул несколько бранных слов и исчез. Но, прежде чем появиться на людях, ему надо было незаметно прокрасться в спальню и переодеться во всё сухое.
— Где это ты так долго пропадал? — недовольно спросила мама Эмиля своего мужа, когда он вернулся к гостям.
— Об этом мы потом поговорим, — хмуро ответил папа.
Вечер на хуторе подходил к концу. Пастор запел псалом, и все присутствующие его подхватили, каждый на свой лад.
— «Настанет день, пробьёт наш час…» — пели они. А потом пришло время расходиться по домам. Но когда гости вышли в прихожую, то первое, что они увидели, была огромная гора галош, освещённая слабым светом керосиновой лампы.
— Это работа Эмиля, сразу видно, — в один голос сказали все.
А потом каждому, в том числе и пастору с супругой, пришлось по очереди садиться на скамеечку и долго перебирать и мерить галоши. На это ушло ещё добрых два часа, а потом гости сухо поблагодарили хозяев, попрощались и исчезли в темноте и дожде.
С Эмилем они не смогли попрощаться, потому что он ведь сидел в сарае и, пыхтя, выстругивал своего сто восемьдесят четвёртого человечка.

СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ

когда Эмиль сделал нечто такое, от чего вся Лённеберга пришла в восторг, и ему простили все его шалости, вернее, просто о них забыли
Близилось Рождество. Когда темнело, все обитатели хутора Катхульт собирались на кухне, и каждый занимался своим делом. В тот вечер мама Эмиля пряла на прялке, папа чинил башмаки, Лина чесала шерсть, Альфред и Эмиль стругали колышки для граблей, а сестрёнка Ида мешала Лине работать, пытаясь втянуть её в новую игру.
— Понимаешь, это выходит только с тем, кто боится щекотки, — объяснила Ида, а значит, ей годилась только Лина. Ида водила своим маленьким пальчиком по юбке Лины и говорила:
Дорогие папа с мамой, Дайте мне муки и соли, Заколю я поросёнка! Заколю, а он как вскрикнет!
Когда Ида доходила до слова «заколю», она тыкала указательным пальцем в Лину, и Лина всякий раз, к великой радости Иды, вскрикивала и хохотала.
Видно, эта невинная детская присказка про поросёнка изменила ход мыслей папы Эмиля, потому что он сказал вдруг нечто совершенно ужасное:
— Да, Эмиль, ведь скоро Рождество, пора тебе заколоть твоего поросёночка.
У Эмиля нож выпал из рук. Он уставился на отца.
— Заколоть Свинушка? Нет, этого не будет, — твёрдо сказал он. — Это ведь мой поросёнок, ты мне его подарил, когда я дал обет быть трезвенником, разве ты забыл?
Нет, этого папа не забыл. Но он сказал, что во всём Смоланде никто ещё не слыхал про чудаков, которые выращивали поросят для забавы. Он надеется, что Эмиль уже крестьянин, а это значит, он понимает, что поросят держат для того, чтобы потом заколоть.
— Разве ты этого не знаешь? — с удивлением спросил папа Эмиля.
Нет, Эмиль это, конечно, знал и сперва даже не нашёлся что ответить, но потом всё же сообразил:
— Я уже крестьянин, это верно, и потому знаю, что некоторых поросят растят на племя. Вот, папа, чего ради я вожусь со Свинушком.
Ты, наверное, не знаешь, что значит «растить на племя». А вот Эмиль знал: это значит растить поросёнка, чтобы он потом стал папой многих крошечных поросят. Эмиль понимал, что только это может спасти Свинушка.
— Нам надо только завести маленькую свинку, — объяснил он свой план отцу, — а когда мы их вырастим, у них будут поросята! Много прекрасных поросят, — уверял Эмиль папу.
— Что же, это неплохо, — согласился папа Эмиля. — Но тогда у нас на хуторе Рождество будет постное. Без ветчины, без колбасы, вообще без всякого мяса.
…Дайте мне муки и соли, Заколю я поросёнка!.. —
твердила сестрёнка Ида, но Эмиль на неё цыкнул:
— Да замолчи ты со своими глупыми стишками!
Нет, кровь Свинушка не прольётся, это уж точно! Пока Эмиль жив, он этого не допустит.
На кухне долго царило молчание, мрачное молчание. Но вдруг Альфред выругался. Стругая, он поранил себе палец, и у него потекла кровь.
— Тебе легче не стало оттого, что ты выругался, — строго сказал папа Эмиля. — А я не желаю слышать такие слова у себя в доме.
