Подушка — Голышкин В.С.

Сережке Светликову не повезло с родителями. В то время когда будущие папы и мамы других ребят топили вражеские эскадры, таранили фашистские самолеты, презирая смерть, выносили раненых с поля боя, его собственные родители не придумали ничего лучшего, как… учиться.
Мало ли что им было тогда немногим больше, чем Сережке сейчас. Мало ли что папа жил где-то на Алтае, вдали от фронта: мог бы и убежать. А вот маме — той и бегать никуда не надо было. Она жила на самом фронте. Жила и тоже — ну не смешно ли? — училась.
Вместо того чтобы проникать в тыл противника и охотиться там за «языком» с автоматом в руках, она предпочитала делать это в классе, держа в руках не автомат, а учебник.
Слов нет, английский она знает — будь здоров! Но Сережке от этого не легче. Да что там не легче… В сто раз тяжелее Сережке оттого, что его мама — колхозная доярка — знает английский. Стоит ему к собственному имени какой-нибудь Кити прибавить артикль «а», мама тут как тут:
— С именами собственными артикль не употребляется. Мы, бывало, в землянке учились и то…
А кто ее просил в землянку лезть? Лучше бы в партизаны подалась.
Но партизанкой мама не была, и все попытки выудить из ее биографии что-нибудь героическое, успеха не имели. Однажды, перебирая Сережкину подушку, мама обнаружила в ней кроме пуховой еще и стальную начинку: крошечный осколок снаряда. Она сильно побледнела, и глаза у нее сделались большими-большими, вспоминающими.
Сережка коршуном налетел на подушку:
— Фронтовая? Да?
Он где-то читал, что не всякая пуля может пробить подушку.
Может, и эта послужила кому-нибудь из наших пуховой броней. Иначе как в нее мог попасть осколок снаряда?
Но воспоминание в маминых глазах уже погасло. Она устало улыбнулась и сказала:
— Ну что ты такое городишь? Разве с подушками воюют. А осколок мог случайно залететь, когда окна затыкали.
Все же это был фронтовой осколок. Сережка взял и отнес его в школу. И хотя Сережкин рассказ о подушке не произвел на ребят большого впечатления (сколько людей было покалечено и убито осколками, а тут — подушка, подумаешь!), осколок, в конце концов, взяли в музей.
Как-то раз, на перемене, сюда зашел новый учитель рисования. Между прочим, ученики за глаза его звали Кузнечиком. Может быть, по сходству с фамилией Кузнецов. Может быть, потому, что он и впрямь напоминал стройного кузнечика, когда приходил на урок в форме, которую не успел скинуть после службы в армии. Происхождение учительских прозвищ навсегда останется тайной для взрослых.
Однако не будем больше делать отступлений, хотя рассказ и похож на речку с притоками: чем больше притоков, тем дальше цель.
Итак, однажды новый учитель рисования Анатолий Васильевич Кузнецов зашел в школьный музей и увидел там Сережкин осколок с надписью: «Эхо войны. Осколок снаряда, обнаруженный в подушке ученика 5-го класса «Б» Светликова Сергея».
Учитель так и впился в осколок глазами. Все, кто сопровождал новичка-учителя в его первом путешествии по музею, в том числе и Сережка, очень удивились этому. Ну что такое особенное мог увидеть Кузнечик в простом кусочке стали? Или он заинтересовался им, как художник? А что, художнику, как и писателю, только дай тему. Он вам такое нарисует, что всю жизнь не перестанешь удивляться. «Ночь… Война… Фронтовой домишко… Белый пластырь подушки на одиноком окне… И вражеский офицер-артиллерист, в бессильной злобе казнящий убежище партизан… А где партизаны? Их и след простыл…»
Может быть, именно такая картина представляется учителю-художнику, пока он рассматривает «эхо войны»? В таком случае это ошибочное представление. Дом бабушки, где девочкой жила Сережкина мама, не был убежищем народных мстителей. Партизаны действовали по ту сторону передовой. А дом стоял по эту. И если фашистские пушки не пощадили его, то вовсе не потому, что он имел особые заслуги перед Советской властью, а просто потому, что дом был советский, стоял на советской земле и, как все советское, подлежал истреблению. Такая была у фашистов страшная философия.
Чтобы рассеять заблуждение учителя рисования, Сережка потянул его за рукав и, морща большой, упрямый лоб, сказал:
— Это была моя подушка. Осколок попал в нее случайно.
Учитель как-то странно посмотрел на Сережку и снова принялся гипнотизировать осколок. Наконец, словно очнувшись, он проговорил:
— Я знал одного мальчика, которого этот осколок едва не лишил жизни.
— Мой осколок? — изумился Сережка.
Учитель сейчас же поправился:
— Не твой, конечно, а похожий. Такой же, как твой. Вот как это произошло.
Он подошел к доске, доставшейся музею в наследство от класса, и нарисовал дом. Чиркнул по доске раз-другой мелом, и вышло окошко, залепленное чем-то белым. «Подушка», — догадались ребята. К одному дому учитель пририсовал другой. Потом еще дом, еще… Дом к дому — вышла улица. Где улица — там и люди. Но их почему-то было немного. Всего двое. Женщина и мальчик. Мальчик, видимо, так устал, что не мог идти, и женщина тянула его, как куклу. Сама она тоже устала, и художник, щадя их силы, нарисовал возле домика с подушкой лавочку. Неужели женщина не заметит ее и пройдет мимо?
Два-три волшебных штриха, и возле дома с подушкой появляется худенькая девочка с двумя растрепанными снопиками косичек.
«Сюда, — машет она руками-прутиками, — сюда!..
