Динка. Часть 3 — Осеева В.А.

Оглавление

• Глава 1. Волга, волженька
• Глава 2. На новую жизнь!
• Глава 3. Полоса везения
• Глава 4. Гулливер среди лилипутов
• Глава 5. Горестная весть
• Глава 6. Гимназические дела и новое знакомство
• Глава 7. Дорогие письма
• Глава 8. Смех и слезы
• Глава 9. Тучи сгущаются
• Глава 10. Тает снег
• Глава 11. Великое решение
• Глава 12. Хохолок
• Глава 13. В гости к цветам
• Глава 14. Послание Волги вихрастой девочке Динке
• Глава 15. На всех пятерках
• Глава 16. «Отворите мне темницу…»
• Глава 17. Васин друг
• Глава 18. Зона
• Глава 19. Держи вора!
• Глава 20. Карающая рука
• Глава 21. Время цветов и белых фартуков
• Глава 22. Колокола и пироги
• Глава 23. Емшан — пучок травы степной
• Глава 24. Обыкновенное чудо
• Глава 25. Оглушительная новость
• Глава 26. Несметные сокровища
• Глава 27. Дорогие людыны!
• Глава 28. «Святая криничка»
• Глава 29. Прощание с летом
• Глава 30. «Мой час настал»
• Глава 31. Ничейный дед

Глава 1. Волга, волженька

Киев встретил Арсеньевых холодным осенним дождем. Мокрые улицы казались пустынными и неприветливыми Динка помнила, с каким восторгом мама говорила о цветущих каштанах. Но теперь они стояли почерневшие от дождей, ветер сбивал с них последние листья, под кучами мокрых листьев валялись гладенькие, коричневые, словно полированные каштаны… Динка присаживалась на корточки, пробовала каштаны на вкус, разгрызая твердую корку, но жесткая молочно-белая сердцевина их была горькой и несъедобной. И все же эти «каштанчики» некоторое время утешали девочку, она набивала ими свои карманы, таскала их домой и, играя в них, как в камешки, задумчиво говорила Мышке:
— Здесь все такое хорошее, а я никак не могу привыкнуть… Люди улыбаются, а спросишь что-нибудь и не понимаешь, что они такое говорят… У меня еще ни с кем ни одного разговора не вышло, — шепотом добавила она.
Сестры говорили шепотом, чтоб не обидеть маму, ведь Украина была маминой родиной и мама так мечтала о Киеве.
— Я тоже никак не могу привыкнуть, — соглашалась Мышка. — Но ты молчи…
— Да я молчу… Мне надо скорей Днепр посмотреть… Мне бы увидеть большую воду, такую же, как у Волги…
— Днепр тоже большой, — тихо говорила Мышка.
— Ох, нет, нет, нет…
Динка садилась на пол и, натянув на коленки платье, крепко зажмуривала глаза. В ушах ее с тихим шумом плескалась желтенькая водичка…
— Волга, Волженька, голубочка моя родная, зачем же мы от тебя уехали?..
Динка вспоминала пароход, который вез ее мимо утеса…
Уехали, уехали…
— Днепр тоже очень красивый… Мама нам покажет его… — утешала сестру Мышка.
— Все равно я никогда не обживусь в этом Киеве… Я здесь как чужая хожу… — хныкала Динка.
Марина читала детям «Кобзаря» на украинском языке, объясняла отдельные слова.
— Вот я покажу вам мой; Днепр! — с гордостью обещала она, а перед глазами девочек во всю ширь вставала Волга. И Динка, тоскуя, говорила:
— Мы уже десять дней как приехали, почему же мама не побежала сразу к своему Днепру? Если бы мы вернулись назад, я бы сейчас же помчалась на берег и каталась бы по песку; я бросилась бы в воду, обняла ее обеими руками. И пускай бы я захлебнулась этой водичкой… Бей меня, топи меня, Волга, Волженька, голубушка моя, родненькая…
Динка бросалась ничком на пол, Мышка крепко обнимала ее, и, обнявшись, они вместе плакали…
От сестры Динка шла к Леньке. Леня, на которого в первые дни приезда свалилось много самых разнообразных и неожиданных дел, хмуро смотрел на ее расстроенное лицо:
— Ты что это изревелась вся?
— Да-а… Изревелась, изревелась… А ты не изревелся, ты уже забыл нашу Волгу, ходишь тут как ни в чем не бывало! — с упреком говорила Динка.
— Как это я Волгу могу забыть? — удивлялся мальчик. Динка умоляюще складывала руки.
— Лень, давай скажем маме, что мы не можем жить без Волги? Мы с Мышкой скажем, и ты… Может быть, мама тебя послушает… Давай, Лень!
— Да ты что, с ума сошла? Мать бьется как рыба об лед, кое-как сюда нас всех перетащила, да тут еще пропасть делов на нее навалилось, а они, смотри-ка, с какими фокусами к ней! Вези их назад! И как только не совестно та кое выдумать!
— Ну и пускай мне будет совестно, я все равно буду реветь, реветь и от чахотки умру, вот тогда и оставайся в своем Киеве! — угрожала Динка.
Леньке становилось жаль ее. Он звал Мышку и убеждал обеих девочек отложить свою тоску по Волге до той поры, когда он, Леня, окончит гимназию, найдет какую-никакую прибыльную работенку и, заплатив самолично за билеты, на самом курьерском поезде доставит их в любое место на Волге…
— Куда захочете, туда и поедем! Хоть в Казань, хоть на курган Стеньки Разина!
Как-то в осенний солнечный день, когда Алина с Леней пошли покупать учебники, Марина неожиданно отложила все свои дела и поехала с младшими детьми на Днепр. По дороге она очень волновалась и говорила:
— Вот сейчас, сейчас вы увидите его… мой Днепр! И они увидели его… Сначала с Владимирской Горки, а потом у самого берега.
Динка с радостью отметила, что на берегу Днепра ноги так же проваливаются в песок, как и на Волге, только волжский песочек, показалось ей, был немного желтее… Марина близко-близко подошла к воде, сняла шляпку и тихо сказала:
— Ох, Днепро!
Динка жадным и ревнивым взглядом окинула волнистую гладь реки, зачерпнула ладонью воду. Вода была чистая, с легкой голубизной…
— Ох, Днепро… — громко повторила вслед за матерью Динка, но голос у нее был пустой и сердце молчало… В смущении она пошла вдоль берега, останавливаясь и убеждая себя, что это — река ее мамы, река Тараса Шевченко, которого она так любит… Но сердце ее молчало, и под равнодушным взглядом осенний, разбавленный дождями, захолодавший на ветру мамин Днепр не пробуждал в ней никаких чувств. Динке стало чего-то жаль… Она оглянулась на мать. Марина все так же неподвижно стояла на берегу и смотрела куда-то на дальний берег. Лицо ее порозовело, ветер трепал длинные распустившиеся косы…
Хто це, хто це на тим боци.
Чеше довги косы…
вспомнилось вдруг Динке.
И снова, как в раннем детстве, когда мама читала эти стихи, Динка ясно увидела, как волны Днепра расступились и на берег вышла русалка… Тихими звенящими струйками сбегала с ее темных волос хрустальная вода… Взгляд Динки вдруг ожил, глаза ее словно прозрели… Издалека неторопливо, перекатываясь с волны на волну и расплескивая на гребне серебряные брызги, в желтой рамке берегов, на Динку шел невиданный до этой минуты сказочный красавец Днепр! Динка уловила шумливую музыку в глубине днепровской воды и, взволнованная, подозвала Мышку.
— Смотри, это перламутровая река… Мышка кивнула головой.
— Мама плачет, — сказала она.
— У этой реки полным-полно рыб, они все время плещутся, и потому волны у ней такие серебряно-чешуйчатые…
— С этого берега наш лапа увез нашу маму… — тихо вздохнула Мышка.
— С этого самого берега? Вот с этого? — радостно взволновалась Динка.
Сестре не хотелось разочаровывать ее.
— Мама привела нас сюда… — уклончиво сказала она.
— С этого самого берега! — в восторге повторила Динка, оглядываясь вокруг. Ей казалось, что она уже ясно различает на песке следы отца… Вот здесь он спрыгнул с коня…
Динка никогда не слышала, чтоб папа скакал на коне, но если сказано «увез», то как же иначе? Вот здесь он спрыгнул с коня и взял маму на руки… Конечно, это было здесь, и Днепр видел, как обрадовалась мама…
Сердце Динки растопилось от умиления. Она зачерпнула пригоршню воды и торжественно, протянула сестре:
— Выпей и умойся! Мышка покорно выпила и умылась. Динка тоже выпила и умылась.
— Теперь мы породнились! — весело сказала она и, подкинув вверх свою матросскую шапку, звонко крикнули:
— Здравствуй, Днепр!
Громкий, счастливый смех Марины с готовностью откликнулся на голос дочки. Сестры возвращались домой примирившиеся с Днепром, но любовь к Волге оставалась незыблемой и огромной, как сама эта река, и каждый раз, когда Динку постигало горе, она жаловалась ей, как жалуются родному, близкому человеку, называя ее голубенькой, Волженькой…

Глава 2. На новую жизнь!

Марина просто сбилась с ног. Нужно было устроить детей в гимназию, первым долгом старших девочек. Алина нервничала и упрекала мать, что теперь она уже никогда не догонит своих одноклассниц и не будет первой ученицей; Мышка молчала, но ей тоже было страшно отстать от своего класса.
— Бросьте вы ныть, на самом деле! Побегали бы сами по гимназиям! Загоняли мать совсем! — возмущался Леня.
— А ты не вмешивайся! Тебе не надо в гимназию, и молчи! — огрызалась Алина.
Мальчик замолкал. Гимназия была его мечтой, но такой далекой и недосягаемой, что о ней даже страшно было думать. Лене нужен был репетитор, с которым он мог бы учиться и учиться. Об этом они часто говорили с Мариной.
— Да вы не думайте обо мне сейчас. Нам бы их вон скорей к месту пристроить! — кивал на сестер Леня.
— Всех надо устроить, и самой мне на службу поступить скорей, — озабоченно говорила Марина, с беспокойством заглядывая в свою сумочку. — Эти проклятые деньги как вода…
— А вы каждый день считайте, чтоб лишку не тратить, — волновался Леня.
— Нет уж! Лучше не пересчитывать… Все равно — что осталось, то осталось, больше не сделаешь. Надо бы на квартиру скорей переехать, — задумчиво оглядывая грязные обои дешевой гостиницы, где на первое время остановились Арсеньевы, говорила Марина.
— А я про что говорю! Вон сколько наклеек у меня! — Леня вытаскивал из кармана кучу смятых бумажек. Это были объявления о сдаче внаем квартир.
— Ах, боже мой! Где ты их берешь? — ужасалась Марина. — Нельзя же так делать? Люди вешали, а ты сдираешь. Да еще дворник какой-нибудь поймает…
— Не в дворнике дело… А вот пойдемте, поглядите, да и переедем отсюда. Тут вон, я посчитал, сколько один день стоит! И обед дорогой. А Мышка с Алиной поковыряют, поковыряют да и встанут ни с чем… Вы тоже за неделю истаяли совсем, — хмуро говорит Леня.
— Конечно, я целый день бегаю по делам. Некогда и квартиру посмотреть… Только ведь мебель наша тоже не скоро придет, что мы будем делать в пустой квартире?
— Хоть и в пустой, пересидим как-нибудь. Никич мебель следом выслал, может, ждать-то каких два-три дня.
Леню беспокоила еще Макака. Ей было строго-настрого запрещено уходить куда-нибудь из гостиницы и гулять по незнакомым улицам. Тем более, что рядом был шумный вокзал…
Скучая, Динка лазила по всей гостинице, заводила разговор с коридорным пожилым плутоватым человеком в сером фартуке.
— Скажите, пожалуйста, у вас есть тут такое место, где всякие баржи стоят… Ну, пристань, что ли. И какой-нибудь «Букет», а может, он тут иначе называется… Там грузчики едят… Есть у вас такое место?
Коридорный пожимал плечами.
— Есть, почему нет… Это всё больше на Подоле да на базарах тоже… Самая босота собирается…
— Какая босота? — с трепещущим сердцем спрашивала Динка.
— Ну, босяки, иначе сказать. Шмыгают промеж людей — где что украсть, где выпросить. Ох и вредный народ!
Перед глазами Динки вставал волжский берег, залитый утренним солнцем; он неудержимо манил ее к себе, как широкая, доброжелательная улыбка на усыпанном веснушками лице…
Издалека, перебирая, как струны, бегущие волны, разливалась волжская песня, ее перебивал длинный гудок парохода, мальчишки, опережая друг друга, бежали к берегу, и на бревнах сидели грузчики, закусывающие воблой.
И с затаенной надеждой снова вернуться в эти родные края и в это избранное ею общество Динка лихорадочно выспрашивала:
— Эти люди ходят босиком?
— Кто босиком, а кто в обувке. Ну, а зачем она вам, тая босота? — удивлялся коридорный. Динка глубоко вздыхала:
— Так… перевидаться…
— И с кем?! — сморщив лоб и даже подскакивая от неожиданности, пугался коридорный. В глазах Динки потухал интерес.
— С кем, с кем… — безнадежно говорила она и, махнув рукой, удалялась в свой номер.
Коридорный смотрел ей вслед.
«И что вона за дивчина?» — думал он, потирая двумя Пальцами лоб.
Один раз Леня спросил:
— Ты что, Макака, этому дураку в фартуке наговорила?
— Ничего не наговорила.
Леня недоверчиво сдвинул брови:
— А что же это он меня спросил: не малохольная ли у вас барышня?
— Не знаю. Это, может, про Алину…
— Ну-ну! Со мной не хитри! Про Алину этого никто не скажет!
— А ты тоже в Киеве какой-то вредный стал! Никуда меня не пускаешь и с собой не берешь! А мне тут одни эти обои в клетку так надоели, что я скоро начну в них плевать — вот и все!
Леня пугался.
— Погоди плевать, скоро мы съедем отсюда! Ты что распустилась как, я за тебя прямо огнем горю! Хорошо, матерь не знает!
Но Марина все знала и видела. Она понимала, что переезд и неустроенная жизнь, четыре стены грязного номера и запрещение выходить со двора раздражали девочку и выбили ее из обычной колеи.
— Диночка, — один раз сказала она, — мне кажется, ты стала какой-то неприятной девочкой.
— Я? — испугалась Динка.
— Ну да! Ты знаешь, есть такие противные дети, которые не обращают внимания, что взрослым трудно, а все что-то требуют для себя, лезут во всякие дела, угрожают, выкрикивают что-то… Ты бы сама последила за собой, Дина!
— Я послежу, мама! — согласилась притихшая Динка.
На ее счастье, Лёне наконец повезло, и он нашел на Владимирской улице чистенькую, уютную и недорогую квартирку.
Неподалеку был Николаевский сквер, в котором, как мечтал Ленька, будет безопасно гулять его Макака, с обручем или с мячиком, как все приличные дети, которых он видел, проходя мимо.
Переезжать решили немедленно. Динка ожила, захлопотала. Нагрузившись картонками и мелкими вещами, она гордо прошла мимо коридорного и, высвободив одну руку, многозначительно постучала пальцем по лбу…
Владимирская улица с непрерывно позванивающим трамваем, спускающимся с горы, ей очень понравилась, а во дворе новой квартиры Динка заметила мальчика. Он был в форме реального училища и стоял у ворот без шапки. Ветер шевелил у него надо лбом темный хохолок. Он с интересом смотрел на приезжих, и смешливые губы его растягивались в улыбку. Динке это не понравилось.
«Надо сказать Леньке; чтобы отлупил его», — подумала она.
В этой квартире было пять маленьких, уютных комнатушек с белыми, только что оштукатуренными стенами. Алина оживленно и весело говорила:
— Вот это для Динки с Мышкой, вот эта — маме, вот эта — мне, а вот эта столовая, здесь может на диване спать Леня…
— Лёне надо отдельную комнату, ведь он будет заниматься! Вот эту угловую светлую комнату дадим Лёне… Вот здесь поставим стол, два стула… кровать… — распределяла Марина и вдруг, оглянувшись на пустые стены, всплеснула руками: — Вот так въехали! Ни стола, ни стула!
Динка взвизгнула от удовольствия, и все неудержимо расхохотались. Это был первый веселый смех на новом месте.
— Ничего, переживем! Сейчас все печки затопим! Здесь одна старуха прямо во дворе дрова продает. Я сейчас сбегаю! — кричал Леня.
— Вот как удобно! Дрова прямо по дворе!
— На дворе трава, на траве дрова… — начала скороговоркой Динка.
Вечер был веселый, уютный. Леня добросовестно натопил все печи, девочки сварили на плите горячую картошку, вскипятили чай. Марина расстелила прямо на полу скатерть.
— Как дома! Как дома! — радовались девочки, обещая храбро пережить время, пока придет мебель.
К счастью, мебель пришла на другой же день. Леня с прилипшими ко лбу волосами метался по вокзалу, вместе с грузчиками таскал вещи, отстранив Марину, торговался и расплачивался и вечером, когда вся мебель была уже на местах, торжественно заявил:
— Началась новая жизня!
— Ах ты, моя «жизня»! — расхохоталась Марина и, растрепав пыльные светлые волосы Лени, крепко поцеловала его в переносье, где сурово сходились кончики его темных бровей. — Ну, если б не Леня, — сказала она, обращаясь к детям, мне бы не преодолеть этот день! За это мы первым долгом устроим комнату Лёне.
— Лёне! Лёне! — подхватили сестры.
Веселая суматоха с расстановкой мебели и распаковкой ящиков с посудой затянулась до поздней ночи. Зато каждая знакомая вещь встречалась с неистовой радостью.
— Мама, кофейник! И чашка! Те, что у нас на даче были! Динка лезла ко всем со своим железным лошадиным гребнем, но никто не сердился, только Ленька укоряюще шептал:
— Ну чего зря страмишь меня перед людьми?
Поздно ночью, когда все, усталые и счастливые, укладывались наконец в свои собственные кровати, Динка вдруг весело крикнула:
— Мама! Вот посмотришь, теперь начнется полоса везения!
— Я тоже так думаю, — поддержала ее Мышка, — В новой квартире новая судьба!
— Мне бы только скорей в гимназию… — вздохнула Алина.
Марина тоже откликнулась тихим вздохом, но по другому поводу… И, словно поймав ее тревожные мысли, Леня успокаивающе сказал:
— Теперь как-нибудь проживем! Это не в гостинице, завтра мы с Алиной сходим на базар, наварим чего-нибудь и сыты будем! Не зря поговорка есть: дома и стены кормят…
— Спи уж, — сонно улыбнулась Марина и, закрывая глаза, подумала: «Боже, какое счастье для меня этот мальчик… Что бы я делала без него?»