Мама Эмиля достала из ящика чистый льняной лоскуток, перевязала Альфреду руку, и он снова стал стругать колышки для грабель. Это было зимнее занятие — за долгие вечера всегда перебирали все грабли и заменяли сломанные зубья новыми, загодя готовясь к весне.
— Значит, решено… У нас на хуторе будет постное Рождество, — сказал папа Эмиля и мрачно уставился в одну точку.
В тот вечер Эмиль долго не мог заснуть, а наутро он разбил свою свинью-копилку, отсчитал тридцать пять крон, запряг Лукаса в старую телегу и поехал в Бастефаль, где все занимались свиноводством. Домой он вернулся с великолепным поросёнком, которого он тут же оттащил в свинарник к Свинушку. А потом Эмиль пошёл к отцу.
— Теперь в свинарнике два поросёнка, — сказал он. — Можешь заколоть одного к Рождеству, но только, советую тебе, не ошибись, когда будешь выбирать.
Эмиль был в бешенстве, с ним такого никогда ещё не случалось. Он выпалил всё это, словно забыв, что говорит с отцом. Он ведь понимал, что, спасая жизнь Свинушку, обрекает на смерть другого бедного поросёнка, и это казалось ему ужасным, но выхода не было; он знал, что иначе отец не оставит его в покое.
Два дня Эмиль не ходил в хлев, он попросил Лину кормить обоих поросят. А на третий день он проснулся, когда было ещё совсем темно, оттого, что визжал поросёнок. А потом этот пронзительный визг вдруг смолк.
Эмиль дышал на замёрзшее стекло, пока не оттаял кружочек, и поглядел во двор. У входа в хлев висел фонарь, и в его свете он увидел двигающиеся тени людей. Поросёнка закололи, это он знал. Отец и Альфред ошпарят его кипятком, соскребут щетину, а потом придёт Крёсе-Майя, и они вместе с Линой пойдут в прачечную промывать кишки, чтобы делать колбасу. Так закончил свои дни поросёнок из Бастефаля, которого купил Эмиль.
— «Заколю, а он как вскрикнет…» — пробормотал Эмиль, а потом снова забрался в кровать и долго плакал.
Но человек так устроен, что умеет забывать о своих печалях, и Эмиль не был исключением. После обеда он заглянул в хлев, почесал Свинушка и задумчиво сказал:
— Ты жив, Свинушок! У каждого своя судьба. Ты остался жив!
Но Эмилю хотелось поскорее забыть поросёнка из Бастефаля. И когда на следующий день Крёсе-Майя и Лина сидели на кухне и быстро-быстро резали кубиками мясо, а мама Эмиля перемешивала фарш для колбасы и обрезала окорок, чтобы положить его в рассол, и Лина запела «С моря дуют студёные ветры», а Крёсе-Майя стала рассказывать про привидение без головы, которое живёт на чердаке в доме пастора, Эмиль рассмеялся. Он уже думал не о поросёнке из Бастефаля, а только о том, что скоро Рождество, и радовался, что пошёл наконец снег.
— Снег засыпал белый свет, — распевала на все лады сестрёнка Ида. Так говорят в Смоланде, когда выпадает много снега.
И снег в самом деле всё засыпал. К концу дня снег повалил пуще прежнего, началась настоящая метель — из дома теперь нельзя было разглядеть скотный двор.
— Валом валит, всё заметёт, — сказала Крёсе-Майя. — Как я до дома доберусь?
— Оставайся ночевать! — предложила мама Эмиля. — Ляжешь на диванчике вместе с Линой.
— Да, только, будь добра, лежи не шевелясь, я ведь так боюсь щекотки, — сказала Лина.
После ужина Альфред пожаловался, что у него болит палец, всё дёргает и дёргает, сил нет, и тогда мама Эмиля развязала повязку, чтобы поглядеть, что там.
Ничего хорошего она не увидела: палец опух, воспалился и краснота поползла вверх по руке.
Глаза у Крёсе-Майи засверкали.
— Заражение крови! — воскликнула она. — Это очень опасно!
Мама Эмиля вынула бутылку раствора сулемы из шкафа и сделала Альфреду примочку.
— Если к утру не станет легче, придётся тебе поехать к доктору в Марианнелунд, — сказала она.
Всю ночь валил снег — над всем Смоландом бушевала метель, такая метель, какой никто и не припомнит, и наутро оказалось, что хутор Катхульт почти погребён под снегом. А метель всё не унималась. Снег валил и валил, и дул такой ветер, что из дому носа не высунешь. Ветер гудел и завывал в трубе — у-у-у! Да, такая метель бывает, может, раз в сто лет!