Какая догадливая, видит, что люди устали, и зовет отдохнуть. Но что же дальше? Почему учитель ничего не рисует и стоит у доски, опустив голову. Может, забыл о тех, для кого рисует? Может, напомнить, что они здесь и ждут продолжения рассказа в картинках? Нет, не надо. Учитель поднял голову и сказал:
— А дальше, ребята, было так…
И тут оказалось, что учитель рисования владеет словом не хуже, чем мелом…
— Было так… — сказал он, и фигурки, нарисованные на доске, ожили, встретились, разговорились, и оказалось, что женщина и мальчик — это мать и сын. Что город, в котором они жили, заняли немцы. Женщина с мальчиком едва убежали и вот бегут, сами не зная куда.
«В сельсовете скажут, куда бежать, — мудро рассудила девочка с косичками-снопиками. — В сельсовет сходите».
Женщина тревожно посмотрела на сына.
«Идите, — сказала девочка. — Я с ним понянчусь».
Женщина ушла.
«Как тебя зовут?» — спросила девочка у мальчика, становясь на колени.
Мальчик не ответил. Он тихо-тихо сидел на лавочке и задумчиво смотрел в небо. Вдруг глаза его засветились любопытством: в небе неожиданно расцвели красивые белые розы. Но это были страшные розы. Едва они расцвели там, в небе, как здесь, на земле, послышались крики и стоны. Какой-то человек, не спеша переходивший улицу, дико вскрикнул и волчком закружился по мостовой.
«Дядю Федю убили!» — взвизгнула девочка и стремглав метнулась к дому с одиноким окошком. Испугалась? Ничего удивительного. Все живое страшится смерти. Вот она подбежала к избе, выхватила подушку, метнулась обратно и — большую, тяжелую — плюхнула на голову мальчика. Тот, оглушенный, даже пикнуть не успел, хотя игра велась явно не по правилам. В детском саду в этом случае, перед тем как запустить в кого-нибудь подушкой, противники предупреждали друг друга.
Смешной несмышленыш! Где ему было разобраться в происходящем? Для него разрывы шрапнельных снарядов в небе были всего-навсего красивыми белыми розами. Он попытался спихнуть подушку и не успел. Что-то сильно ударило по ней, и она, загудев, как колокол, налилась вдруг свинцовой тяжестью и чуть не придушила его, свалив с лавки на землю.
Мальчику стало страшно, и он зажмурил глаза. А когда снова открыл их, то увидел чистое-чистое небо, на котором сверкали чьи-то добрые и тревожные глаза. Присмотревшись, мальчик понял, что сверкают они не на небе, а на девчоночьем лице. Спутать лицо с небом!.. Это было так несуразно, что мальчик рассмеялся. Потом позвал:
«Мама!»
Она была тут. Она не дошла до сельсовета. Как только над селом стали рваться снаряды, она бросилась обратно, к сыну.
«Жив?»
Она ощупала его глазами от пыльных башмаков до родимого пятнышка, черной смородинкой прилепившегося к мочке уха, посмотрела на девочку, на подушку, с дымящейся ранкой в пуховом боку, и все поняла.
«Родная моя!»
Она потянула к себе девочку, и та доверчиво прильнула к ее груди.
Это было похоже на прощание. Это и было прощание. Вскоре женщина с мальчиком ушли на восток, подальше от войны, а девочка осталась жить возле самой войны, потому что там был ее дом…
— Вот и вся история, — сказал учитель рисования.
— Вся? — Ребята разочарованно переглянулись. — А что стало с той девочкой? С тем мальчиком?
— Вам хочется, чтобы они встретились? — усмехнулся учитель. — К сожалению, это бывает только в рассказах. О девочке я ничего не знаю. А вот о мальчике могут сказать. Он стал учителем рисования.
— Как вы? — спросил Сережка.
— Как я.
— С родинкой? — Сережка насмешливо посмотрел на учителя рисования.
— С какой родинкой? — опешил учитель.
— Как у вас, — наслаждаясь растерянностью учителя, сказал Сережка. — Вот здесь.
— Он коснулся рукой правого уха. Учитель тоже схватился рукой за правое ухо, и все увидели, как он покраснел.
— Попался, попался! — сказал учитель, поднимая руки. — Сдаюсь. Тем мальчиком был я.
Но допрос продолжался.
— А вы потом искали ту девочку?
— Где ж ее найдешь? — ответил учитель. — Мама забыла, как называется деревня. А я вообще ничего не помнил. Хотя… подождите.
Учитель подошел к доске и принялся что-то быстро рисовать.
— Вот эта девочка, — сказал он, отступая в сторону.
Подозрительная тишина заставила его обернуться.
С ребятами что-то произошло. Они сразу все, как по команде, лишились дара слова. Неужели их так поразил рисунок? Нет, на него они не смотрели. Они не спускали глаз с Сережки. А тот — тот смотрел на доску с таким видом, будто бы собирался проглотить ее.
— Что случилось, ребята? — спросил учитель.
— Это моя мама, — сказал Сережка.
— Это его мама, — подтвердили ребята. — С карточки. Когда в школе училась. Мы сами видели.
— Их было две, — сказал Сережка. — Одну она подарила кому-то во время войны.
— Моей маме, — сказал учитель. — Значит, этот осколок…
Он замолчал, не в силах побороть волнения.
— Его мама в подушке нашла, — машинально проговорил Сережка, взволнованный не меньше учителя.
— Где ты живешь? — крикнул учитель и, не ожидая ответа, потянул Сережку к двери. — Пойдем…
На пороге он остановился и виноватым голосом сказал:
— Урока сегодня не будет.