Глава 3. Полоса везения

Леня смотрел на свою комнату, как на чудо. Никогда в жизни он не мог представить себе, что у что у него будет своя, отдельная комната… Правда, она была невелика, в ней помещались только кровать, стол и два стула. Один стул предназначался будущему репетитору. Леня то задвигал его под стол, то ставил ближе к окну и, засыпая, с волнением представлял себе чью-то неясную фигуру в студенческой тужурке, сидящую на этом стуле…
Для уюта Марина повесила на окно занавеску и, остановившись на пороге, сказала:
— Ну, комната готова! Теперь дело только за репетитором!
И в тот же вечер она написала несколько объявлений.
— Хорошо бы какой-нибудь симпатичный студент пришел! Леня старательно расклеил объявления и начал ждать. В передней ему то и дело слышались звонки, но симпатичный студент почему-то не шел… С поступлением девочек в гимназию тоже не ладилось. Верноподданнические чувства начальницы женской гимназии не позволяли ей принять в число своих учениц дочерей опасного революционера; по той же причине одна из частных фирм отказала Марине в приеме на службу… Набегавшись за день, промокшая и усталая, Марина только к вечеру добиралась домой. К ее приходу девочки вместе с Леней затапливали печи, готовили ужин. Вся семья собиралась у жаркого огонька, и Марина, никогда не позволявшая себе унывать, подбадривала детей.
— Время изменится, все переменится… — весело запевала она и, обрывая себя, говорила; — Все может перемениться в один день: и в гимназию вас примут, и служба мне найдется, и симпатичный студент к Лёне придет!
Марина оказалась права. Все три события последовали одно за другим. Сначала девочек приняли в частную гимназию: Алина попала в шестой класс, Мышка — в четвертый, Динку после небольшой проверки взяли во второй класс.
В доме все пришло в движение. Алина с красными щеками носилась из комнаты в кухню, примеряла на себя и на сестер старые формы, шумно радовалась, что форма в этой гимназии коричневая и, значит, не надо шить новую. Мышка, все время теряя то иголку, то нитки, помогала матери пришивать воротнички и нарукавники, Леня раздувал утюг и обертывал бумагой новые учебники… Одна Динка хмуро стояла у окна и, глядя на бегущие по стеклу дождевые ручейки, тяжело вздыхала.
— Ты чего дуешься? — пробегая мимо, спросил ее Леня. — Не рада, что ли?
— Совсем не рада… Не лежит у меня сердце к учению. — Динка сморщила нос и пожала плечами. — Вот не лежит и не лежит…
— Ну и дурочка! — ласково обругал ее Ленька и, поманив пальцем в соседнюю комнату, строго сказал: — Ты этот свой разговор при себе оставь, поняла? Чтоб ни один человек от тебя таких слов не слышал! Потому как стыдно это! Люди за счастье считают ученье, а она какого-то Петрушку из себя корчит!
— Какого Петрушку? — вспыхнула Динка, но Лёня не стал объяснять.
— Ладно, Макака! Ты меня поняла, и ладно! А сейчас иди примерь форму. Может, тоже какой воротник мать приладит, чтоб не хуже людей была!
И вот настал день, когда перед тремя сестрами как последнее препятствие встала тяжелая парадная дверь женской гимназии. Они пришли раньше всех. За толстыми расписными стеклами не спеша маячила внушительная фигура швейцара с золотыми позументами.
— Там какой-то генерал ходит, — приглядываясь, сказала Динка.
— Это не генерал, а швейцар, — шепотом поправила ее Алина и, покраснев от натуги, снова налегла на дверь; Мышка попробовала помочь ей.
— А ну пустите! — нетерпеливо сказала Динка. — Я ее сейчас головой прободаю!
И, оттолкнув сестер, как бычок, уперлась головой в дверь, которую в этот момент широко распахнул швейцар. Три девочки пулей влетели в переднюю.
— Ну и гимназия у вас, даже дверь не открывается! — сердито бросила швейцару Динка, на ходу снимая свое пальто.
Алина сделала строгие глаза, а Мышка тихонько хихикнула.
«Мы не просто, вошли, а влетели», — рассказывая потом дома, смеялась она.
Передняя быстро заполнилась ученицами. Младшие, обгоняя старших, со смехом и шумом бежали наверх…
Девочки разделись. У подножия широкой, устланной ковром лестницы Алина последний раз оглядела сестер, поправила им воротнички.
— Ну, пойдемте… Каждая в свой класс… Около второго класса толпились девочки. Динка быстрым взглядом охватила тонкие и толстенькие коричневые фигурки в черных фартуках, прыгающие но плечам коски с пышными бантами, по-детски одутловатые щеки… Девочки эти пришли с начала года, они уже обвыклись, перезнакомились между собой и с любопытством смотрели теперь на новенькую. Динка взялась за ручку двери и, помедлив на пороге, неожиданно для себя сморщила нос, оскалила зубы и с коротким рычанием шагнула в класс. Классная дама, с высоко поднятыми плечами и неподвижно сидящей на шее головой с желтыми буклями, указала Динке ее парту.
— Вот, девочки, ваша новая подруга, Надежда Арсеньева!
— Никаких Надежд… — хлопая крышкой парты, проворчала Динка, и, когда классная дама вышла, она громко заявила: — Зовите меня, пожалуйста, просто Динка, я терпеть не могу никаких Надежд! И не сердите меня, потому что я нервная! — Она снова изобразила оскаленную собачью морду и, увидев вокруг испуганных, удивленных и неудержимо хихикающих девочек, с удовлетворением села на свое место.
В классе поднялся шум. Сбившись в кучку, девочки шептались, прерывая шепот громким смехом и испуганно затыкая себе рты. С Динкой никто не хотел садиться; соседка ее поспешно выгребла из парты свои тетрадки и ушла к подругам… По коридорам прокатился гулкий звонок, но шум в классе не утихал.
— Мадмуазель! Мадмуазель! — хлопая в ладоши, кричала классная дама.
Динка сидела тихохонько, подобрав под себя ноги и вперив глаза в черную доску.
Когда классная дама решительно приказала ее соседке вернуться и дрожащая беленькая девочка присела на краешек парты, Динке стало жаль ее, и она шепотом сказала:
— Не бойся. Я пошутила…
Соседка неуверенно кивнула головой и, пересиливая испуг, спросила:
— А давно это у тебя?
— После пожара… Дурешка! — сердито обругала ее Динка.
Девочка снова отодвинулась на край парты и замолчала. Румяная, пухленькая учительница, которую звали Любовь Ивановна, понравилась Динке; лицо у учительницы было круглое, уютное, но голова так же торчала между плеч, как и у классной дамы. Динка заметила, что у обеих в белых стоячих воротниках были воткнуты какие-то палочки. Учительница проверяла заданные на дом стихи. Динка подняла руку.
— Я тоже знаю эти стихи, — сказала она, выйдя к доске, и с чувством прочитала:
Поздняя осень, грачи улетели…
Динка читала хорошо, и, по мере того как она читала, испуг девочек понемногу прошел, и на большой переменке, окруженная со всех сторон новыми подружками, Динка уже, бурно фантазируя, описывала грандиозный пожар на одном из волжских пароходов, после которого она, Динка, начала вот так по-собачьи скалиться… Подружки удивлялись, сочувствовали.
— А мы так испугались! — говорили они. — Так испугались!
— Не бойтесь! — великодушно успокаивала их Динка. — У меня это бывает очень редко… И не всегда одно и то же… Бывает просто чиханье или икотка…
Заинтересованность девочек дошла до высшей точки; особенно прилипла к Динке одна тоненькая вертлявая девочка по прозвищу «Муха». У Мухи были маленькие цепкие ручки, гудливый голосок; разговаривая с подругами, она лезла им прямо в лицо и перелетала от одной парты к другой. И только у доски Муха стояла тихенькая, молча перебирая своими цепкими лапками передник и опустив вниз гладкую, прилизанную головку… Муха первая оценила по достоинству новую подругу.
— А что с тобой еще делается? А что с тобой еще после пожара было? — цепляясь за Динкин передник, жадно выспрашивала Муха.
В конце концов Динке это надоело, и, оскалившись еще раз, к общему удовольствию девочек, она сердито пригрозила:
— Отойди, а то я тебе такой пожар устрою, что своих не узнаешь!
Но напугать Муху было трудно, и с этого дня она стала ходить за Динкой по пятам, с восторгом поддерживая всякие выдумки, которые вызывали дружный хохот в классе.
— У меня уже есть подружка! — в первый же день похвалилась дома Динка. До сих пор я всегда дружила с мальчиками, а теперь буду дружить с девочками!
Сестры пришли из гимназии веселые. Алина радовалась, что, занимаясь дома, она почти не отстала от своего класса;
Мышке понравились ее новые подруги, и все учителя тоже показались ей очень хорошими… А кроме того, она скромно сообщила, что по русскому ее сегодня уже вызывали. Мышка обвела всех сияющим взглядом:
— Сколько, по-вашему?
И, не дождавшись ответа, растопырила пять пальцев.
— Вот!
Алина растерянно смотрела на ее пальцы.
— Ого! Так сразу? Да ты и меня опередила! Смотри же держись за эту отметку, ни в коем случае не снижай! Ради папы мы должны быть первыми ученицами. Все трое! Слышите, дети? — Алина все еще в торжественных случаях звала сестер «детьми».
— Конечно, я буду изо всех сил стараться! — нерешительно согласилась Мышка.
— И Леня тоже будет стараться! — выскочила Динка. Мальчик покраснел, неловко одернул курточку:
— Ну, я еще не учусь… Мне пятерки получать негде…
— Конечно, о Лёне еще рано говорить, — холодно согласилась Алина.
Младшие сестры, задетые ее равнодушным тоном, хотели ей горячо возразить, но в это время в передней раздался звонок, и Динка бросилась открывать дверь.
— Это симпатичный студент! — кричала она, вбегая в столовую. — Это какой-то Гулливер по объявлению!
Вслед за Динкой, наклонив голову, чтоб не стукнуться о притолоку двери, и комнату шагнул высокий, худой юноша в студенческой тужурке.
— Да, я по объявлению, — спокойно сказал он, глядя сверху вниз на застывших от неожиданности сестер.
Алина и Мышка молчали. Леня тоже молчал; уши его горели, серые глаза напряженно и восторженно смотрели на своего будущего репетитора. Одна Динка, вцепившись в рукав студента, тащила его на середину комнаты, громко крича:
— Что же вы все молчите? Ведь это тот самый симпатичный студент! Мама! Мама! Иди скорей сюда! На шум вышла Марина. Увидев мать, Мышка опомнилась и, краснея, предложила гостю сесть.
— Мы вас так ждали, что даже растерялись, — прошептала она.
Студент быстрым взглядом окинул ее легкую фигурку в гимназической форме, такие же легкие, разлетающиеся вокруг головы волосы и смущенное розовое лицо с острым носиком.
— Не беспокойтесь, — улыбнулся он. — Я привык ничему не удивляться!
Алина пожала плечами и, бросив на мать вопросительный взгляд, вышла.
Марина засмеялась:
— Все произошло как на сцене… Мы действительно очень ждали вас… Давайте скорей познакомимся и сразу почувствуем себя проще! Прежде всего, вот мой сын Леня, ваш будущий ученик…
Марина обняла мальчика за плечи. Леня КАЗАЛСЯ таким маленьким и потерянным перед высоким студентом.
— Меня зовут Вася. Отчество не требуется. Фамилия моя Бровкин, отрекомендовался студент, крепко пожимая руку Марине и тут же дружески предупреждая: — Об условиях поговорим потом.
У него была манера крепко и больно, одним рывком жать руку и говорить короткими, точными фразами, прекращая всякий, по его мнению, лишний разговор. Марина, не ожидавшая такого сухого, официального тона, слегка смутилась.
— Я должна поговорить с вами… — начала она, бросив взгляд на Мышку.
Девочка поспешно увела Леню и Динку в соседнюю комнату. Все трое остановились у двери, невольно прислушиваясь. Марина говорила недолго, раза два ее прерывал густой бас… Леня стоял бледный и, кусая ногти, беззвучно шептал:
— Не согласится… Уйдет… Но студент не ушел. Из-за двери еще раз донесся его густой голос.
— Я всё понял. Мы начнем сегодня же. Позовите моего ученика…
Дверь открылась.
— Леня, покажи Васе свою комнату, — сказала Марина.
Леня опрометью бросился вперед. Студент, остановившись на пороге, дружески обнял его за плечи.
— Все будет хорошо! — ободряюще сказал он. От этих слов Леня ожил, расцвел, засуетился… и замер от восторга, когда Вася сел на стул, именно на тот стул, на котором так часто представлял его себе Леня… Вася сел, положил на стол широкую ладонь, огляделся… Но в это время дверь тихонько скрипнула, и в нее боком протиснулась Динка. Лицо у нее было очень серьезное, вокруг головы повязана широкая черная лента, из-под которой во все стороны торчали непослушные вихры.
Не обращая внимания на тревожные знаки Лени и на строгий вопросительный взгляд репетитора, она вскарабкалась на подоконник и, задернув за собой занавеску, скромно уселась там, сложив на коленях руки.
— Что это за явление? — недовольно опросил студент. Леня подбежал к девочке и взволнованным шепотом начал умолять ее уйти:
— Макака… Я же тебя прошу… Он может рассердиться… Репетитор нетерпеливо постукивал по столу пальцами, потом встал, широким шагом подошел к окну, отодвинул занавеску, за которой скрывалась Динка, и строго спросил:
— Ты зачем здесь?
— Я с Леней… Мы вместе… — пробормотала Динка.
— Это ни к чему. Ты нам мешаешь, — сказал репетитор. Легко, как перышко, он перенес ее к порогу, открыл дверь:
— Ступай!
Леня ожидал, что Динка заупрямится, будет добиваться… Но за дверью было тихо. Репетитор вернулся к столу.
— Исчадие ада, — как бы мимоходом сказал он, придвигая к себе аккуратную горку тетрадей.
Леня не понял, но переспрашивать не решился.
«Это что-нибудь из закона божия», — подумал он, вытаскивая из ящика стола новенький учебник Ветхого завета. Но репетитор не обратил на него внимания. Задумавшись, он сидел, поглаживая ладонью гладкую поверхность стола. Репетитор решал первую трудную задачу: с чего начать?
Леня, присев на кончик стула и вытянув шею, напряженно ждал. Неожиданно, словно приняв какое-то решение, студент круто повернулся к своему ученику.
— Да! В наших судьбах с тобой есть много похожего… Ну, об этом мы еще поговорим, а сейчас я проверю твой багаж… Стой! Не вздумай выдвигать из-под кровати свой чемоданчик! — громко расхохотался репетитор, видя, что Леня испуганно и нерешительно смотрит на дверь. — Вот этот багаж — в твоей голове… Ну, знания, которые ты там накопил за свои годы…
Смех студента, неожиданный и громкий, совершенно успокоил мальчика. Ленька вдруг освободился от какой-то тяжести и напряжения, сдавливающего его словно обручем… Закинув голову, он тоже разразился счастливым мальчишеским смехом и, утирая рукавом нос, сказал:
— А я думал, обыск! В моей башке все сразу вверх тормашками перевернулось! Вот, думаю, куда заехали, и опять обыск! Вскочил было бежать предупредить своих!
— Подожди, — живо перебил его репетитор. — Что-то наплел ты несуразное… Почему это у вас могли быть обыски?
— Ого! — усмехнулся Ленька. — Мы птицы стреляные! Но, боясь сделать какую-нибудь промашку, он откашлялся и, поспешно придвинув к репетитору один из учебников, раскрыл заложенную бумажкой страницу:
— Вот тут я читаю…
Потом, выбрав одну из тетрадок в линейку, положил ее перед репетитором.
— А вот как пишу… Это мне Алина поправляла… Вон красным карандашом все крест-накрест перечеркнула. — Он перевернул страницу: — А это Мышка… Она осторожненько поправляет… Только одни ошибки… и то, чтоб не обидеть…
Вася наклонился. Внизу страницы, исписанной Ленькиными каракулями, стояла отметка «четыре» и подпись: «Мышка».
Он перевернул страницу и посмотрел на другую, резко перечеркнутую красным карандашом. Там стояла отметка «два» и подпись: «Алина».
— Интересно, — усмехнулся студент. — Сразу видно два характера…
Он вспомнил застывших у дверей девочек и живо спросил:
— Кто же из этих девочек Алина, а кто Мышка?
— Да их сразу видно! Которая постарше, глаза такие голубые, — это Алина, а тоненькая, беленькая, — это Мышка!
Репетитор прищурил глаза, снова припоминая безмолвную сцену у дверей, и вдруг с готовностью кивнул головой:
— Да, да… Они разные, это верно… Родные сестры?
— А как же, все трое родные. А это их мать, что потом пришла, заторопился Леня.
— Погоди… А этот лохматый шарик, что сначала встретил меня в передней, а потом эдакой смиренницей уселся на окошке? Чья это такая?
— Да это Макака! — засмеялся Ленька. — Для нее закон не писан!
— Ну-ну! — покачал головой Вася. — Трудная у тебя компания! А эта девчонка действительно макака! Ей бы только по деревьям лазить!
— Она может! Она что хочешь может! Ничего не боится! — с гордостью сказал Ленька.
— Оно и видно! Балованная… Я б ее драл с утра до вечера! — неожиданно сказал студент. Леня махнул рукой.
— Не стали бы! — уверенно сказал он и добавил со счастливой многообещающей улыбкой: — Вот узнаете нашу семью, тогда будете иначе думать. А я их всех люблю!
— И эту, голубоглазую? — подозрительно спросил студент.
— И ее… — немного помедлив, сказал Леня.
— Не думаю, — уверенно заявил студент. — Уж очень она барышня…
— Что вы! — испугался Леня. — У нас слово «барышня» вроде ругательного… И к Алине оно никак не подходит. Алина у нас умная, на одних пятерках учится, она не лентяйка какая-нибудь…
— Да?.. Ну, давай оставим это пока и займемся тобой… Сейчас я погляжу, что ты знаешь, а потом составлю тебе расписание уроков, и мы будем метить прямо в пятый класс! Не весной, так осенью! — потирая свои большие ладони, с неожиданной энергией сказал репетитор. Ученик пришелся ему по душе.
Полоса везения в семье Арсеньевых завершилась еще одним, третьим событием: Марина поступила на службу.
— Вот теперь если бы хоть какую-нибудь весточку получить о папе, — тоскуя, говорила она детям. — Тогда все было бы хорошо.
Со времени приезда в Киев Марина ничего не знала о муже и очень волновалась.