— Альфред весь день будет снег разгребать, — сказала наутро Лина. — А может, ему и браться за это не стоит, всё равно бесполезно.
Но Альфред не разгребал снег в этот день. Когда все сели завтракать, его место за столом пустовало, и вообще его никто ещё сегодня не видел. Эмиль забеспокоился. Он нахлобучил кепарик, надел толстую куртку из домотканого сукна и вышел из кухни. За дверью он взял лопату и стал быстро прокапывать дорогу к пристройке у сарая, где жил Альфред.
Лина увидела Эмиля из кухонного окна и удовлетворённо закивала.
— Эмиль всё-таки умница! Знает, что первым делом надо расчистить тропинку к сараю. Тогда можно озорничать со спокойной душой.
Глупая Лина, она не поняла, что Эмиль пробивается к Альфреду.
Когда Эмиль вошёл в каморку Альфреда, он удивился, до чего там холодно. Альфред не затопил печку. Он лежал на топчане и не хотел вставать. Есть он тоже не хотел.
— Не хочется, — сказал он.
Тут Эмиль ещё больше встревожился. Если Альфред не хочет есть, значит, он серьёзно заболел.
Эмиль растопил печь, а потом побежал за мамой. Она пришла, а с ней и все остальные — папа Эмиля, и Лина, и Крёсе-Майя, и сестрёнка Ида, все они встревожились за Альфреда.
Бедный Альфред, он лежал и дремал. Он был горячий, как печка, но его знобило. Красные пятна шли теперь по всей руке к плечу — глядеть было страшно.
Крёсе-Майя деловито закивала.
— Я вам говорю, такие пятна — это конец, теперь он умрёт.
— Да замолчи ты, — сказала мама Эмиля, но не так-то легко было заставить замолчать Крёсе-Майю.
Она знала не меньше полдюжины людей в одной Лённеберге, которые погибли от заражения крови, и принялась их перечислять.
— А теперь вот ещё и Альфред, — закончила она.
Она считала, что помочь ему можно только одним способом: состричь клок его волос, оторвать лоскуток от его рубашки и закопать всё это ровно в полночь к северу от дома, читая при этом заклинание. Вот она, например, знает очень надёжное, проверенное на опыте заклинание:
Чур-чура, чур-чура, Сгинь, нечистый, со двора! Что от дьявола идёт, Пусть он сам себе берёт.
Но папа Эмиля сказал, что все заклинания насчёт чёрта произнёс сам Альфред ещё тогда, когда поранил себе палец, и что если надо что-то закапывать в полночь к северу от дома, то пусть Крёсе-Майя сама этим и займётся. Крёсе-Майя мрачно покачала головой:
— Ох-ох-ох, тогда, ясное дело, всё плохо кончится.
Эмиль рассердился не на шутку.
— Не причитай и не хныкай! — зло сказал он. — Альфред скоро поправится, это точно.
Тогда Крёсе-Майя сменила пластинку:
— Ну да, милый Эмиль, он выздоровеет, он скоро выздоровеет. — Для пущей убедительности она коснулась рукой Альфреда, который лежал неподвижно, и ещё раз громко подтвердила: — Конечно, ты поправишься, Альфред. Я в этом не сомневаюсь.
Но потом она поглядела на узкую дверь его каморки и пробормотала себе под нос:
— Не пойму, как протащат сквозь эту дверь гроб.
Эмиль услышал эти слова и заплакал. Он испуганно дёрнул отца за куртку:
— Надо отвезти Альфреда к доктору в Марианнелунд, как мама сказала.
Тут папа и мама Эмиля как-то странно посмотрели друг на друга. Из-за снегопада попасть в Марианнелунд не было никакой возможности, и они это понимали. Выхода не было. Но как сказать об этом Эмилю? Потому-то они и стояли, печально опустив глаза. Папа и мама Эмиля тоже очень хотели спасти Альфреда, но просто не знали, что можно сделать. Они молчали.
Потом папа Эмиля, ни слова не говоря, вышел из комнаты. Но Эмиль не отступал. Он бежал за папой по пятам, он плакал, просил, кричал и угрожал, он даже ругался, и, представь себе, его папа не рассердился, а всё только тихо повторял:
— Это невозможно, ты же сам понимаешь, что это сейчас невозможно.
Лина сидела на кухне и плакала, не утирая слёз.
— А я-то думала, мы весной поженимся. Выходит, зря надеялась. Альфред умрёт, а я останусь, как дура, с четырьмя простынями и полдюжиной полотенец! У-у-у!
Наконец Эмиль понял, как обстоит дело: помощи ждать было не от кого.
Он вернулся в каморку Альфреда и просидел там весь день — это был самый долгий день в жизни Эмиля. Альфред лежал в забытьи. Только иногда он открывал глаза и всякий раз спрашивал: «Ты здесь, Эмиль?»
Эмиль видел в окно, что метель всё не унималась, и он с таким пылом ненавидел этот снег, что от накала его чувств должны были, казалось ему, растопиться все снежные завалы не только в Лённеберге, но и во всём Смоланде. Но снег всё валил и валил, и Эмилю чудилось, что скоро он засыплет весь мир.
Зимние дни — короткие, но тем, кто, как Эмиль, сидит и ждёт, они кажутся невыносимо длинными. Надвигались сумерки, скоро спустится ночь.
— Ты здесь, Эмиль? — снова спросил Альфред, но было заметно, что ему стало ещё труднее произносить эти слова.
Мама Эмиля принесла бульон и заставила Эмиля выпить чашку. Она попыталась покормить с ложечки и Альфреда, но есть он не мог. Мама вздохнула и ушла.
Поздно вечером пришла Лина и сказала, что Эмилю пора спать. Но напрасно они рассчитывали, что он уйдёт от Альфреда.
— Я лягу на полу возле Альфреда, — твёрдо сказал Эмиль. Так он и сделал.
Он нашёл старый тюфяк и попону, больше ему ничего и не надо было, чтобы улечься. Впрочем, заснуть ему всё равно так и не удалось. Он лежал с открытыми глазами, глядел, как пылают уголья в печи, слушал, как тикает будильник Альфреда, и как прерывисто он дышит, и как время от времени стонет. Иногда Эмиль впадал в дремоту, но всякий раз тут же вскакивал. Его жгла тревога, и с каждым часом ему становилось всё яснее, какую ужасную ошибку они совершают: ведь скоро будет уже поздно, произойдёт нечто непоправимое.
Часа в четыре утра Эмиль понял наконец, что ему надо делать: он должен попытаться доставить Альфреда к доктору в Марианнелунд, даже если оба они, он сам и Альфред, погибнут в дороге.
«Нельзя лежать вот так в постели и покорно ждать смерти! Нет, этого не будет!»
Впрочем, вслух он этих слов не произнёс, а лишь подумал, но зато принял твёрдое решение и тут же начал его осуществлять. Важно было уехать прежде, чем на хуторе кто-нибудь проснётся, иначе ему помешают сделать то, что он задумал. В его распоряжении всего час, пока Лина не встала доить коров, и за этот час он должен всё успеть.
Никто не знает, как трудно пришлось Эмилю и сколько он сумел всего переделать за этот час. Надо было вытащить из сарая сани, вывести из конюшни Лукаса, запрячь его, а главное, надо было поднять Альфреда с постели и дотащить до саней — а это оказалось труднее всего. Бедняга Альфред едва держался на ногах, всей своей тяжестью опирался он на Эмиля, а когда ему удалось наконец доплестись до саней, он свалился как подкошенный на лежавшую там овчину и больше не шевельнулся, словно он уже умер.
Эмиль заботливо укрыл его другой овчиной и подоткнул её со всех сторон так, что торчал только кончик носа, а потом сам взгромоздился на облучок, дёрнул вожжи и крикнул Лукасу, чтобы он трогал. Но Лукас не сдвинулся с места, а только повернул голову и удивлённо посмотрел на Эмиля. Неужели тот всерьёз предлагает ему выезжать со двора в такую метель? Разве Эмиль не понимает, что нельзя сейчас пускаться в путь?
— Командовать буду я, и мы тут же тронемся в путь, — строго сказал Эмиль. — Ну а ты, Лукас, повезёшь нас, как сумеешь!
Тут на кухне загорелся свет, значит, Лина встала. Нельзя было терять ни минуты. Эмилю удалось незаметно выехать с хутора, и, хотя снег застилал глаза, он направил Лукаса в сторону просёлка.
Ух, как обрушилась метель на Эмиля! В ушах завывал ветер, снег валил стеной, не было видно ни зги, и он боялся съехать с дороги. Он то и дело стряхивал варежкой снег с лица, но дороги всё равно не видел, хотя на санях у него висели два фонаря. Дороги вообще не было, был только снег. Но Лукас много раз бывал в Марианнелунде. Может, он сам найдёт направление? Он был упорен и вынослив и в такую метель просто незаменим. Шаг за шагом тащил он сани между сугробами, от толчков они всякий раз чуть не опрокидывались, но всё же медленно двигались вперёд. Эмилю то и дело приходилось слезать с саней и разгребать лопатой снег. Он чувствовал себя сильным, как маленький бычок. Он перекопал за эти часы столько снега, что всю жизнь будет помнить.