Глава 4. Гулливер среди лилипутов

Приход репетитора был знаменательным событием в семье. Событие это каждый переживал по-своему. Леня ходил торжественный, подтянутый, с рассеянной улыбкой смотрел на свою комнату, на стол… Он еще никак не мог поверить, что тот самый репетитор, которого звали таким обычным именем «Вася», придет и завтра и послезавтра… Придет для того, чтобы сделать из него, Леньки, образованного человека, гимназиста…
Алина, поглядывая на Леньку, усмехалась.
— Он совсем обалдел, мама! — шептала она матери и тут же решительно добавляла: — Я буду помогать ему изо всех сил, его необходимо скорей обтесать, ведь все думают, что он наш брат!
Мышка просто радовалась, заглядывая Лёне в глаза и, забываясь, по нескольку раз в день спрашивала одно и то же:
— Леня, он еще ничего не задавал тебе? Может, нужно какую-нибудь тетрадку? Возьми у меня! И ручку мою возьми, там такое перо, что совсем не делает клякс.
Динка, необычайно любившая всякие события, не могла простить Васе, что он так бесцеремонно выпроводил ее из Лёниной комнаты; она уже не встречала его веселым криком:
«Идет студент!», а сухо сообщала:
— Леня, идет твой длинный Гулливер!
Динка понимала, как важно для Лени появление репетитора, но, видя общую радость, пыталась использовать ее и для себя.
— Ну давайте хоть угостимся, раз этот Вася пришел! Леня, дай мне денежек, я сбегаю за тянучками!
— Да откуда у меня деньги? — расстраивался мальчик. Динка была сластена и по любому случаю мучила его такими просьбами.
— Жалко, жалко… К тебе репетитор пришел, а ты три копейки для меня жалеешь! А как на утесе были, так я без всякого репетитора сколько сахару там сгрызла, — обидчиво бубнила Динка.
— Да ведь мамины это деньги, на хозяйство дадены, поняла? Мы с Алиной каждый день все расходы записываем, как же я могу тебе чужие деньги давать? И так уж то тянучку впишу, то конфету «Гоголь»…. Погоди, выучусь немного, тогда сам начну зарабатывать…
— Ага! Буду я еще ждать! Я к маме пристану! — пугала Динка.
— Нет, матерю ты не беспокой, у ней и так полна голова забот! На вот тебе на две тянучки, и отстань… Ничего на свете знать не хочешь — дай ей, подай, и кончено!
Сдвинув темные брови, мальчик растерянно рылся в своем хозяйственном кошельке… И Динке становилось жаль его.
— Не надо, — говорила она, махнув рукой. — Я уже расхотела. Я за этого Гулливера ни одной тянучки не хочу… С чего это мне радоваться, если он меня выгнал…
Время шло, и постепенно все в доме привыкли к аккуратному появлению долговязой Васиной фигуры, к его размеренным шагам и спокойному густому голосу. Однажды он попросил Марину вместо платы за урок кормить его обедом. К тому времени в кухне у Арсеньевых уже появилась веселая черноглазая украинка Маруся и взяла в свои руки все хозяйство. Вася называл Марусю профессором украинской мовы, так как она терпеливо обучала Динку украинскому языку, по-своему разъясняя ей значение непонятных слов.
— Мне было бы очень удобно обедать у вас, иначе придется терять время на столовую, а время нам с Леонидом дороже всего! — сказал Вася.
Марина согласилась, предупредив детей:
— Вася будет у нас обедать, поэтому я вас очень прошу: не поднимайте за столом шума. У нас принято так: если чего-нибудь мало, все начинают отказываться и громогласно предлагать друг другу.
— Ну, это ты скажи Мышке и Лёне. Они постоянно перекладывают какие-то куски из тарелки в тарелку; конечно, чужому человеку это покажется неприлично! — заявила Алина.
— Да я только иногда, если что-нибудь вкусное, Динке… — оправдывалась Мышка.
— Ты Динке, а Леня Макаке, — расхохоталась Алина. — Вот и получается очень милая картинка!
— Одним словом, смотрите, чтобы, глядя на вас, этот самый Вася тоже не начал перекладывать со своей тарелки в Динкину! — засмеялась и Марина.
— А мне что? Кладите хоть все! Я если набегаюсь, то целого вола съем! — веселилась Динка.
В первое время, когда Васина фигура начала возвышаться в конце стола, за обедом царила такая тишина, что Динка боялась есть, чтоб не «чавкать»; и, получив вкусную кость, убегала с ней на кухню.
— Та чого ты бигаешь с тою кисткою? — удивлялась Маруся. — Чи кто ее отнимае у тебя?
— Да я хочу всласть погрызть, а там репетитор…
— А хиба репетитор кисткы не грызе? — риготала Маруся. Стесненная тишина, царившая за столом, длилась недолго. Вася держал себя очень просто, ел с аппетитом здорового человека, иногда немногословно что-нибудь рассказывал. История его жизни, которую уже знал Леня, вызвала сочувствие и опоры. Вася был сыном чернорабочего. Отец его, надорвавшись на работе, умер, а мать поступила прачкой в семью инженера. Когда Вася подрос, хозяева помогли матери устроить его в гимназию на казенный счет. Вася был первым учеником; он обожал мать и мечтал, окончив гимназию, поступить на любое место, лишь бы уйти от своих благодетелей. Но мать умерла раньше, чем Вася кончил гимназию, — мальчик был только в пятом классе. Умирая, мать оставила Васю на своих хозяев.
— Конечно, я ни на что не мог пожаловаться, это были вполне интеллигентные люди. И все же я ушел, я ненавидел всякое благодеяние, я не мог есть за их столом… — сказал Вася.
— Но как же они отпустили вас? — с горечью спросил Леня.
— Какое там отпустили! Они и уговаривали меня, и просили именем матери, и высылали мне по почте деньги… — Вася махнул рукой. — Одним словом, я им наделал много хлопот и все-таки не вернулся. Набрал уроков, голодал, ходил в рваных ботинках, но зато знал, что никому не обязан…
Леня покачал головой:
— Как же так можно?.. Ведь они хорошие люди.
— Да, неплохие. Очень неплохие, они и мать мою не обижали — последнее время она у них почти не работала, — летом брали нас с ней в имение… Хорошие люди, но я всегда видел в них «благодетелей», и это унижало меня.
История Васи взволновала Арсеньевых и, когда Вася ушел, они продолжали бурно обсуждать ее.
— Ну и бессовестный! Просто неблагодарный! — возмущалась Алина.
— Ах, нет, нет! Так нельзя судить, мы же многого не знаем! — защищая Васю, говорила Мышка.
— Конечно. Но если эти люди обещали умирающей матери поставить ее сына на ноги, то я могу себе представить, как они себя чувствовали, когда он ушел… Ушел на голодную жизнь, совсем еще мальчиком… в шестом классе, — вздохнула Марина, исподволь с тревогой наблюдавшая за Леней.
Леня долго молчал, потом, словно про себя, мрачно сказал:
— Не прижился он… Чужим себя чувствовал, а каждый день чужой хлеб есть не будешь. Вот и ушел.
— А ты прижился! Ты уже никуда не уйдешь! — встрепенулась вдруг Динка и с тревогой взглянула на мать.
— У меня четверо детей, — задумчиво сказала Марина. — Разве бросил бы меня мой сын с тремя девчонками? — Она покачала головой и ответила себе сама: Нет, никогда!
— Никогда! — серьезно подтвердил Леня.
— Так он же не чужой, он наш! А этот Гулливер вообще чужеватый ко всем людям, у него и лицо такое жесткое, как камень! Он никого не любит! — кричала Динка.
Леня вдруг хитро улыбнулся:
— А вот походит к нам и оттает маленько. Захолодал он со смерти матери, а обогреется и человеком станет в лучшем виде. А я уже привык к нему, мне он самый лучший…
Устав от занятий и целого дня беготни по урокам, Вася усаживался в кресло около пианино и, вытянув свои длинные ноги, отдыхал, невольно проникаясь теплом окружающей обстановки. За окнами сеялся мелкий дождь; прохожие, низко наклонив головы, спешили домой; по опустевшим вечерним улицам носился сердитый ветер, а в уютной маленькой столовой ярко горела печка Марина любила живой огонь, и потому дверцы печки были всегда открыты, и там красными, синими и розовыми огоньками вспыхивали догорающие поленья. Не зажигая огня, Марина присаживалась к пианино и начинала что-нибудь тихонько наигрывать по памяти. Собирались девочки, залезали с ногами на кушетку, Леня придвигал свой стул поближе к Васиному креслу.
— Вася! — капризно говорила Динка, переступая через вытянутые на середину комнаты Васины ноги. — Уберите ваши большие ноги, мы боимся таких больших ног! Задвиньте их куда-нибудь под стол!
— Дина! — строго останавливала сестру Алина. А Мышка, боясь, что Вася обидится, поспешно смягчала ее слова.
— Ничего, ничего, Вася… Это же просто такие башмаки…
— А вы тоже боитесь? — спрашивал Вася, подбирая ноги.
— Нет, что вы… Я их обхожу, здесь же много места… Ко всем членам семьи Арсеньевых Вася относился строго и придирчиво, одна только Мышка неизменно вызывала в нем тихое умиление. Часто, сидя в своем кресле, Вася, забывшись, смотрел на разлетающийся венчик тоненьких волос вокруг Мышкиной головы, на мелкие веснушки, рассыпанные на курносом и удивительно светлом лице девочки…
— Когда я смотрю на нее, мои глаза отдыхают, и вся усталость, вся накипь дня смывается с моей души, как черная копоть, — с восторгом говорил Вася своему ученику и тут же, взъерошив свои густые полосы, привычно удивлялся: — И как это в одной семье, у одной матери могут быть такие разные дети? Динка и Мышка! Как их сравнить?
— А я их и не сравниваю… Я для Мышки в огонь и в воду полезу, а без Макаки я и одного дня не проживу! — горячо говорил Леня.
Вася искренне хохотал:
— Смотри, смотри, эта твоя Макака может за один час всю твою жизнь вверх тормашками перевернуть!
— Это она может! Она еще не то может! — с гордостью согласился Леня и, улыбаясь, просто добавил: — Вот за то и люблю!
У Васи с Леней почти с первого дня установились крепкие, дружеские отношения, Леня уже не стеснялся больше своего репетитора, но относился к нему с горячей благодарностью и уважением. Так постепенно Вася Гулливер входил в семью Арсеньевых, пристально разглядывая каждого из членов ее, и, не скрывая своих симпатий, к каждому относился по-разному. Это отношение часто заставляло его изменять своему твердому правилу не вмешиваться в чужие дела.

Глава 5. Горестная весть

На улицах кучками собирались люди. Студенты стояли без шапок, на ходу читали газету, окаймленную траурной рамкой. Умер Лев Николаевич Толстой… Вася, держа и руке шапку и газету, остановился у двери арсеньевской квартиры.
«Знают или не знают?» — подумал он, пряча в карман газету. В последние дни девочки то и дело бегали за бюллетенями, волновались и чуть не плакали.
«Нервные такие девчонки… Если еще не знают о смерти Льва Николаевича, то, может, мне удастся осторожно подготовить.» — решил Вася.
Входная дверь была не заперта, внутренняя лестница вела на второй этаж, дверь в коридор тоже оказалась открытой. Шагая через три ступеньки, Вася дошел до верхней площадки, остановился, прислушался… До него донесся чей-то жалобный голос, повторяющий нараспев одни и те же слова, прерываемые протяжным громким плачем.
«Динка воет! — сообразил Вася. — Сейчас она расстроит Алину, Мышку… Главное, Мышку… Девочка и так слабенькая… Ах ты, исчадие ада…» — с раздражением подумал Вася, шагая по коридору.
Навстречу попалась Маруся.
— Идите скорей, Васю, бо так порасстраивалысь наши… — махнув рукой, сказала она.
Вася сердитым рывком открыл дверь и остановился на пороге. Согнувшись, как старушка, и раскачиваясь из стороны в сторону, Динка сидела на полу около кушетки и, вытирая кулаками слезы, громко причитала:
— Ой, Волженька, Волженька… Голубонька моя, Волженька, зачем же мы сюда заехали?
Около стола стояла Алина. Лицо у нее было серое, как после бессонной ночи, но глаза сухие, строгие. Она поддерживала стакан, из которого, цокая зубами о края, пила Мышка. Около девочек, бледный и растерянный, стоял Леня. Вася бросился к Мышке, взял из рук Алины стакан воды и, срывая на ней свое раздражение, сурово сказал:
— Что вы здесь развели? Ведь вы же старшая! Стыдно! Выпейте, Мышка! Выпейте, голубчик! И возьмите себя в руки, нельзя же так… — ласково обратился он к расстроенной Мышке.
— Вася… Он так мучился… Так болел… Столько книг написал… и… умер… — послушно глотая воду, жалобно говорила Мышка.
— Ой, Волженька, Волженька… Он и «Ваньку Жукова» написал… и «Бог правду видит…» — подвывала Динка.
— «Ваньку Жукова» не он написал… это Чехов… ты никогда ничего не знаешь, — упрекнула сестру Алина.
— Ну, выпейте еще… Выпейте еще глоточек, Мышенька… — несвойственно ласково упрашивал Вася, заглядывая в серые глаза девочки.
Динка на одну минутку перестала причитать и, подняв голову, с живостью спросила:
— А Чехов? Чехов жив?
— Чехов уже давно умер… — не глядя на нее, ответила Алина.
— Как? Значит, и «Ваньку Жукова»… — Динка схватилась за голову: — Ой, Волженька, Волженька… Сердце у меня разрывается… Все писатели умерли…
— Леня! — в бешенстве крикнул Вася. — Выведи сию минуту отсюда эту плакальщицу! Марш отсюда, безобразница эдакая! — топнул ногой Вася.
Но Леня неожиданно вырос перед ним и, сцепив над переносьем свои черные брови, хмуро сказал:
— А что ж она, хуже других, что ли? Ей тоже жалко… — и, обняв подружку за плечи, молча увел ее в свою комнату.
По коридору застучали каблучки Марины; Вася с облегчением поставил стакан.
— Мама! Мамочка!
Откуда-то из-под руки Лени вывернулась Динка, и все три девочки бросились к матери:
— Умер… Умер…
Марина обняла всех троих, прижалась щекой к их пушистым головам и с глубоким чувством сказала:
— Ну, что ж делать… Он уже был старенький… Он уже не страдает…
Вася молча наблюдал эту сцену, и против его воли какие-то смешанные чувства печали, нежности и глубокого уважения к этой семье охватывали его душу.
— Лев Николаевич оставил нам бессмертную память… Мы будем читать его книги… Все плачут сейчас… Вся Россия… Что же делать, что делать… Люди умирают… А вспомните, сколько погибло революционеров, сколько честных, бесстрашных людей… Сколько гибнет их сейчас в тюрьмах и ссылках…
Марина говорила, и проникновенный голос ее оказывал на девочек тихое, успокаивающее действие.
И когда Мышка, оторвавшись от матери, грустно спросила: «Мамочка, а почему писем от Кати так долго нет?» — Вася на цыпочках прошел в комнату Лени и, схватившись за голову, шепотом сказал:
— Честное слово, Леонид, не удивляйся, если в одни прекрасный день я сяду рядом с этой твоей Макакой и начну причитать: «Ой, Волженька, Волженька…»
Но Леня не расположен был шутить.
— С ними каждый человеком станет, — мрачно заявил он.