— Когда надо быть сильным, сил хватает, — объяснял он Лукасу.
И правда, Эмиль был сильный, и правда, первую версту у них дело шло неплохо, но потом Эмилю стало трудно, да просто невыносимо трудно. Он очень устал, лопата казалась слишком тяжёлой, у него уже не было сил ею орудовать. К тому же он весь окоченел, в башмаки набился снег, слёзы капали из глаз, пальцы не гнулись от холода, а уши он отморозил, хотя и обвязал голову поверх кепарика шарфом. Всё это вместе и в самом деле было нестерпимо, и постепенно Эмиль терял мужество. Он уже думал, что его папа, пожалуй, был прав, когда говорил: «Ехать невозможно, Эмиль, ты же сам понимаешь, что невозможно».
Лукас тоже выбился из сил. Сани петляли меж сугробов, и в конце концов случилось то, чего Эмиль всё время боялся: сани вдруг резко накренились и стали. Эмиль понял, что они угодили в яму.
Да, сомнений быть не могло: они угодили в яму и застряли там. Лукас упирался копытами и тянул как мог, Эмиль подталкивал сзади, настолько напрягаясь, что у него из носа хлынула кровь, но всё без толку — сдвинуть сани с места так и не удалось.
И тогда Эмиля охватило настоящее бешенство, он до того разозлился на снег, на сани, на яму и на весь свет, что у него словно помутился разум. Он издал вопль, ужасающий вопль, похожий на крик доисторического человека. Лукас испугался, и Альфред, может быть, тоже, но он не подавал никаких признаков жизни. Эмилю стало вдруг страшно, и он пришёл в себя.
— Ты ещё жив, Альфред? — спросил он с дрожью в голосе.
— Нет, я уже умер, — ответил Альфред хриплым, каким-то странным, пугающим голосом.
И тут злоба и бешенство разом покинули Эмиля, в нём осталось только отчаяние. Он почувствовал себя немыслимо одиноким. Хотя Альфред и лежал в санях, Эмиль был совершенно одинок, не было никого, кто мог бы ему помочь. Он не знал, что ему делать дальше. Больше всего ему хотелось лечь прямо на снег и заснуть.
Неподалёку от дороги, немного в стороне, был расположен хутор, и Эмиль вдруг увидел, что в хлеву замелькал свет. У него вновь вспыхнула маленькая надежда.
— Альфред, я пойду попрошу помощи, — сказал он.
Но Альфред ему не ответил, и Эмиль двинулся в путь. Он с трудом пробирался через глубокие сугробы, и, когда его фигурка вдруг возникла на пороге хлева, он был больше похож на снежную бабу, чем на мальчика.
Хозяин возился в хлеву. Он просто обомлел, увидев Эмиля с хутора Катхульт, — мальчик был весь в снегу, из носа у него текла кровь, а по лицу градом катились слёзы. Да, Эмиль плакал, он уже был не в силах сдерживаться. Он знал, что не так-то просто вытащить этого упрямого и не больно-то услужливого крестьянина в метель из дома. Но всё же крестьянин понял, что не может не пойти. Ворча, вывел он свою лошадь, прихватил верёвку и вытащил сани из ямы.
Будь у этого крестьянина хоть капля совести, он помог бы Эмилю добраться до Марианнелунда, но он этого не сделал. Эмилю и Лукасу пришлось одним продолжать свой путь по сугробам. Оба старались изо всех сил, но они уже вконец измотались и продвигались до ужаса медленно. И вот наступила минута, когда Эмиль сдался. Больше он не мог бороться с метелью. Он был уже не в состоянии даже лопату поднять.
— Я больше не могу, Альфред, — сказал Эмиль и снова заплакал. До Марианнелунда оставалось всего несколько километров, и оттого, что он отступает так близко от цели, ему было особенно тяжело.
Альфред не шелохнулся.
«Наверно, он умер», — подумал Эмиль. Лукас стоял с опущенной головой; казалось, он стыдился. Он тоже не мог больше двинуться с места.
Эмиль сел на облучок и застыл. Он тихо плакал; снег засыпал его, но он не двигался. Всё, конец! Пусть снег валит сколько угодно, ему теперь уже безразлично.