Глава 6. Гимназические дела и новое знакомство

С первым снегом Киев сразу похорошел, принарядился. Чистый, стройный, отороченный белым пухом, он, как лебедь, не спеша заплывал в Динкино сердце и неожиданно радовал ее то цветными огоньками на катке, то сказочным Владимирским собором, где отовсюду смотрели на Динку живые глаза святых, а на хорах трогательно и складно звучали молодые голоса.
— Как хорошо там поют, мама! Если бы я была верующая, я все время стояла бы на коленях! — говорила дома Динка.
Неровные, гористые улицы Киева, заснеженные каштаны и стройные тополи, застывший на зиму Днепр — все начинало нравиться Динке… Даже гимназия.
В гимназию она бегала теперь охотно и, потряхивая ранцем на спине, далеко обгоняла сестер. Еще бы! В гимназию Динка являлась, как артист на гастроли. Уже в раздевалке она бойко здоровалась со швейцаром и, прыгая по ступенькам лестницы, торопилась в свой класс. А там уже ждала ее излюбленная публика смешливые девчонки, которые по любому поводу заливались смехом. Иногда с порога класса Динка просто показывала им палец, и они начинали хохотать; только еще завидев Динку, они уже прижимали к губам ладошки и хихикали в ожидании ее веселых штучек. А Динка была изобретательна. Иногда она входила в класс совсем как учительница Любовь Ивановна и, точно как она, мерно помахивая рукой, говорила:
— Слушайте, дети, слушайте! Земля — это круглый шар, и этот шар все время вертится…
— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! — заливались подружки. — Арсеньева! Динка! Покажи батюшку!
Динка прятала под фартук руки и, выпятив живот, ходила по классу, визгливо восклицая:
— Де-ти мои! Господь бог наградил Давида божественной силой, и слабый Давид победил Голиафа!
Девчонки визжали от удовольствия, а на уроках, когда к доске вызывали Арсеньеву, с ними не было сладу.
— Тише! Тише! — надрываясь, кричала Любовь Ивановна, а Динка, стоя у доски, корчила смешные рожи. — В чем дело, наконец?
Любовь Ивановна с возмущением оборачивалась и встречала удивленный, невинный взгляд Динки.
— Они не дают мне отвечать урок, — скромно жаловалась та.
Знаний, которыми так щедро наделила ее Алина, еще хватало, поэтому Динка не утруждала себя домашними уроками, разве только по русскому, когда задавали что-нибудь писать. По чтению Динка была первой ученицей, память тоже не подводила ее, и Марина, просматривая дневник младшей дочки, с удовлетворением говорила:
— Ну, кажется, наша Динка взялась за ум…
— Конечно. А что же мне, дурочкой быть? — скромно отвечала Динка, продолжая беззаботно развлекаться и развлекать других.
В ее классе было много богатеньких девочек, их провожали в гимназию гувернантки.
— Фрейлейн, застегните мне панталончики, я не могу сама! — дразнила их Динка, к общему удовольствию остальных.
Муха, вцепившись лапками в Динкино плечо и щекоча ей ухо, шептала что-тo, соблазняя на новые проделки.
— Отстань! Не шепчи! Ну тебя! — отталкивала ее Динка, По-настоящему девочку звали Нюрой, Муха — это было прозвище, данное ей в классе. Подруги не любили Муху, но жалели. У Мухи был очень злой отец. Говорили, что он сильно бьет ее за малейшую провинность. Говорили еще, что семья Мухи богатая, но скупая, поэтому Муха приносила на завтрак один только хлеб, и девочки делились с ней своими завтраками. Динка тоже жалела Муху, но дружить с ней ей было скучно.
Из гимназии Динка торопилась домой, наспех обедала и, захватив свои коньки, бежала на бульвар кататься. Однажды мальчишки, чтобы подразнить, отняли у нее ключ от «снегурок». Динка с криком бросилась на обидчиков. Большой губастый, красноносый мальчишка толкнул ее в снег.
— Ага! — закричала, поднимаясь, Динка. — Ты так? Ну ладно!
Динка сорвала с ноги ботинок с коньком и замахнулась на мальчишку. Тот бросился на нее с кулаками Динка, размахивая ботинком, забежала за скамейку и вдруг увидела стоящего в стороне мальчика с их двора. Он с любопытством смотрел на нее, сдвинув на затылок форменную фуражку; ветер шевелил на его лбу темный хохолок.
— Эй, ты, Хохолок! — крикнула ему Динка. — Иди сюда сейчас же! Защищай меня!
Мальчик как будто только и ждал приглашения; мгновенно скинув на снег свою чистенькую шинельку, он наскочил на Динкиного обидчика и обратил его в бегство.
Но освобожденная Динка не оценила услуги и всю дорогу домой ругала его, как могла:
— Ты что стоял? Стоял и смотрел, да? Как слепой! Ты, наверно, не мальчишка, а девчонка! А еще с нашего двора! Меня бьют, а он смотрит! Выпустил свой хохолок и стоит любуется, как девчонку бьют!
— Да я же не знал! Ты сначала сама его била… — В разговоре мальчик слегка заикался.
— «Била, била»!.. А вокруг скамейки кто бегал?.. Он же старше меня, ему, наверно, уже двадцать лет, этому дураку!..
— Ну да! Хватила! — засмеялся мальчик. — В двадцать лет по буль-вару на-а коньках не катаются!
— А где же катаются?
— Нигде! Какое ему катанье в двадцать лет! Ну, разве что на к-катке, в воскресенье, когда музыка и-грает!
— А где же это? — живо заинтересовалась Динка. — Ты там катался?
— Конечно. Все гимназисты там катаются. Особенно в воскресенье. Хорошо! Каток блестит, музыка играет!
— Я пойду! Я с Леней пойду! — захлопала в ладоши Динка.
— А твой б-рят и ката-ться не уме-ет, я его ни р-азу с коньками не ви-дел!
— Ну и что же! Ну и что же! Просто у него нет коньков! А я скажу маме, мама ему купит, и он будет кататься лучше всех! — обиженно затараторила Динка и побежала домой.
Но дома ее ждали другие новости, заставившие сразу забыть и каток и новое знакомство.

Глава 7. Дорогие письма

На крыльцо выбежала Мышка:
— Где ты ходишь? Иди скорей! Мама получила письма!
— Какие письма? От Лины? — всполошилась Динка.
— От Лины, от дяди Леки…
— А от Кати?
— Катя написала дяде Леке… У ней родился мальчик!
— Мальчик! — подпрыгнула Динка. — Хорошенький?
— Наверно, только он еще совсем грудной… Идем скорей! Девочки вбежали в комнату. Динка ревниво оглядела отложенные на столе листки.
— Мамочка! Вы уже всё прочли?
— Тише! Мама читает, — остановила ее Алина. После многих низких поклонов Лина писала, что они с Малайкой каждый день всех вспоминают и беспокоятся.
— «…Так бы и полетела я к вам, — писала Лина, — а уж об Никиче и говорить без слов не могу, совсем затосковал старик — одна ему отрада ваши письма… Живет он у нас на покое, смотрю за ним, как за родным отцом, но все его к вам тянет… Вот, говорит, съезжу, посмотрю на них еще разок, а тогда и помереть можно… Как ни скучает, а ты, андел мой, милушка, не зови его, стариков с места на место таскать не положено, а уж Никич наш и без того плох, все ночи кашлем мается…»
— Ох, мамочка… — умоляюще прошептала Динка. — Возьми его скорей!
— Пошлем телеграмму, да, мамочка? — взволновалась Мышка.
— Конечно, пошлем, это же папин друг! — поддержала сестер Алина.
— Надо бы взять Никича, — несмело отозвался Леня. — Я бы здесь поухаживал за ним…
— Возьмем-то возьмем, об этом и речи нет, но, может быть, лучше подождать весны? Как бы он не простудился дорогой… — озабоченно сказала Марина. Но Алина деловито предложила;
— Надо его самого спросить, когда ему лучше приехать!
— А пока давайте писать ему каждый день! — самоотверженно сказала Мышка она терпеть не могла писать письма и никому не писала.
— Мышка, может, не соберется, а я буду! — пообещала Динка.
— Да хоть бы вы по очереди писали, а то такие лентяйки, не можете лишний раз послать старику привет, — расстроилась Марина.
В письме дяди Леки было сообщено, что у Кати родился мальчик, что сама Катя здорова, но мальчик часто простужается. О себе дядя Лека писал, что никак не может добиться от своего графа перевода в одно из черниговских имений, что граф купил землю в Крыму и хочет отправить его туда наблюдать за постройкой винного завода.
«…Ну, это мы еще посмотрим, — писал дядя Лека. — Теперь, родные мои, несколько слов о том, что вас больше всего интересует. Некоторые из наших знакомых выехали в Финляндию, в том числе и Скворцов…»
— Папа… — прошептала Мышка, Марина сияющими глазами посмотрела на детей.
— Бог знает, что я уже передумала…
— Скворцов — это папа? Он уже Скворцов? — шепотом допытывалась Динка.
— Ну да… Тише ты! Не повторяй зря, — остановила ее Алина. — Мама, читай…
— Что еще про папу? — нетерпеливо заглядывая в письмо, торопили девочки.
— Да… Значит, он был председателем… В первый раз мы не вместе… Интересно, как прошел съезд… Но тут об этом ничего нет… Ах, вот еще что-то о папе…
«Скворцов передал мне через Кулешу деньги для вас. Забыл сказать, что Скворцов работает инженером путей сообщения… И еще у меня есть приятная весточка для вас — виделся я тут кое с кем из товарищей, все очень тепло расспрашивали о вашей жизни, о здоровье детей… И еще один человек, который подарил вам свою книжку «Моя новая мама», особенно интересовался, как ведет себя Динка…»
— Я? — встревожилась Динка. — Это про меня?
— Ну конечно… Вот читай… — показывая ей письмо, подтвердила Марина.
— Ай-ай-ай! Вот видишь! Там, наверно, всё знают! — пугнула сестру Мышка, с трудом удерживая смех.
— А что же знают? Что знают? — не на шутку встревожилась Динка, — Я хорошая девочка… Я ничего такого не делаю…
— Но что-то дошло до них, уж там напрасно говорить никто не будет! — серьезно подбавила Алина.
— Да нет, — робко улыбнулась Динка. — Они просто ошиблись… Им про кого-нибудь другого сказали, а они подумали про меня… Правда, Леня?
— Да уж не знаю — правда ли, нет ли, — откашливаясь в кулак, пробормотал Ленька. — Вот мама напишет, как и что…
— Конечно! Ты напиши, мама: Динка хорошая девочка, даже голоса ее в доме не слышно… Ох, я делаюсь больной! — с огорчением сказала Динка.
Всем сделалось ее жаль.
— Ну, так это все выяснится? Правда всегда всплывет наверх, ты не беспокойся! — успокоила сестренку Алина.
— Нет, пусть мама сама напишет, а то, может быть, ничего и не всплывет, а я буду плохая! — закапризничала Динка.
— Я напишу, напишу! Давайте дочитаем письмо! Вот тут еще несколько строчек Лёне… Вот:
«…Ты, Леонид, там единственный мужчина, поэтому на тебя, вероятно, самые большие шишки валятся, но ты помни, что главное твое дело — учиться, все остальное суета сует! Пиши мне, если что нужно, я ведь для тебя такой же дядя Лека, как и для девочек..» Леня с гордостью выслушал эти строчки и смущении сказал:
— Какие тут шишки? И мужчин у нас не один, а двое… Я да Вася!
— Подумаешь! — фыркнула Алина. — Ты одних лет со мной… И не воображай, пожалуйста… Он да Вася! Какие мужчины нашлись!
— Ну, не спорьте, не спорьте! Вечно вы из-за всякой ерунды цепляетесь друг к другу! Пишите лучше письма! Я тоже сейчас напишу Никичу, что мы всегда будем ему рады, пусть едет когда хочет!
Девочки уселись писать письма. Динка звала дедушку Никича и просила его перед отъездом сходить на берег Волги, низко-низко поклониться и сказать, что одна девочка, Динка, — может, вспомнит Волга — вихрастая такая, на утесе часто сидела, будет помнить ее… по гроб жизни…
Динка громко засопела и, заслюнив свой конверт, поспешно выбралась из-за стола.

Глава 8. Смех и слезы

Над головой Динки сгущались черные тучи… Уже не раз классная дама вызывала в учительскую Алину и жаловалась ей, что во время уроков девочка смешит подруг, а на переменках устраивает целые представления, копируя учителей и даже начальницу.
Алина чуть не плакала. Она училась на пятерки, и ее поведение, так же как отметки и поведение Мышки, служили примером для других учениц.
— Мама, делай что-нибудь с Динкой, она же позорит нашу семью! — в отчаянии жаловалась матери Алина.
Но Марина так закружилась со всеми своими делами, с уроками стенографии, которую она теперь изучала, надеясь получить более выгодное место, что когда поздно вечером наконец добиралась домой, то глаза у нее закрывались от усталости.
— Оставьте вы мать в покое, сами как-нибудь разберемся! — с досадой говорил Леня.
Алина обрушивалась с упреками на Леню:
— Вот видишь, ты занялся своим ученьем, торопишься подготовиться к экзаменам, а что вытворяет твоя Макака, тебе и дела нет, да? А мне стыдно смотреть в глаза ее учительнице!
Леня требовал ответа от Динки;
— Нет, ты мне скажи правду: что ты там делаешь, за что на тебя все жалуются?
— Да почем я знаю? — невинно удивлялась Динка. — Просто, когда меня вызывают, девочки смеются…
— Так не ты смеешься, а они?
— Конечно, они.
— Ну вот! — с возмущением говорил Леня. — Собрали полный класс дурочек и жалуются!
— Нет, почему дурочек? Просто им смешно, они и и смеются?
— Ну, а я про что говорю? Какому это умному человеку в классе смешно? Ясно, только дураку! Насажали дур, а при чем тут ты?
Динка скромно пожимала плечами. Но однажды в субботу, просматривая Динкин дневник, Марина увидела тройку.
— Тройка по русскому? Устный русский? У тебя же всегда было пять… И вообще, что там случилось с тобой, Диночка? Алина говорит, что на тебя жаловалась учительница…
Субботний вечер, единственный за всю неделю, был отдыхом для Марины; в этот день она приходила пораньше, и дети старались ничем не огорчать ее. Динка обвела взглядом хмурые лица сестер, увидела возмущенное лицо Лени и, чувствуя глубокое раскаяние, тихо сказала:
— Не волнуйся, мамочка! Я попрошу прощенья у учительницы…
Марина сразу насторожилась:
— Попросишь прощенья? Значит, ты виновата?.
— Нет, конечно… Но если уж она ко мне придралась…
— Ни за что не поверю, чтобы человек просил прощенья, если он не виноват… Ты знаешь. Дина, сегодня мой единственный свободный вечер, я хотела поиграть вам, да еще мне надо перевести две странички по стенографии, поэтому не старайся выкручиваться, а говори: что, по-твоему, надо сделать, чтоб на тебя не жаловались?
Динка вспомнила все свои ужимки и гримасы, которыми она развлекала класс, и скромно поджала губы.
— Надо стать серьезной.
— Я думаю, давно пора, ведь тебе скоро десять лет… Динка была рада переменить тему.
— Мне в апреле, мамочка… целых десять лет! Правда, как быстро идет время! День за днем, день за днем…
— Дина, не хитри… И не притворяйся дурочкой. Если ты и в классе притворяешься такой дурочкой, так не мудрено, что все подруги над тобой смеются!
— Вот в том-то и дело, что там без нее этих дур полный класс насажали!.. — вмешался Леня.
— Ну, это утешенье ты оставь для себя, — перебила его Алина.
— А когда артист выступает, так тоже все смеются, — вскинулась задетая за живое Динка — Если в цирке, например…
— А! Вот в чем дело! Так класс — это не цирк, а ты даже не клоун, ты Петрушка, — резко сказала Марина и, глядя в упор на девочку, добавила с презрительной, уничтожающей улыбкой: — У вас там, кажется, много богатеньких барышень, и ты, дочь революционера, папина дочь, кривляешься перед ними, как Петрушка!
— Мама не надо так… — вскочила Мышка.
Динка, взревев, бросилась к Лёне. Ленька, готовый защищать ее от целого света, только перед одним человеком не смел поднять свой голос.
Прижимая к себе Динкину голову, он гладил ее, в смятенье повторяя:
— Молчи, молчи… Мама правду сказала… Мать зря не скажет… — и, давая волю накипевшему в нем раздражению против смешливых Динкиных подруг, грозно пообещал: — А с этими барышнями, что до смеха сильно охочи, я живо расправлюсь! Они у меня больше не посмеются, мозглявки эдакие!
В этот вечер Динка долго не могла заснуть; она лежала и плакала, плакала, не зная еще, что человеку не так-то просто рассчитываться за сделанные им ошибки…