У него закрывались глаза, неудержимо хотелось спать. «Как, должно быть, приятно сидеть вот так на облучке и спать под снегом», — думал он.
И тут он обнаружил, что вокруг нет снега и вообще сейчас не зима, а лето и они с Альфредом купаются в озере в Катхульте. Альфред всё хочет научить Эмиля плавать, глупый Альфред, разве он не знает, что Эмиль уже умеет плавать. Ведь как раз Альфред и научил его плавать несколько лет назад, неужели он это забыл? Эмиль ему покажет, как он хорошо плавает. И они поплыли вместе, всё дальше и дальше от берега… И вдруг он услышал звон колокольчика, и это было странно: колокольчик не звонит, когда купаются!
Эмиль отряхнул сон и с трудом открыл глаза. И он увидел снегоочиститель! Да, представь себе, среди бушевавшей метели медленно двигался снегоочиститель, разгребая дорогу в Марианнелунд. И возчик так вылупил глаза на Эмиля, словно увидел привидение, а не засыпанного снегом мальчишку с хутора Катхульт.
— Дорога до Марианнелунда расчищена? — с надеждой спросил Эмиль.
— Да, — ответил возчик. — Но только поторапливайся, через полчаса всё будет снова в сугробах.
Но Эмилю хватило и получаса.
…Когда Эмиль вбежал в приёмную доктора, там было полным-полно народу. Доктор как раз приоткрыл в эту минуту дверь своего кабинета, чтобы пригласить следующего больного. Но Эмиль крикнул так громко, что все вздрогнули:
— Альфред лежит в санях и умирает!
Доктор не растерялся. Вместе с несколькими стариками, ожидавшими очереди, он выскочил во двор, и они внесли Альфреда в дом и положили на операционный стол в кабинете. Кинув беглый взгляд на Альфреда, доктор крикнул своим пациентам:
— Отправляйтесь все домой! Мне некогда вами заниматься!
Эмиль думал, что Альфред будет спасён, как только попадёт к доктору, но теперь, увидев, что доктор качает головой почти так же, как Крёсе-Майя, он испугался. А вдруг уже поздно, вдруг уже нет возможности спасти Альфреда? В нём всё сжалось от боли, когда он это подумал, и со слезами в голосе он умолял доктора:
— Я дам вам свою лошадь, только спасите его… И своего поросёнка тоже, только спасите!.. Скажите, вы его спасёте, да?
Доктор внимательно посмотрел на Эмиля и ответил:
— Я сделаю всё, что в моих силах, но ничего не могу обещать.
Альфред лежал, не подавая никаких признаков жизни. Но вдруг он открыл глаза и удивлённо взглянул на Эмиля.
— Ты здесь, Эмиль? — спросил он.
— Да, Эмиль здесь, — сказал доктор, — но сейчас ему лучше выйти, потому что мне надо заняться тобой, Альфред! Мы вскроем нарыв!
По глазам Альфреда видно было, что он испугался, он не привык иметь дело с докторами.
— Мне кажется, ему страшновато, — сказал Эмиль. — Может, мне лучше постоять рядом с ним?
Доктор кивнул в знак согласия. И Эмиль вцепился обеими руками в холодную руку Альфреда и стоял так, пока доктор разрезал нарыв на другой руке. Альфред не издал ни звука. Он не кричал и не плакал, зато у Эмиля текли слёзы, но он этого и сам не заметил.
Эмиль с Альфредом вернулись домой только через несколько дней. Вся Лённеберга уже прослышала о его подвиге, и все его хвалили.
«Мальчишку с хутора Катхульт мы всегда любили, — говорили теперь люди. — Странно, что его ругают и жалуются на него. А что шалун, так ведь без шалостей мальчики не растут».
Эмиль привёз маме и папе письмо от доктора, и там, среди прочего, было написано: «У вас мальчик, которым вы можете гордиться». И мама Эмиля записала после этого в синей тетради: «Как это утешило моё бедное сердце! Ведь так часто меня охватывало отчаяние из-за Эмиля. Может, я ещё доживу до того дня, когда все в Лённеберге оценят моего малыша!»
Но какие тревожные дни они пережили на хуторе! Когда в то злосчастное утро обнаружилось, что Эмиль и Альфред исчезли, папа Эмиля до того разволновался, что у него заболел живот и ему пришлось лечь в постель. Он думал, что уже никогда больше не увидит Эмиля. Потом, правда, они получили вести из Марианнелунда, и он успокоился, но живот у него всё болел, пока Эмиль не вернулся на хутор и не вбежал в спальню, чтобы отец скорее увидел, что он жив-здоров и снова дома.
Папа Эмиля поглядел на Эмиля, и глаза у него увлажнились.
— Ты стоящий парень, Эмиль, — сказал он, и Эмиль был так счастлив от этих слов, что у него забилось сердце. Это был, уж поверь, один из тех дней, когда он любил своего папу.
А мама Эмиля услышала эти слова и засияла от гордости.
— Да, он молодец, наш Эмиль, — сказала она и погладила Эмиля по лохматой голове.
Папа Эмиля был, как я уже сказала, в постели, а вместо грелки у него на животе лежала крышка от котла. Она уже успела остыть, и её снова надо было нагреть.
— Давайте я пойду, — с жаром крикнул Эмиль, — я теперь мастер ухаживать за больными.
Папа кивнул в знак согласия — он был явно доволен — и сказал, обращаясь к маме:
— А ты налей мне стакан сока.
Да, папе было теперь неплохо — лежи себе в постели, и все за тобой ухаживают.
У мамы Эмиля были ещё дела на кухне, и прошло некоторое время, прежде чем она налила папе сок, но как раз в ту минуту, когда всё было готово, она услышала ужасающий вопль. Это кричал папа Эмиля. Мама тут же бросилась в комнату, а ей навстречу полетела крышка котла.
К счастью, она успела отскочить в сторону, но от страха выплеснула весь сок прямо на крышку. Раздалось ужасающее шипение, и пошёл пар.
— Несчастный мальчик, что же ты так перегрел крышку? — спросила она Эмиля, который стоял совсем растерявшись.
— Я думал, крышку надо раскалить, как железо в кузнице, — пробормотал Эмиль.
А всё произошло оттого, что папа Эмиля задремал, пока Эмиль грел крышку на плите. Когда же Эмиль вернулся в спальню и увидел, как мирно спит его отец, он решил его не будить, а, тихонько откинув одеяло, осторожно положил ему крышку на живот.
Мама Эмиля изо всех сил старалась успокоить папу.
— Погоди, погоди, вот сейчас намажем всё мазью, — уговаривала она его, — и не будет так жечь.
Но папа Эмиля встал с постели.
— Нельзя лежать, когда Эмиль дома, — сказал он. К тому же он хотел поздороваться с Альфредом.
Альфред, ещё очень бледный, сидел на кухне, и рука у него была ещё на перевязи, но он был счастлив и весел. Лина радостно суетилась вокруг него. Когда он появился, она и Крёсе-Майя чистили медную посуду. Все кастрюльки, сковородки, чайники должны были блестеть как золото к рождественским и новогодним праздникам. Но Лина никак не могла заставить себя заняться этим делом и всё угощала Альфреда то соком, то пряником. Сестрёнка Ида тоже не отрывала взгляда от Альфреда, она глядела на него как заворожённая, будто глазам своим не веря, что это он.
Крёсе-Майя сияла, как медный таз, который она чистила, на радостях она не закрывала рта и тараторила о заражении крови так, что в конце концов язык у неё стал заплетаться:
— Тебе ещё повезло, как ещё никому не везло, потому что всё обошлось, да ещё обошлось-то, как ни у кого ещё не обходилось, а обошлось, как должно было обойтись у человека, которому так повезло, как тебе, но поверь мне, хочешь верь, хочешь не верь, а я уж точно знаю, что закровление крови, то есть разаженье крови, то есть зараженье крови, такая болезненная страшность, то есть страшная болезнь, что человек остаётся больным, даже когда он уже совсем выздоровел, — не болен, не здоров, не здоров, не болен, а не здоров, здоров, а не болен, здоболен, а не боров… Боров, а не коров… Тьфу ты!..
Как замечательно провели они этот вечер! Мама Эмиля подала на ужин домашнюю колбасу, приготовленную к Рождеству, и начался настоящий пир.
Все они — и Эмиль, и мама, и папа, и сестрёнка Ида, и Альфред, и Лина, и Крёсе-Майя — сидели вместе в празднично убранной, сияющей медью кастрюль кухне, вокруг стола, на котором горели свечи, и веселились от души.
Колбаса удалась на славу — румяная, с хрустящей корочкой, просто пальчики оближешь! И ели они её со свежей, прихваченной морозом брусникой. Альфред уписывал за двоих, хотя управляться одной рукой ему было нелегко.
Лина то и дело бросала на него нежнейшие взгляды и вдруг спросила:
— Послушай, Альфред, раз у тебя нет никакого заражения крови, то что нам помешает весной пожениться? А?