Глава 9. Тучи сгущаются

Дня два Динка ходила строгая, притихшая, а девочкам, которые приставали к ней с расспросами, неизменно отвечала:
— Я не буду больше вас смешить, я вам не Петрушка! Смейтесь сами над чем хотите!
Девочки недоумевающе переглядывались. Но на третий день в гимназии случилось происшествие, заставившее их новыми глазами взглянуть на свою подружку. Перед большой переменой к Динке подошла Муха и, пряча что-то в своем маленьком кулачке, шепнула:
— Я принесла двойные булавки… Пойдем в зал, там старшие прогуливаются…
Муха хихикнула и оглядела класс своими быстрыми глазками. Несколько девочек, собравшись в уголке, разложили на партах свои завтраки.
— Пойдем, — морща носик и прижимаясь гладко причесанной головкой к Динкиному плечу, снова зашептала Муха.
— Куда? — не поняла Динка.
— Да в зал… Там старшие ходят… Сколем юбки булавками, а потом по звонку они — трык… в разные стороны… Ха-ха-ха! — зажимая ладошкой рот, захихикала Муха.
Динка схватила ее за руку:
— Ты с ума сошла?! Не смей этого делать! Они порвут платья!
— Да не кричи! — испугалась Муха. — Я ведь только для смеха сказала.
— Нет! Ты не для смеха, ты булавки принесла! Дай сюда булавки!
— На-на! Подумаешь — испугалась! Я ведь только предложила. Не хочешь — не надо!
Муха бросила на парту булавки и убежала. Динка развернула свой завтрак, Через несколько минут, когда по коридорам прокатился школьный звонок, в класс примчалась Муха. Запыхавшись от быстрого бега, она подняла крышку парты и спрятала под ней свое красное, беззвучно хихикающее личико… Динка, почуяв недоброе, выбежала из класса.
В опустевшем зале, где только что парами, тесно обнявшись, гуляли старшие школьницы, Динка увидела Алину. Она стояла в группе других учениц и о чем-то говорила с классной дамой. Неподалеку от нее несколько девочек, возмущаясь и охая, утешали одну из подруг, которая, сидя на полу и горько плача, держала в руках рваный подол своего коричневого платья… Другая девочка тоже рассматривала разорванную в двух местах юбку, и щеки ее горели от обиды и возмущения.
В глубине зала показалась маленькая фигурка начальницы гимназии. Она шла, покачивая седыми буклями и взволнованно перебирая четки.
Завидев ее, девочки мгновенно смолкли, и в наступившей тишине было слышно только легкое шуршание синего шелкового платья начальницы. Классная дама поспешила к ней навстречу. В это время Алина нечаянно оглянулась и встретила испуганный взгляд прижавшейся к стене Динки… Одну секунду сестры глядели друг другу в глаза, потом Динка повернулась и бросилась в свой класс. Урок еще не начинался, девочки беспорядочно толпились около парт. Динка, расталкивая всех, кто попадался ей на пути, и словно ослепшая от бешенства, кричала:
— Где Муха? Где Муха? Завидев нырнувшую под парту гладенькую головку Мухи, Динка с яростью шлепнула ее ладонью по спине… Удар пришелся на острую, торчащую из-под платья лопатку, и Муха, жалобно пискнув, присела на пол.
— Ты дрянь, дрянь! Они порвали платья! Я говорила тебе!.. — топая ногами, кричала Динка.
— Тише! Тише! Учительница идет! — бросаясь к ней, предупредили девочки.
Динка, тяжело дыша, села на свое место. В ушах ее слышался плач девочки с разорванным подолом, перед глазами стояло побледневшее лицо Алины, а в ладони все еще сохранилось ощущение острой торчащей лопатки Мухи.
Учительница взволнованно рассказывала о происшедшем случае, уговаривая виноватых сознаться… Муха бросала на Динку испуганные, умоляющие взгляды. Динка молчала. Девочки тоже молчали. Дознанья с классной дамой, а потом и с начальницей не дали никаких результатов. Виноватых не было… И все же какая-то тоненькая ниточка подозрения привела во второй класс и остановилась возле парт, где сидели Муха и Динка.
Классная дама вручила обеим девочкам гимназические повестки о вызове родителей. Динка с глубоким вздохом положила повестку в свой ранец.
«И зачем это вызывают мою маму?» — тревожно подумала она.
Муха с помертвевшим от страха личиком вцепилась в ее рукав.
— Отец меня убьет, если узнает… Он убьет меня… — в отчаянье зашептала она, но Динка, не взглянув на нее, вышла. В раздевалке тревожно шептались девочки:
— Ой-ой… Ее отец такой страшный… Один раз осенью он так избил Муху, что она неделю не ходила в класс. Ой, девочки! Что же теперь будет? Ведь это она, конечно, она…
Всю дорогу домой Динка бежала, ей все время чудился взгляд старшей сестры, когда она увидела ее, Динку, в зале. По этому взгляду было ясно, что виновницей всего случившегося Алина считает Динку…
А если это так, то сейчас она уже рассказала об этом дома и сама лежит с компрессом на голове. А мама… Неужели мама поверит, что ее дочка могла сделать такую гадость?
Динка вспомнила свои недавние слезы и сухое, холодное лицо матери. Сердце у нее больно сжалось. Она спешила домой, рассчитывая еще до прихода матери убедить в своей невиновности Алину.
Но это ей не удалось. Алина лежала с сильной головной болью, Динка бросилась к ней, но Вася молча ваял ее за руку, молча сунул ей коньки и вывел на крыльцо.
— Ты видишь, что творится? Чего же ты добиваешься? Иди на свой бульвар и катайся там до одури, пока я тебя не позову!
— Подожди, Вася… Я хотела только рассказать…
— Никому твои рассказы сейчас не нужны. Иди! — закрывая дверь, сказал Вася.
— Вася! Вася! — Динка яростно застучала кулаками. — Возьми хоть коньки! Ведь уже все растаяло! Вася, возьми коньки! — Динка бросила под дверью коньки и ушла.
А вечером она стояла перед матерью и твердо повторяла:
— Мама, это не я! По чести, по совести — не я! Это Муха, я ей не позволяла! Пусть все девочки скажут!
— Хорошо, Дина! Я верю тебе, — сказала мать. — Мне было противно думать, что моя дочь способна на такую дурацкую выходку!

Глава 10. Тает снег

Девочки сидели притихшие, опустив руки под парты и не сводя глаз с гимназического начальства. За классным столом главное место занимала маленькая фигурка в синем платье с седыми буклями. Перебирая тонкими сухими пальцами четки и величественно кивая головой, начальница, страдающая старческой забывчивостью, слушала классную даму, подробно излагающую ей вчерашнее происшествие.
Неподалеку от начальницы, отодвинув свой стул к окну и опираясь на его спинку, стояла Марина, а позади всех, на краешке стула, мостился огромный человек с синей жилистой шеей, выпиравшей из крахмального воротничка, и с такими же синевато-бурыми руками, покрытыми жесткой растительностью. Это был грозный родитель Мухи, которого девочки прозвали Фуражом, не имея никакого представления о том, что означает это слово. Им было известно только, что у Фуража есть на Сенном базаре собственный дом и лавка, где продается фураж. Каждую субботу отец Мухи являлся в гимназию, чтобы получить в собственные руки дневник своей дочери. Из страха перед родителем или благодаря своим способностям Муха училась на пятерки, но если в дневнике оказывалась хоть одна четверка, шея Фуража наливалась кровью и, крепко взяв дочь за руку, он вел ее к выходу, грозно повторяя:
— Дай только до дома дойти, мерзавка эдакая!..
Помертвевшая Муха с обреченным писком тащилась за ним, а девочки, столпившись на парадном крыльце, сочувственно смотрели ей вслед…
Но Динка видела этого человека впервые. Туго натянутый коричневый костюм, в который было втиснуто его большое, мускулистое тело, при каждом движении трещал по всем швам. Динке почему-то вспомнилась рослая мохноногая лошадь, ей даже показалось, что где-то близко запахло лошадиным потом… Динка повернулась, и взгляд ее упал на Муху.
Они стояли у доски рядом, как две обвиняемые и отрицающие свою вину девочки, Муха и Динка… Синее личико Мухи напоминало сморщенный кулачок, губы ее вытянулись, носик заострился. Динка скользнула взглядом по худенькой фигурке с острыми торчащими лопатками, и ладонь ее снова загорелась от неприятного ощущения.
Динка не волновалась. Все девочки могли подтвердить, что она не виновата. Динке даже хотелось, чтобы при всех мама сама убедилась, что Алина напрасно подозревала сестру и напрасно наговаривала на нее.
Когда начальница при помощи классной дамы окончательно припомнила вчерашнее происшествие и когда оно снова встало перед ней во всей своей неприглядности, она величественно поднялась со стула и, призывая имя божие, обратилась к девочкам с длинными призывами сознаться и облегчить свою совесть.
Но так как обе девочки молчали, то родитель Мухи, подобострастно кланяясь, попросил разрешения «пугнуть» дочку.
— Она меня знает, — сказал он с тяжелым кивком в сторону дочери — Я все силы кладу на ее, не жалею денег на одежу, на книжки, и сласти ей покупаю, когда заслужит, но за баловство, я извиняюсь за выражение, шкуру сдеру! Так что, Нюрка, говори начистоту — ты или не ты барышням платья сколола?
Динка с ужасом смотрела на волосатые руки, с застывшим сердцем слушала незнакомые грубые слова. Но когда рядом, забившись в истерическом плаче, Муха тоненько закричала, словно моля о помощи: «Это не я! Не я! Папа, это не я!.» — сердце Динки перевернулось. Между взрослыми тоже прошел какой-то короткий разговор, и Динке показалось, что о чем-то говорила мама… Багрового от гнева родителя посадили на место, и вслед за ним выступила классная дама:
— Нюра, мы попросим твоего папу, чтобы он не наказывал тебя слишком строго, а потому, если это сделала ты…
Но Муха замахала ручками и в отчаянье шарахнулась к Динке:
— Это не я! Не я! Я не скалывала! Это не я!..
— Это я! — неожиданно громко сказала Динка, выступая вперед и пряча за своей спиной Муху. — Это сделала я! Нюра тут ни при чем! — добавила она с упавшим сердцем, боясь взглянуть на мать.
Наступила мгновенная тишина. Потом кто-то в классе тихонько охнул, коричневые фигурки за партами зашевелились, и, словно по команде, маленькие руки поднялись вверх.
— Неправда… Неправда… Мы знаем кто… — загудел класс. Динка бросилась к передним партам, взмахнула рукой.
— Молчите! Это я! Я одна! — Словно внушая подругам эту мысль, она снова повторила: — Вы все знаете, что это я.
Девочки, растерянно переглядываясь, смолкли, руки неуверенно опустились. Фураж встал со своего места и, низко поклонившись Динке, взял за руку Муху:.
— Ну, вот и спасибо вам, барышня, что вы сознались. Все-таки совесть в вас заговорила…
Динка не слушала и не понимала его слов, вся его фигура И волосатая ручища, которой он теперь покровительственно гладил по голове дочь, вызвали в ней мутное, поднимающееся со дна души отвращение…
— Мама, меня тошнит! — испуганно крикнула она, почти теряя сознание.
Динка уже не помнила, как мама, обняв ее за плечи, поспешно свела с лестницы, как, набросив ей пальто, вывела на улицу и усадила на извозчика.
Динка очнулась только тогда, когда перед глазами ее поплыли знакомые картины: улицы, улицы, дома и люди, веселые, улыбающиеся люди, те, кто во всех ее скитаниях были всегда ее главными утешителями и друзьями. Чужие, но такие дорогие ей люди! Чистый, вольный ветер обдувал Дин-кино лицо; ветер, словно играя, гнул ей навстречу еще черные, но по-весеннему живые ветви деревьев… И к Динке вернулась жизнь. Ее тревожила только мама… Всю дорогу они обе молчали. Динкина голова упиралась в мамино плечо. Мама молчала… Динка повернула к ней лицо и пошевелила губами, она хотела что-то сказать, но мама опередила ее:
— Не надо. Я все поняла, я все знаю, Диночка. И, помолчав, добавила:
— Хочешь, поедем на Крещатик? Или на Батыеву гору. Там сейчас тает снег и бегут большие ручьи…

Глава 11. Великое решение

История с Мухой оставила в Динкином дневнике тройку по поведению.
— За что же, мама, если Динка не виноватая — возмущалась Алина.
— Но ведь Динка взяла на себя вину другой девочки, значит, она должна понести за нее и наказание.
Последние события, судилище в классе, Муха и ее отец — все это оставило в душе Динки глубокий след. На другой день, когда она пришла в класс, девочки встретили ее шумной радостью, они как будто наново узнали и еще больше полюбили свою подругу.
— Здравствуй, Диночка!.. Здравствуй, здравствуй!.. — ласково приветствовали они ее.
Одна Муха сиротливо стояла в сторонке, пряча под фартук руки… Динка сама подошла к ней:
— Здравствуй, Муха!
Муха смутилась, покраснела.
— А ты не сердишься на меня? — тихо спросила она.
— Нет, что ты! Это уже все прошло! Только знаешь что, Муха… Не надо больше так делать.
История с Мухой постепенно забывалась, но на Динку сыпались новые удары… Невнимательное поведение в классе, запущенные уроки теперь давали себя чувствовать. Первым ударом была двойка по географии. Боясь огорчить мать, Динка тщательно затерла ее ногтем… Но эта двойка была не последней. Настал день, когда еще более тяжелый удар обрушился на Динкину голову.
На уроке арифметики Динка молча и безнадежно стояла у доски. В голове ее возникали самые неожиданные и нелепые вопросы, связанные с условием задачи, которую нужно было решить. Какой-то купец продал ситец, потом купил шерсть, потом опять что-то продал… В руках у Динки крошился мел: она неожиданно оборачивалась к доске и писала первый вопрос: почем аршин ситцу? Но девочки испуганно и отрицательно трясли головами и показывали что-то на пальцах. Тогда, окончательно запутавшись, Динка записала сразу второй вопрос: почем фураж шерсти?
По классу, словно электрическая искра, пробежал смех, учительница обернулась. Динка начисто вытерла доску, положила на место мел и, опустив руки, встретила строгий, укоризненный взгляд учительницы.
— Жаль, Арсеньева, жаль… — медленно сказала учительница, не отводя от нее пристального взгляда. Может быть, она вспоминала, с какой симпатией относилась к этой девочке, когда та живо и весело пересказывала в классе прочитанную страничку, дополняя ее своими собственными неожиданными подробностями? Может быть, именно сейчас, глядя на убитое, бледное лицо девочки, учительнице действительно стало ее жаль?
Динка любила и уважала свою учительницу. Любовь Ивановна не раз хвалила Динку за прочитанные стихи и громкое чтение. А теперь под суровым взглядом учительницы Динка чувствовала себя хуже всех девочек, глупее всех, ничтожнее всех не только в своем классе, но и на целом свете…
А учительница долго, убийственно долго смотрела на нее… И в классе стояла такая же гнетущая тишина, как в застывшем сердце Динки. Молчание наполняло ее душу тревогой, в ушах начинался звон…
Наконец учительница медленно покачала головой и раскрыла классный журнал.
— Садитесь, госпожа Арсеньева, — преувеличенно вежливо сказала она. — Я ставлю вам двойку.
Динка села на свое место. В переменку ее окружили девочки, они что-то говорили ей, советовали, повторяя:
— Это была очень простая задача… Почему ты не решила ее? Мы же тебе подсказывали! Почему ты не поняла?
Но Динке не хотелось ни слушать, ни отвечать. Она смотрела на свой ранец. Там лежала тяжелая, как булыжник, двойка. Динка представляла себе, как медленно, едва передвигая ноги, она потащит ее домой, как вечером, когда усталая мама сядет за стол, она вывалит ей на колени эту двойку-булыжник… Нет, нет! Динка вскочила и, раздвинув девочек, подняла руку:
— Слушайте! Слушайте!
Она еще и сама не знала, что скажет сгрудившимся вокруг подругам, но знала уже, что в сердце ее созрело какое-то великое решение и что теперь она не отступит от него ни на шаг.
— Слушайте! Слушайте! Это была моя последняя двойка!.. Последняя в моей жизни!
Девочки испуганно смотрели на ее изменившееся лицо, на закушенные губы, и никто не говорил ни слова.
Вечером Динка стояла под дверью Лёниной комнаты и ждала, когда Вася кончит урок.
— Вася! — торопливо сказала она, едва длинный Вася, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, внезапно появился на пороге. — Вася! Не говори мне ничего, я сама буду говорить с тобой, — взволнованно предупредила Динка. — Мне надо, чтобы ты со мной позанимался по арифметике, я не умею решать задачи с купцами.
Она стояла перед ним, как крохотный лилипут перед Гулливером. И Гулливер понял, что в душе ее созрело великое решение. Он широко распахнул дверь Лёниной комнаты и взял у нее из рук задачник.
— Садись, — сказал он и кивнул удивленному Лёне: — Оставь нас одних!
Это стало повторяться каждый день до тех пор, пока взъерошенная и счастливая Динка не принесла домой пятерку.
Она так бежала, размахивав своим ранцем, так запыхалась, как будто, сражаясь за эту пятерку, билась с сильнейшим из своих врагов, изнемогая от битвы и теряя свои коричневые перышки…
А может быть, это действительно было так. Ведь Динка отстаивала свое первое великое решение.

Глава 12. Хохолок

Приближалась весна. Первая весна в Киеве. По крутой Владимирской улице, весело позванивая, поднимался трамвай, а навстречу ему, между рельсами и тротуаром, подпрыгивая и пенясь, мчался задорный ручей. Динка бегала от дерева к дереву и, приглядываясь к веткам. На которых уже набухали почки, в восторге окликала идущих мимо:
— Смотрите — почки! Почечки!
Ложась спать, она высовывала голову в форточку и чутко прислушивалась к таинственным ночным шорохам… Ей казалось, что весна обязательно приходит ночью тихими-тихими шагами, чтобы утром сделать людям неожиданный сюрприз первым крохотным жучком с зеленой спинкой, распустившейся веткой сирени, новой песенкой залетевшего под карниз скворца…
После уроков Динка бежала в Николаевский сквер. Там от разворошенных черных грядок пахло свежей, оттаявшей землей, почки на деревьях были ярче и зеленее. Динке казалось, что сюда, в этот сквер, где обычно бегают и играют дети, весна придет прежде всего… Среди этой оживающей природы Динке все время попадалась на глаза массивная фигура царя, возвышающаяся на пьедестале памятника.
«Ну при чем он тут? — сердито думала Динка. — Уж довольно, что в гимназии на каждом шагу — и в учительской и в зале… Портрет царя, портрет царя… А сколько людей посадил он в тюрьму, на каторгу сослал…»
Однажды, закинув голову и заложив за спину руки, Динка близко подошла к памятнику и, вглядываясь в застывшее лицо с выпуклыми глазами, с ненавистью подумала:
«Стоит. А там, в Сибири, мерзнет крохотный мальчик… А где мой папа?..»
Динка, забывшись, шагнула вперед:
— Где мой папа? Но кто-то сбоку быстро схватил ее за руку и увлек в соседнюю аллею.
— Ты что там кричишь? Ид-ем скорей отсюда! — взволнованно сказал мальчик в форме реального училища с книгами под мышкой.
Динка узнала своего соседа Андрея Коринского и сердито спросила:
— А ты что? Трус?
— Нет, — ответил мальчик и показал на идущего по главной аллее полицейского. — Что ты скажешь, если сейчас он подойдет к нам? Зачем ты на памятник кричала?
— А я знаю, что я скажу! — выпятив нижнюю губу, храбрится Динка.
— Значит, ты хочешь, чтобы твою мать арестовали, да? — шепчет Хохолок. Скажи, что ты грозила мне, а я стоял за памятником…
Но полицейский спокойно идет своей дорогой. Когда звон его шпор затихает, губы мальчика расползаются в смешливую улыбку, темные глаза щурятся.
— Ты вообще какая-то смешная… Ходишь по дорожкам и все приглядываешься к чему-то… Я давно слежу за тобой!
— Я приглядываюсь к весне, а вот к чему ты тут приглядываешься? Думаешь, я полицейского испугалась? Фью! — хвастливо присвистнула Динка. — Да я их видела-перевидела в своей жизни целыми кучами!.. Ты в каком классе? — вдруг спрашивает она, взглянув на пряжку пояса, туго стягивающего складную фигуру мальчика.
— Я в четвертом. А ты?
— Я во втором, а перейду в третий. Со всеми пятерками!
— Ого! Со всеми пятерками! А я почему-то думал, что ты двоечница.
— Ну да! Я уже целый месяц как отцепилась от двоек! Мальчик покачал головой.
— Двойки как репей, — задумчиво сказал он. — Прицепятся к человеку, и куда он, туда и они! У меня есть одна такая, по русскому письменному… А уже скоро экзамены. Надо исправиться!
— Исправляйся, — сказала Динка. — Я уже исправилась! Около выхода из сквера стояла девочка с корзинкой мохнатых фиолетовых цветов. Внутри каждого цветка желтела пушистая сердцевинка с дрожащими усиками.
Динка ахнула и вцепилась в рукав своего товарища:
— Цветы! Цветы! Это настоящие! Живые! О, купи мне! Пожалуйста, купи!
Андрей смущенно порылся в карманах, глаза его часто замигали.
— У ме-ня н-нет де-нег, — заикаясь, сказал он. — Но я нарву тебе таких цветов! Я знаю, где они растут! В Пуще-Водице, около пруда! Их, там целые тысячи! Там вся поляна фиолетовая от них! — внезапно загораясь, добавил Андрей.
— Так пойдем туда сейчас! — в восторге подпрыгнула Динка.
— Да нет, — улыбнулся Хохолок. — Туда надо ехать. Это же Пуща-Водица, она под Киевом! Туда надо ехать с утра!
— С утра? Так поедем завтра!
— Но завтра ведь будний день, тебе надо в гимназию, а мне в реальное!
— Чепуха! Я не пойду в гимназию. А ты тоже согнись вот так с утра, как будто у тебя живот болит, а потом мы уедем!
Динка схватилась обеими руками за живот и придала своему лицу такое выражение, как будто у нее внезапно начались колики. Андрей расхохотался, а потом серьезно сказал:
— Нет, притворяться я не буду. Я не люблю вранья! Мой отец никогда не врет, и я никогда не вру.
— Но ведь каждый человек хоть иногда врет, тогда и ты можешь, попробовала схитрить Динка, но, видя, что брови мальчика нахмурились, замолчала. Потом снова с жаркой мольбой стиснула на груди руки: — Хохолок!.. Знаешь что, Хохолок! Тогда просто скажи своему отцу и своей матери и даже в реальном, что зацвели самые первые мохнатенькие фиолетовые цветы!
— Эти цветы называются «сон», — растроганно сказал Андрейка. — И мы поедем за ними завтра же! Только я никому ничего не скажу, там ведь взрослые люди, они этого не понимают. Мы поедем, и всё! — решительно добавил он.
— Конечно. Поедем, и всё! Что нам? Сядем да поедем! Где ты скажешь, там мы и вылезем. Может быть, на пруду, а может, на той самой полянке…
Динка шла и болтала. Счастливая его обещанием, она сразу стала такая кроткая и послушная, что Хохолок с удивлением поглядывал на нее сбоку и думал:
«Нескучная девчонка… То такая, то сякая… Поеду уж… Повезу ее…»
И, морща лоб, он заранее придумывал, как оправдает свой пропуск в училище, ведь еще ни разу в жизни без уважительной причины он не пропустил ни одного дня…
Отец Андрея был рабочим в Арсенале. Этот суровый, замкнутый человек редко находил для сына ласковые слова, но зато строго взыскивал с него за малейшую провинность.
— Ты для меня только тогда сын, когда я вижу в тебе честного человека, рабочего. Андрейка боялся отца, уважал его, но больше любил мать, слабую, болезненную женщину, баловавшую сына потихоньку от отца. У Андрея не было ни сестер, ни братьев, поэтому чужая девочка, так смешно и ласково называвшая его Хохолком, интересовала и располагала его к себе.
«Поеду уж… Будь что будет!» — думал он, слушая ее счастливую болтовню.

Глава 13. В гости к цветам

Утром дул прохладный ветерок. Динка выскочила из дома в одном форменном платьице. За воротами она вытащила из ранца свежий белый передник и, тщательно расправив на плечах крылышки, появилась перед Андрейкой.
— Зачем ты белый передник надела? — удивился мальчик, торопясь к остановке трамвая.
— Ничего. Пускай… — неопределенно махнув рукой, ответила Динка и, пригладив растрепавшиеся волосы, улыбнулась: — Ведь мы же в гости едем…
Чисто вымытое лицо ее лоснилось и блестело, как будто она яростно терла его мочалкой, и даже глаза казались промытыми горячей водой с мылом — такие чистые, синие, счастливые глаза были у Динки, что Андрей не хотел даже думать, что его ожидает за эту самовольную поездку.
В трамвае, пока проезжали по городским улицам, оба чувствовали себя неспокойно. На остановках все время вскакивали учащиеся, и гимназистки удивленно поглядывали на маленькую ученицу в пышном белом фартуке. Куда это она так разоделась? Экзаменов у нее нет, отпускать на лето малышей еще рано… Андрей тоже с опаской поглядывал на дверь. Усевшись с Динкой около окна, он шепотом сообщал ей название улиц, по которым они проезжали. А когда трамвай выбрался за город и покатил по лесной дороге, Динка забыла все свои страхи и прильнула к окну.
— Смотри, смотри, — говорила она, боясь показывать пальцем, — вот уже лес! А вот и солнечные зайчики! Вон прыгают по земле, под елкой! Сейчас солнышко поднимется, и станет совсем тепло! Вот уже поднимается! Посмотри, какое горячее стекло стало. Потрогай!
Хохолок потрогал стекло, оно было совсем не горячее. Динке хотелось тепла, нос у нее покраснел и щеки покрылись мурашками. Забеспокоившись, она шепотом попросила:
— Дай мне носовой платочек.
Андрейка ощупал карманы.
— Где-то мать клала… — сказал он.
— Надо самому о себе заботиться. Как вот я теперь буду? — заворчала было Динка, но чистый, сложенный вчетверо платок неожиданно нашелся.
— Бери насовсем, — великодушно сказал Андрейка. Но Динка вытерла нос и сунула ему платок обратно.
— Потом опять дашь, если надо будет, — рассеянно сказала она, снова прилипая к окошку.
Весеннее солнце понемногу начинало согревать землю. Дорога сворачивала то вправо, то влево. В глубине распушившегося зелеными почками леса празднично белели нарядные березки с молодыми, только что вылупившимися листочками, кое-где виднелись редкие, заколоченные на зиму дачи.
— Скучают… — с сочувствием говорила Динка. — А скоро, скоро сюда уже приедут люди, залают собаки, замяукают кошки… И начнется хорошая-хорошая жизнь! С собаками, с кошками, с птичками и в самом лесу! — весело говорила Динка.
Солнце поднялось выше, оконное стекло действительно потеплело, трамвай остановился на конечной остановке.
— Пошли! — бодро сказал Андрейка и, соскочив со ступенек, быстро зашагал лесной просекой.
Динка, уцепившись за карман его курточки и не попадая с ним в ногу, побежала рядом.
— Мы идем прямо туда, к нашей полянке? — озабоченно спросила она.
— Ну конечно! К пруду, к поляне. Тут недалеко! «А вдруг все цветы кто-нибудь оборвал? Что я ей тогда скажу? Еще заплачет…» — тревожно думал Андрей и, не считаясь с мелкими шажками своей спутницы, почти бежал вперед. И вдруг Динка вскрикнула:
— Вот она! Вот она!
Из-за деревьев как-то неожиданно вдруг выступила лесная поляна, сплошь покрытая мохнатыми фиолетовыми цветами. Их было так много, что в глазах Динки и небо и земля — все слилось в одно теплое фиолетовое, полыхающее от ветерка пламя… За поляной ярко зеленела покрытая ряской вода, у берегов шелестели сухие прошлогодние камыши с коричневыми набалдашниками.
Динка бросилась к цветам, раскинула руки:
— Здравствуйте, здравствуйте! Мохнатенькие, пушистые! Мы к вам в гости приехали!
Динка присаживалась на корточки, зарывалась лицом в цветы, смеялась и что-то приговаривала. Белый передник ее покрылся зелеными и желтыми полосами, в башмаки набилась сырая земля. Динка сбросила их и в одних чулках бегала по берегу пруда, рвала охапками цветы…
Андрей, присев на пенек, молча, с любопытством наблюдал за своей подружкой. Он был доволен, что цветы оказались на месте и что он ничего не преувеличил, когда обещал ей фиолетовую поляну. Все это было хорошо, если б не тайная тревога, что завтра в училище классный надзиратель потребует у него записку, почему он не был на уроках, что узнает отец… Андрейка вынул перочинный ножичек, выстрогал себе палочку, срезал камыш Среди фиолетовых головок цветов неутомимо мелькали белые крылышки передника…
Андрей вдруг подумал, что этот день в его жизни совсем не будний, а праздничный и если б ему снова пришлось решать вопрос — ехать или не ехать на эту поляну, он даже не стал бы раздумывать!
Набегавшись, Динка вытащила из своего ранца два ломтя хлеба, намазанного сладким хреном; Андрей взял из дому бутерброды с колбасой… Поделившись поровну, они оставили крошки для птиц, с трудом нашли Динкины башмаки, кое-как напялили их на мокрые чулки и с огромными охапками цветов медленно побрели к остановке трамвая.
Прощаясь с поляной, Динка долго пятилась задом, кланяясь и повторяя.
— Спасибо вам! Спасибо!
* * *
Из Пущи-Водицы Динка вернулась сияющая, с огромной охапкой цветов.
— Берите, берите! — кричала она с порога. — Берите их от меня! Я уже совсем объелась ими! Ох, Мышенька, я, наверно, и сама вся фиолетовая! А в глазах у меня все голубое, желтое, зеленое… И такое теплое, мохнатенькое…
Динка требовала, чтобы все прикладывали цветы к губам, щекам, и спрашивала:
— Вкусные, да? Я чуть не съела там всю поляну!
— Да где же ты была? — беспокоились домашние, с недоумением глядя друг на друга.
Динка, почуяв опасность, поторопилась выкрутиться:
— Нигде я не была. Мне один мальчик дал. Просто он шел с цветами, а я шла без цветов. И он сказал: «Девочка, я вижу по твоим глазам, что ты очень хочешь цветов!» А я сказала: «Да». Ну, он и дал мне эти цветы!
— Сказка про белого бычка, — усмехнулся Вася.
— А может, и правда? — нерешительно предположила Мышка.
— Неправда, — резко сказала Алина. — Правду она скажет только маме.
— Она и мне скажет, и тебе скажет, и Мышке, только не стойте у нее над душой, — тихо сказал Леня, отводя в сторону сестер. — Что вы, не знаете ее разве? Не спрашивайте, и она скажет сама!
— Мама, — говорила, засыпая, Динка, — давай летом снимем дачу в Пуще-Водице! Я ездила туда с нижним мальчиком, он очень хороший мальчик, его зовут Хохолок… И он сказал: «Хочешь, я покажу тебе фиолетовую поляну?» А я сказала: «Да». И мы поехали и привезли цветы… Это цветы «сон», и мне от них хочется спать…
* * *
На другой день, встретив Андрея, Леня сказал:
— Это ничего, что ты свозил мою сестру за цветами, только следующий раз ты так не делай.
— Она очень просила… — смутился Андрей.
— Ну, это она умеет! Она что хочешь выпросит, а ты не поддавайся, А то она как повадится с тобой ездить, так только и будешь кататься!