Альфред от ужаса даже куском подавился и просыпал себе на брюки целую пригоршню мороженой брусники.
— До весны далеко, — пробурчал он невесело. — Учти, что у меня может, например, нарывать и другой палец, и кто знает, чем всё это кончится, а вдруг опять зараженьем?…
— Только имей в виду, — подхватил Эмиль, — что тогда ты будешь похоронен тут, в Катхульте. Второй раз я ни за что не повезу тебя в Марианнелунд.
Вот так и сидели они, освещённые ярким дрожащим светом свечей, и на душе у всех было легко и торжественно. Вдруг мама Эмиля выдвинула ящик стола, достала письмо доктора и снова стала читать его вслух.
«Пусть они ещё раз его услышат», — решила она.
Все разом перестали жевать и принялись внимательно слушать. За столом воцарилась полная тишина, потому что доктор написал замечательное письмо.
— И всё это про тебя, Эмиль!
Эмиль сидел красный от смущения и не знал, куда деваться. Ведь все глядели на него с обожанием, а он терпеть не мог, когда так глядят, и печально отвернулся к окну. За окном тоже ничего утешительного не было, снова повалил снег, и уж кто-кто, а Эмиль точно знал, кому придётся завтра его разгребать.
В конце концов он взял себе ещё кусок колбасы и принялся вяло есть. Он сидел потупившись, лишь время от времени вскидывая глаза, но тут же снова опускал их, потому что взгляды всех по-прежнему были устремлены на него. Во всяком случае, мама глядела на него с улыбкой — ей, видно, было очень приятно разглядывать своего любимого мальчика. Да он, к слову сказать, и вправду выглядел на редкость привлекательно: румяные щёки, ясные голубые глаза и копна спутанных волос цвета спелой пшеницы — ни дать ни взять ангелочек с рождественской открытки, а кроме того, доктор писал, что она должна гордиться таким сыном. И мама гордилась.
— Странно, — произнесла она вдруг. — Всякий раз, когда я гляжу на Эмиля, я спрашиваю себя: ну неужели из него не вырастет какой-нибудь большой человек?
— А что значит большой? — спросил Эмиль, с сомнением поморщившись. — Кто они такие, большие люди?
— Ну, я не знаю… — ответила мама. — Например, председатель сельской управы или что-нибудь в этом роде…
Тут Лина прямо прыснула от смеха:
— Представляю себе этого председателя сельской управы, который только и знает, что озорничать!
Но мама строго посмотрела на неё, ни слова не сказала и жестом предложила всем взять ещё по куску колбасы.
Эмиль потянулся за колбасой, взял кусок и стал его посыпать мороженой брусникой, а сам в это время думал о маминых словах насчёт большого человека и решил, что совсем неплохо стать когда-нибудь председателем сельской управы. А вдруг так оно и будет!
А потом он стал думать о словах Лины насчёт того, что он будет озорным председателем сельской управы… Интересно, какие проказы тогда можно будет придумать?
Эмиль налил стакан молока и стал медленно пить, ломая себе голову над тем, что может выкинуть председатель сельской управы. Да разве за минуту это выдумаешь? Он снова поднёс стакан к губам, и тут ему вдруг что-то пришло на ум, что-то настолько смешное, что он громко фыркнул, и молоко фонтаном брызнуло во все стороны, обдав папу с головы до ног. Папа хотел было рассердиться, но не рассердился, ведь неловко ругать мальчика, о котором сам доктор отзывается так уважительно, тем более что мальчик этот и вправду совершил вполне благородный поступок! Папа Эмиля стёр с брюк молочные брызги и пробормотал мрачно:
— Заметно, что ты вернулся домой!..
— Не надо так говорить, — укоризненно сказала мама.
И папа не стал продолжать, а, наоборот, пустился в рассуждения о будущем своего сына.
— По-честному, я не думаю, что Эмиль станет когда-нибудь председателем сельской управы… Но он парень что надо, и, если он будет жив-здоров, из него выйдет толк, это уж как пить дать!
Мама согласно кивнула.
— Сказать вам, как всё будет? — сказала вдруг сестрёнка Ида. — Как Эмиль захочет, так и будет!
Эмиль улыбнулся.
— Поживём — увидим! — сказал он. — Поживём — увидим!..
Настала ночь. Все легли в свои постели и заснули. Тихо спал хутор Катхульт. Спала Лённеберга. Спал весь округ Смоланд. Спи спокойно и ты и не бойся, доктор не взял у Эмиля ни Лукаса, ни Свинушка.