Глава 14. Послание Волги вихрастой девочке Динке

Но Динка и не думала никуда ехать. Еще не отцвела в ее глазах фиолетовая поляна, как новое сказочное чудо произошло в ее жизни. Случилось это так.
Под вечер, когда Алина ушла к подруге, а Мышка сидела в ее комнате и, заткнув пальцами уши, читала Диккенса, почтальон принес письмо; оно было адресовано Динке.
— Ою! — сказала Марина, взвесив на руке конверт. — Вот так письмо! За семью сургучными печатями да в двойном конверте… Это от Никича.
Динка разорвала конверт и вытащила большой лист, исписанный печатными буквами.
Сверху стояло.
ЧИТАЙ САМА
— Ну, значит, тут какой-то секрет. Иди в свою комнату и читай сама, сказала Марина.
Динка пошла, села на свою кровать и, положив на колени лист, начала читать.
«Здравствуй, друженька моя Динка!
Пишет тебе твой старый дед Никич.
Получив твой наказ, приоделся я по-праздничному и пошел к матушке Волге…»
Руки Динки задрожали. Слезы часто-часто закапали на лист… Вот что писал дальше Никич:
«…Подошел я к берегу… А она, сердечная, пенится, хлопочет. Только-только ото льда освободилась, гонит последние льдины по течению и шумит на них, сердится… Ну, думаю, вот уж гость не вовремя… АН нет! Приплеснулась она вдруг близехонько к бережку и навроде золотой рыбки спросила:
— Чего тебе надобно, старче? Поклонился я тут низко-низко:
— Поклон тебе, матушка Волга, от вихрастой девочки Динки. Помнишь ли ты ее?
Всколыхнулась желтенькая водичка, набежала, как слеза, на песок:
— Я всех мальчиков и девочек помню, а твою вихрастую ее раз купала, и на утесе ее видала, и пароходом ей из Казани ее друга Леньку везла… Жива ли, здорова ли Динка?
— Жива и здорова она, матушка Волга, только плачет, по тебе скучает, и водичку свою желтенькую поминает, и во сне на утесе сидит, пароходы твои в плавание провожает… Что велишь передать ей, матушка?
Закудрявились гребни волн белой пеною, словно сама матушка седою головой покачала:
— Пусть не плачет, не горюет вихрастая. Жизнь еще велика, мы свидимся… И приму я ее, и обласкаю, только передай ей завет мой — пусть придет ко мне с чистой совестью, с теплым сердцем, к чужому горю отзывчивым, с трудовыми руками, а не с барскими ручками, чтобы все люди сказали: хорошая девочка Динка, не посрамила она свою матушку Волгу..»
Долго-долго плакала Динка… А в соседней комнате тревожно прислушивались к ее плачу Марина и Ленька.
— Что же пишет ей Никич? Не заставит он плакать зря, — теряясь в догадках, шептала Марина.
Ленька стоял у окна и, стиснув зубы, думал о том, что напрасно увел свою Макаку с утеса, лучше взял бы ее за руку и пошел с ней по белу свету… Ни одной слезинки не уронила б она, всех обидчиков ее убивал бы на месте он, Ленька.
Лучше б им и на свет не родиться… А здесь… Не хозяин он здесь, не защитник… Стоит, как столб, и не смеет вступиться… Леня круто повернулся к Марине. — Мать, — глухо сказал он, не замечая, что впервые называет ее этим именем. — Уйми ее… Или я сам пойду!
— Потерпи, Леня, голубчик… Ничего не сделает Никич зря.
— Все равно, мать… Хоть бы и Никичу, а не дам я ее слезами извести!
Марина осторожно открыла дверь Динкиной комнаты.
Динка подняла распухшие от слез глаза. На коленях ее лежал большой лист, исписанный печатными буквами: материнский завет Волги вихрастой девочке Динке…
* * *
Утром Динка вложила послание Волги в конверт и отдала его на хранение в самые верные руки:
— На, мама… Спрячь.

Глава 15. На всех пятерках

Приближалось время роспуска младших классов на летние каникулы. Динку нельзя было узнать.
— Это не девочка, это божья коровка, — говорила, закатывая глаза, классная дама. — Я еще никогда в жизни не видела таких быстрых превращений. Такая тихая, строгая, благородная девочка…
На уроке Динка ловила каждое слово учительницы. Когда ее вызывали, она вспыхивала и так торопилась отвечать, что Любовь Ивановна с доброй улыбкой говорила:
— Не спеши, не спеши… Я вижу, что ты выучила урок. Дома Динка не расставалась с учебниками. Выпросив у матери несколько копеек, она бежала в соседнюю лавчонку и на свой лад готовилась к занятиям. Усевшись на постели, она извлекала из своего ранца все, что приобрела на свои жалкие гроши. Обычно это были две-три конфетки в ярких обертках, тоненькая шоколадка и яблоко. Привязав эти лакомства на длинную нитку на некотором расстоянии одно от другого, она укладывала свои сокровища под подушку, выпустив наружу небольшой кончик нитки… Затем, разложив вокруг себя учебники и тетради, начинала усиленно повторять все, что се могли спросить. Когда же ей казалось, что энергия ее ослабевает, она осторожно наматывала на палец кончик нитки, тихо повторяя:
— Ловись, рыбка, большая и маленькая…
Рыбка ловилась. Сначала маленькая — в виде конфетки, потом побольше — в виде шоколадки, и так как самое лучшее приберегалось к концу, то напоследок из-под подушки вылезало румяное яблоко…
— Ловись, рыбка, большая и маленькая, — шепотом говорила Динка и каждый раз при появлении «рыбки» удивленно восклицала: — Ой, что это? Кому это?
По строгому приказу матери никто из домашних не вмешивался в занятия Динки, не спрашивал ее ни о чем и не надоедал ей советами.
Только Мышка, пробегая через комнату и делая вид, что ничего не слышит и не видит, давясь от смеха, шепотом рассказывала домашним, что Динка уже вытащила за нитку все конфеты и теперь догрызает яблоко.
— Ох и хитрая бестия! — хохотал Вася. — Дай бог, чтоб за все эти конфеты она хоть как-нибудь перелезла в третий класс!
— Перелезет! — уверенно говорил Леня.
— Не знаю, почему мама поощряет все эти выдумки! Но она хоть занимается или просто сидит ест конфеты? — с раздражением спрашивала Алина.
— Нет, она занимается! Всю тетрадку примерами исписала. И потом, по русскому… У них в классе после каждого диктанта девочки выписывают в отдельную тетрадь свои ошибки. А сейчас Динка вытащила эту тетрадь и раз по двадцать пишет каждое слово, — как всегда стараясь защитить от нападок сестренку, рассказывала Мышка.
А Динка действительно занималась. Заедая «рыбками» страничку за страничкой, решая задачки и примеры, она сидела часами и, когда ее звали обедать, выходила в столовую, настороженно оглядывая лица взрослых. И несмотря на то что все молча утыкались в свои тарелки или заводили какой-нибудь отвлеченный разговор, Динка чувствовала, что над ней смеются, и очень обижалась. Проглотив наскоро свой суп и положив на хлеб котлетку, она, по старой детской привычке, искала утешения на кухне. И хотя на кухне вместо Лины была теперь черноглазая Маруся, которая вместе со всеми любила посмеяться над чудачествами девочки, Динка все же находила у нее утешение. Когда, усевшись за плитой, Динка горько и протяжно вздыхала, Маруся с сочувствием говорила:
— Не тявкай, не тявкай! Хай воны смеются! С посмиху люди бувают!
Случались и срывы. Выходя на часок догулять, Динка вдруг соблазнялась медленно идущим в горку трамваем, прыгала в него на ходу и, бездумно прокатившись несколько остановок, вдруг вспоминала, что ушла ненадолго, что на кровати у нее разложены учебники и что завтра ее могут вызвать к доске. Гнев на себя, досада охватывали Динку.
«А ну пошла домой, бессовестная! Лентяйка несчастная! Ох, Волженька, голубушка, как мне трудно, как мне трудно…» Так, подгоняя себя и жалуясь, Динка боролась сама с собой, и ни один человек ни в школе, ни дома не мог понять, что сделалось с этой озорной, непоседливой девочкой. Получая свои заслуженные пятерки, она так радовалась и так сияла, садясь за парту, что батюшка, который хорошо помнил недавние шалости Арсеньевой, теперь нередко указывал на нее перстом и, поднимая глаза к потолку, говорил:
— Кого господь хочет наградить, тому прибавляет разума. Алина, которой Любовь Ивановна нередко хвалила теперь сестру, не доверяла таинственному превращению Динки и, недовольно оглядывая смиренную фигурку, приютившуюся на переменке в уголке зала, подозрительно спрашивала.
— Что это ты какую тихоню из себя разыгрываешь? Как будто учителей боишься.
— Я не как будто, я их по-настоящему боюсь. Я вообще умных людей боюсь, я все не так делаю, не так говорю… Я боюсь показаться дурочкой, — искренне пожаловалась Динка.
— Что это за чепуха такая? — рассердилась Алина. — Ты смотри не переиграй, а то подумают, что ты подлиза!
— Нет, что ты! — испугалась Динка. — Про тебя же так никто не думает. Ты же не подлиза, ты пятерочница, а все пятерочницы очень тихие.
— Ну, Дина… Я маме скажу! — ничего не поняв, пригрозила на всякий случай Алина.
И она действительно пожаловалась матери, но мать только повторила свой наказ не трогать Динку, не вмешиваться в ее дела. Леня решительно поддержал мать.
— У моей Макаки промеж дурью и ума много, не троньте ее сейчас! И как это вы не поймете, что она себя на пятерочницу наладила! По утрам ботинки ваксой чистит, вчерась локтем в чернила влезла, так мы с ней всю промокашку из тетрадок извели. Не троньте ее, она сама себе толк даст!
Все шло хорошо, но Динка не была спокойна. Оставалась последняя тройка по рисованию. Динка совсем не умела рисовать, а когда подавала учителю свой листок, он аккуратно ставил ей «три». Динка считала, что учитель рисования и сам плохо разбирается в этом предмете, так как, заложив руки за спину и лениво двигаясь между партами, он всегда заказывал одно и то же.
— Ну, нарисуйте там бабочку или уточку какую-нибудь!
Такая низкая отметка, как тройка, уже не устраивала Динку, и однажды, встретив во дворе Хохолка, она отдала ему свою тетрадь и попросила нарисовать ей на одном листе большую бабочку, а на другом плывущую утку.
Хохолок нарисовал. На уроке рисования Динка с увлечением «отделывала» свои рисунки, то слегка подчищая резинкой крылышко у плывущей утки, то подрисовывая красивой бабочке тоненькие усики… Так на обоих листах, поданных учителю, появились жирные пятерки. Динка приняла их со спокойной совестью, считая, что все равно нельзя научить рисовать тех, у кого нет никаких способностей к рисованию, так же как нельзя безголосых научить петь, и что сами учителя по этим предметам вряд ли получали пятерки.
Так прошли три последние недели. И вот наконец настал торжественный день… Динка ушла рано. Леня хотел проводить ее, но она коротко сказала:
— Не надо!
Мальчик ждал и волновался, поминутно смотрел на часы. Марина в ожидании этого дня заранее отпросилась со службы Время тянулось медленно. И вдруг в коридоре застучали быстрые шажки, и Динка в белом переднике, с белыми бантами в толстых косках, запыхавшись, вбежала в комнату:
— Мама! Где мама?
Марина бросилась навстречу дочке:
— Вот я, вот! Ну как ты, Диночка?
— Мама, я перешла! На всех пятерках! На всех пятерках? — захлебываясь и встряхивая рассыпавшейся по лбу кудрявой челкой, повторяла Динка.
И, глядя на нее, всем казалось, что Динка не перешла, а лихо промчалась в свой третий класс на пятерке бойких лошадей, держа в маленьких, покрасневших от натуги руках крепко натянутые вожжи!

Глава 16. «Отворите мне темницу…»

На следующий день было воскресенье. Динка проснулась с таким легким, праздничным ощущением, как будто за спиной у нее за ночь выросли крылья, и сейчас прямо с постели они вынесут ее через раскрытое окна на улицу и понесут, понесут по городу все дальше и дальше — в леса, поля и рощи… Вот бы удивились птицы, когда бы среди них появилась летающая девочка. Но крыльев не было, зато были крепкие, быстрые ноги. Динка вскочила и побежала умываться.
— Мама! Что мне надеть? Ведь я уже на каникулах! Дай мне простое платье.
Пока мама искала летнее платье, Леня сообщил Динке по секрету, что ей готовится подарок.
— Только помни, Макака, если мама спросит, чего ты хочешь, так не говори про велосипед, это вещь дорогая, мама все равно не сможет купить, а только огорчится. Поняла?
Динка нехотя кивнула головой. Она уже давно-давно — ей казалось, что прямо с первого дня своего рождения, — мечтала о велосипеде. Сначала о трехколесном, потом о двухколесном… Видно, уже никакого ей не перепадет до самой старости. Ну, нельзя так нельзя, она и просить не будет. У нее есть другая просьба… Если б мама согласилась, это был бы самый ценный подарок. И никаких денег он не стоит…
— Что же это такое? — встревожился Леня, но Динка только засмеялась.
— Диночка! — крикнула из столовой Марина. — Иди пить чай!
В воскресенье Вася приходил с самого утра. В столовой собиралась вся семья. Никто никуда не спешил. Это было веселое семейное чаепитие.
— Айдате все сегодня гулять! — говорила Динка, склонив набок голову и щуря веселые синие глаза. — Айдате все вместе!
Но у взрослых всегда есть дела. У каждого свои. Алина собиралась к подруге; Мышка — в библиотеку; Вася и Леня — заниматься.
— А зато мы с тобой сейчас пойдем на Крещатик и купим тебе подарок! — торжественно сказала мама — Подумай заранее, что ты хочешь: книгу или игрушку? А может, красивый альбом с картинками?
«Велосипед.» — хотела было сказать Динка, но, взглянув на Леню, сдержалась и, смутившись, махнула рукой.
— Мне ничего, ничего этого не надо, мама. Никаких книг, никаких вещей.
Динка вскочила, прижалась щекой к плечу матери, обняла ее за шею:
— Подари мне другое, мама…
За столом стало очень тихо, и все смотрели на Динку:
Леня строго и тревожно, Мышка с нежностью и любопытством, Алина просто выжидательно, а Вася, проникшийся к Динке уважением за ее пятерки, с дружеским участием.
— Не бойтесь, не бойтесь! — замахала руками Динка. — Я знаю, что у нас мало денег… Я не прошу велосипеда… Я прошу… Я хочу…
Динка запуталась и замолчала.
— Ну, говори уж… Что за тайна у тебя? — подбодрила ее мать.
— Скоро уже лето… — медленно начала Динка, — будет очень жарко… Пусть Леня острижет меня наголо, чтоб под рукой волосы кололись, ладно?
— Что? Что? Остричь? Чего она просит? — удивленно переспросили за столом.
— И только-то? — усмехнулась мать.
— Нет, подождите… Я хочу, чтобы ты, мама, позволила мне гулять, где я хочу, и чтоб никто меня не ругал… А я буду уходить на солнышко, я обещаю нигде не утонуть, нигде на заблудиться и под трамвай не попасть… Я все, все обещаю. — только отпустите меня!
— Это очень серьезный вопрос, Дина, — взволнованно сказала мать. — Это надо обсудить со всех сторон.
Алина неодобрительно молчала, Мышка с тревогой глядела на сестренку.
— Это что же выходит? — сдвинув брови, сказал Леня. — Обрей ее наголо, как мальчонку, и пусти на все четыре стороны?
— Да-да! — обрадовалась Динка. — На все четыре стороны! И каждый день так… Я сама уйду, сама приду! Хорошо, мама? Мамочка?..
— Нет, подожди, Дина… Надо найти какое-то другое решение, — задумчиво сказала Марина. За столом все замолчали.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Долгогривую девицу,
Чернобрового коня…
неожиданно запел Вася, прикрывая газетой смеющееся лицо. Он часто спорил с Мариной относительно неправильного, с его точки зрения, воспитания Динки и теперь с интересом ждал, как она выйдет из затруднительного положения. Для него не было никакого сомнения в том, что Динку одну можно выпускать только во двор.
Долгогривую Девицу,
Чернобрового коня…
нарочно путая слова, насмешливо тянул Вася.
— Не торжествуйте, не торжествуйте, Вася! Вчера все ваши предсказания с треском провалились! Как бы не было так и на этот раз!.. — ядовито сказала Марина и обернулась к Динке: — Ты уже большая девочка, и если ты дашь мне слово ограничить свои прогулки теми улицами, которые я тебе укажу, то я соглашусь отпускать тебя… И еще: ты должна быть всегда дома к обеду. Поняла?
— Поняла… И я дам тебе слово, мама. Я уже большая девочка… Но если вдруг я нечаянно зайду немного подальше, ты не будешь на меня сердиться?
— Нет, я не только буду сердиться, я раз и навсегда запрещу тебе всякие прогулки без провожатого, так что помни об этом!
— Ну, и стричь тебя мы не будем, — добавил Леня. — С какой это стати ты станешь гололобой? Я сам буду твои косы заплетать, чтобы росли, как у мамы…
— Долгогривую девицу… — насмешливо тянул Вася, постукивая пальцами по столу. — Эх и драл бы я тебя с утра до вечера за все эти выдумки! — добродушно сказал он, вставая. — Пойдем, Леонид!

Глава 17. Васин друг

Вася, топая мокрыми ботинками, вбежал в коридор.
— Ох и ливень! Я весь промок до нитки. У вас все дома?
— Старшие дома, а Динки нет, — спокойно ответил Леня.
— Как нет? На дворе черт знает что делается! Надо бежать за ней, а то простудится!
— Не простудится! — засмеялся Леня. — Она сейчас на седьмом небе! Небось сняла свои башмаки и вот шлепает по лужам! И даже не чихнет ни разу!
Как бы в подтверждение его слов на лестницу вбежала Динка… Волосы ее расплелись и висели мокрыми прядями на груди и на спине, с платья текли ручьи; она держала в руках туфли и, шлепая босиком, оставляла на полу целые лужи.
— Я русалка! Я русалка! — дурачилась она. — Лень! Дай мне из кухни большую деревянную ложку, я пущу ее по ручью. Принеси скорей, а то Маруся будет ругаться!
Леня побежал за ложкой, но Вася остановил его:
— Ты с ума сошел! Уложи ее в кровать, она же вся мокрая, простудится! Но Динка все-таки схватила ложку и убежала.
— Ничего мне не сделается! Сами смотрите не простудитесь! — крикнула она, исчезая за дверью.
И ей действительно ничего не сделалось, зато промокший насквозь Вася серьезно заболел.
На другой день он не пришел на урок, а после обеда явился молодой рабочий, близкий друг Васи, который жил с ним в одной комнате.
— Я Иван, — просто сказал он, — товарищ Василия. Он просил передать на завтра уроки и сказать, что малость приболел, жар у него, всю ночь горел… Иван застенчиво улыбнулся: — Хозяйка ругается — боится, ну как помрет. Человек он безродный, кому хоронить…
Вечером Леня с Мариной перевезли Васю к себе. Мышка уступила свою комнату. У Васи оказалось воспаление легких. Он лежал в спокойной беленькой комнатке, около него по очереди сменялись все «арсенята», и Васе казалось, что никогда еще в его жизни не было таких теплых счастливых дней.
Васина болезнь ввела в дом Арсеньевых нового знакомого. Иван приходил запросто навестить товарища; держался он непринужденно, и только иногда в разговоре смущенная улыбка выдавала его застенчивость. Мышка и Динка встречали Ивана радостными возгласами:
— Здравствуйте, здравствуйте! Васе сегодня лучше! Как-то пригласив Ивана пить чай, Марина узнала от него; что после смерти отца Иван остался с матерью и старшим братом Николаем. Жили они тогда в Петербурге. Николай, как и отец, работал на Путиловском заводе. Похоронив отца, мать уехала с Иваном к своей родне в Киев; Николай не захотел бросить свой завод и остался в Петербурге. В Киев Иван встретился с Васей.
— Он у нас угол снимал, грамоте меня учил, а потом, как мать умерла, мы с ним поселились вдвоем у хозяйки, там и живем. Летом думаю съездить к брату, может, на Путиловский завод устроюсь. Брат зовет, — степенно, не спеша рассказывал Иван.
Марина жадно расспрашивала про настроение рабочих, вспоминала девятьсот пятый год, свою воскресную школу, спрашивала про рабочие кружки… Много ли собирается народу?
— Да, собирается народ охотно, только ведь сами знаете, слежка за: нашим братом… Но все же умудряемся. Вон Василий иногда брошюрку какую почитает… А то один раз Николай на отпуск приехал, много чего интересного порассказал…
Подружились. Марина обещала обязательно побывать в кружке… После разговора с Иваном она ожила и вскоре писала брату письмо:
«Наконец-то я опять вхожу в русло; все время чувствовала себя оторванной от главного дела, но сейчас уже готовлюсь к докладу, подробнее при встрече… Скоро ли ты вырвешься к нам? Динка уже отпущена на каникулы; Алина и Мышка готовятся к экзаменам… Хотя бы все эти волнения были уже позади…»
Обрадовав Марину своим появлением в их семье, Иван был и невольной причиной небольшой размолвки между Мариной и Васей.
Однажды Марина сказала:
— Вася! Почему вы никогда не говорили, что у вас есть такой друг? Сколько времени мы уже знакомы, и вы ни разу не привели к нам Ивана.
Вася не умел кривить душой. Облокотясь на подушку, он сморщил давно не бритое, колючее, как у ежа, лицо и, нахмурившись, сказал:
— Если хотите правду, то вначале ваша семья не производила на меня солидного впечатления.
— Несолидное впечатление? — удивленно переспросила Марина. — Что это значит?
— Ну, как бы вам объяснить? Какая-то интеллигентская расхлябанность, эдакая барская благотворительность по отношению к Леониду… Марина вспыхнула:
— Барская благотворительность?
— Погодите, погодите! Это же было вначале. Сейчас я уже во всем разобрался… И я сам завидую Леониду. Но вы спрашиваете, и я отвечаю. Для меня идеал — это простая, честная рабочая семья. Я и детей своих воспитывал бы гораздо проще. А ваши девчонки ревучие, нервные…
— Ревучие, нервные… — с горечью повторила Марина. — Что ж делать, Вася… У них было тяжелое детство.
Марина повернулась и хотела уйти, но Вася не дал ей уйти.
— Марина Леонидовна! Простите меня, окаянного… Я ж вас всех люблю! Примите меня в вашу семью хоть каким-нибудь сводным братом; я теперь без вашей семьи еще больше сирота, чем был…
— Мы вас уже приняли, Вася, но еще не раз мы поспорим и поругаемся с вами… Надо глубже смотреть на вещи, — грустно сказала Марина.
— Всё! Всё! — кричал Вася. — Я сам себе не прощу, что так думал!..
— Вот что значит поверхностно судить о людях, — каялся потом Вася, рассказывая Лёне об этом разговоре. — И как я мог так думать? Ведь Марина Леонидовна отдала революции все, что имела: и лучшие молодые годы, и любимого мужа, и себя, и своих детей… А я еще смел упрекать ее, что они нервные… мучился Вася.

Глава 18. Зона

В столовой звенели чашки. Динка села на кровать и прислушалась. Мышка и Алина поспешно допивали чай, они торопились в гимназию. Для них наступили страдные дни перед экзаменами.
«А мне уже не надо в гимназию!» — с торжеством подумала Динка и, вспомнив мамин «подарок», набросила платье и побежала в столовую. Алина и Мышка уже ушли. Леня занижался в своей комнате, Марина убирала со стола.
— Умойся, Диночка, и вымой чашки! Я очень тороплюсь, — сказала она, вешая на спинку стула чайное полотенце.
— Я сейчас… Подожди одну минутку, мамочка! Ты ведь еще не сказала, где мне можно гулять.
— Ой, Динка! Ну что же ты в последнюю минуту? Я могу опоздать на службу!
— Ну, мамочка, у меня весь день пропадет! — взмолилась Динка. — Ты только назови улицы… Ну, что тебе стоит! — Ну хорошо! Мы уже с тобой говорили… Я разрешаю тебе гулять по Владимирской до сквера и по Кузнечной на бульваре. И всё! Всё! Всё, Дина!
Мать решительно вышла из комнаты, но Динка побежала за ней:
— Мамочка, а по Бибиковскому бульвару… Там же самое интересное, там памятник…
— Ну, Дина, — натягивая пальто и наскоро припудривая перед зеркалом нос, говорила Марина. — Если ты начнешь обходить все памятники… — Да не все, а только на Бибиковском…
— Ну хорошо… Только не вздумай самовольно расширять зону своих прогулок, — торопливо спускаясь с лестницы, сказала Марина.
— Нет, нет, мамочка, я не вздумаю… А что это такое — зона? — перегнувшись с площадки лестницы, спросила Динка.
— Некогда, некогда… Потом объясню, — махнула рукой Марина.
Дверь хлопнула. Динка, подскакивая на одной ножке, побежала одеваться. Настроение у нее было светлое, праздничное. Еще бы! Наверно, в первый раз в жизни она шла гулять не тайком, не украдкой, а с полного разрешения мамы. Динка присела перед комодом и, переворошив нижний ящик, вытащила платья сестер. Ей хотелось надеть что-нибудь посолиднее и подлиннее. Мышка была выше ростом, но она все еще носила платья до колен, поэтому Динка вырядилась в голубенькое, с оборочками платье Алины. Посмотрев на себя в зеркало, она осталась очень довольна. Платье доходило ей почти до щиколоток, а пышные оборки расширяли его книзу, как колокол… На самом дне ящика Динка обнаружила старенький, расшитый стеклярусом ридикюльчик. Это была одна из тех никому не нужных вещей, которые почему-то никогда не теряются и преданно следуют за хозяевами, куда бы они ни переехали.
— Ого! Ридикюльчик! — обрадовалась Динка и, примерив его на руку, прошлась по комнате. — Я буду ходить всюду медленно, как самая приличная девочка в Киеве!
Выйдя в столовую, Динка увидела, что грязная посуда все еще стоит на столе.
— Ой! Я забыла вымыть… Маруся! — крикнула она в кухню. — Маруся! Мама просила вас убрать со стола и вымыть посуду, — важно сказала Динка и, повесив на руку немного ниже локтя свой ридикюль, медленно прошла мимо остолбеневшей Маруси.
— А то що така за мадама? Куды-то ты вырядилась людям на смех, га? А ну я покличу сюды Леню! Стой, стой! Ось я скажу матери, що ты мени языка показуешь! Задержись, кажу!
Но Динка, размахивая своим ридикюльчиком и держа за резинку красную шляпку, поспешно съехала по перилам и, захлопнув за собой входную дверь, выбежала на улицу.
— Вот так зона! — торжествующе повторила она про себя непонятное, но понравившееся ей слово. — Пошла зона на все четыре стороны!

Глава 19. Держи вора!

Динка гуляла; Она шла но Бибиковскому бульвару медленно и важно. Из-под красной фетровой шляпки, с черной резинкой под самым подбородком, сползали на плечи две толстые, неповоротливые коски с вьющимися концами; слишком длинное платье путалось в коленках, и Динка придерживала его сбоку, как важная дама свой длинный шлейф…
На правой руке ее, поблескивая потускневшим от времени стеклярусом, покачивался на ходу черный ридикюльчик.
Над головой Динки, весело перепархивая с ветки на ветку, неустанно чирикали птицы. Казалось, что провожают ее на прогулку всё одни и те же птицы; а может, они передавали другим: «Пойте, чирикайте, вот идет Динка!»
Весеннее солнце с головы до ног окутывало блаженным теплом. Динка шла и улыбалась. Ей хотелось с кем-нибудь остановиться, поздороваться, сказать людям какие-нибудь хорошие слова… Но она ничего не могла придумать, кроме обычного:
— Скажите, пожалуйста, который час?
Да еще ее смутила Маруся. Во всем, что касалось украинской мовы, Динка слепо доверяла Марусе. Один раз на Динкин вопрос, как надо вежливо обратиться на улице к незнакомой женщине, можно ли назвать ее «мадам», потому что Динка слышала, что именно так говорят в Киеве, Маруся, неожиданно возмутилась:
— Шо то за мадама? У нас по-украински нема ниякой мадамы! То одни босяки дают таки прозвища, а самостоятельна людына может даже и обидеться за «мадаму».
— А людына — это женщина? — выпытывала Динка.
— И женщина и мужчина — все равно называется людына.
Учтя эти уроки и желая быть очень вежливой, Динка спрашивала: — Скажите, пожалуйста, людына, который час? «Людына», оглядев Динку быстрым и внимательным взглядом, проходила мимо; иногда, пожав плечами, вынимала часы, говорила время и, усмехнувшись, спрашивала:
— Откуда ты приехала?
Сейчас Динка не спрашивала время; ее внимание привлекло какое-то оживление, царившее в самом низу Бибиковского бульвара. Аллея шла вниз, и перед глазами внезапно открылась большая площадь, запруженная народом.
«Базар!» — догадалась Динка и, забыв просьбу матери не расширять зону своих прогулок, взволнованно шагнула в толпу. Теперь, если бы даже Динка и вспомнила предостережение матери и захотела вернуться, это было бы совсем не просто — толпа подхватила ее, как подхватывает широкий, бурный ручей маленькую щепку, и понесла-понесла неизвестно куда по течению… Но Динка не испугалась; ей на каждом шагу представлялись всякие интересные зрелища — тут показывали какие-то картинки, там продавали сибирскую кошку с зелеными глазами, какой-то человек с ящиком закрывал черной материей желающих посмотреть в окошечко, и там эти «желающие» громко хохотали, а человек опять приглашал: кто желающий плати пять копеек.
У Динки не было пяти копеек, и она с сожалением прошла мимо. Дальше начинались ряды дощатых длинных столов:. торговки в серых фартуках продавали горячий борщ; тут же, на рушниках, лежали куски розового сала и хлеб.
Динке не хотелось есть, но она остановилась около стола и с жалостью смотрела, как бедно одетые люди, заплатив деньги, стоя едят из миски свою порцию, а вокруг них собираются нищие и, отталкивая друг друга, ждут, что человек что-то не доест и поделится остатками борща, коркой хлеба…
Динка смотрела на синие, худые лица, на грязную рвань, сквозь которую видно было тело, на длинные, как плети, руки, жадно хватающие подачку…
Прижавшись к краю стола, Динка с мольбой взглядывала на толстую, румяную торговку, перед которой на жаровне стоял целый чугун горячего борща с мясом.
У Динки не было денег… А торговка, заметив ее умоляющий взгляд, холодно сказала:
— Всех не накормишь! А их тут, как собак нерезаных! Идите себе, барышня. Не хочете кушать, так отойдите от, стола.
Динка отошла и вдруг увидела мальчика. Присев под столом, он шарил по земле руками, выбирая картофельную шелуху. Мальчику было лет десять… Динка нагнулась, тронула его за плечо. Он сердито стряхнул ее руку и поднял голову… У него были зеленые раскосые глаза, худое скуластое лицо и сбившиеся клочьями, давно не стриженные волосы. Из-под волос оттопыривались большие, бледные уши, на одном из них, около самой мочки, была глубокая ранка, покрытая струпьями и засохшей кровью.
— Мальчик, мальчик… — дрожащим шепотом позвала Динка. — Пойдем к нам, я дам тебе хлеба с горчицей! Пойдем, пойдем… Мы сядем за стол, там хорошая еда… Я очень люблю хлеб с горчицей…
— Какая еще горчица?..
Мальчик секунду подумал и, потянув к себе Динкин ридикюльчик, хрипли спросил;
— Деньги есть?
— Нету… У меня ничего нет. Пойдем к нам домой…
— Дура! — грубо выругался вдруг мальчишка и, скорчив страшную рожу, показал Динке кулак. — Мотай отсюда! Дура! — Он прошипел какое-то ругательство и злым шепотом добавил: — Мотай, говорю! Ишь сытая морда! Горчица!..
Динка в испуге попятилась назад и, не оглядываясь, пошла от стола. Ей было и жалко, и обидно, и особенно потрясло ее то, что мальчишка назвал ее «сытой мордой»…
Динка машинально ощупала свои щеки, провела пальцем до губам. Ей показалось, что красные щеки ее раздались, а губы выпятились вперед, и все это действительно стало похоже на «сытую морду»… Да, наверно, очень похоже, если голодный мальчик так сразу возненавидел ее и показал кулак.
Динка шла несчастная, подавленная, с каждым шагом все больше и больше убеждаясь в том, что у нее не лицо, а какая-то большая «сытая морда», которая, конечно, противна каждому голодному человеку.
Динка шла не оглядываясь, и вдруг за спиной ее раздался визгливый крик, потом поднялся невообразимый шум, топот ног, все зашевелилось, забегало…
— Держи, держи!..
— Держи вора!..
— Вон он! Вон! Держи! Сало стащил!..
— Ой, держите его, люди добрые!..
Динка увидела разъяренную торговку с поднятым половником, какого-то краснорожего мужика с палкой и еще много бегущих людей с зверскими лицами.
— Бей его, бей!..
— Держи, держи!..
Под ноги Динке вдруг метнулось какое-то тряпье, на один короткий миг мелькнули раскосые глаза, рваное ухо…
Динка широко раскинула руки, бросилась на это дрожащее тряпье, закрыла его собой.
— Это не тот! Не тот! — отчаянно кричала она подбежавшим людям. — Это не тот! Я видела, видела! Это не тот!
Шляпка ее съехала на затылок, ридикюльчик упал, платье с оборками волочилось по пыли.
— Не троньте! Не смейте! Это не тот! Не тот! — обезумев от страха, кричала Динка.
— Я не тот! Но тот! — прячась под ее защиту и поднимая худые руки, ревел мальчишка.
— А ну, отойдите, барышня! Если не он, так его никто и не тронет. А ну говори, где мое сало? Где сало, гадина ты эдакая?
Торговка с силой дернула мальчишку за больное ухо. Он взвыл от боли и, ткнувшись лицом в Динкины ноги, что-то быстро сунул ей под оборки платья.
Динка в смятенье крепко зажала свой подол с куском краденого сала…
— Бьють… А сами не знают, за что бьють… — поднимаясь на ноги и сбрасывая с себя рваный пиджак, захныкал мальчишка. — Нате, смотрите, что у меня есть. Я ничего не брал… Не бойтеся, тетя…
Краснорожий мужик быстро ощупал пиджак, поглядел на рваны штаны и сползающую с плеч рубашку мальчика и, сплюнув, отошел в сторону.
— Одни воши, и тыи голодни… — махнув рукой, сказал он толпе.
— Ну вот… Барышня ж казалы…
— И було чого такой гвалт поднимать! — нехотя расходясь, ворчала толпа.
— Споймали якого-то босяка, тай издеваются над ним!
— Эге! Издеваются! А кто ж мое сало увзял? — заложив руки в бока, зычно кричала торговка.
Динка, онемев от страха, молча сидела на земле, пряча под оборками торговкино сало.
— Вставайте, барышня! Все платьице свое спачкали из-за этого босяка! — сердобольно заметила какая-то женщина, подходя к Динке и помогая ей подняться.
— Нет-нет! Спасибо! Я сама! Я, кажется, ногу ушибла, — держась за свой подол, бормотала Динка.
— Ишь ты! Зашиб барышне ножку, а сам убег! — Заохали женщины.
— Убег? — оживилась Динка и, прихрамывая, пошла к столам.
Дойдя до торговки, она быстро нагнулась и, вдруг выпрямившись, положила на ее стол вывалянный в пыли кусок сала.
— Вот ваше сало. Вы сами уронили его… И не в силах сдерживаться от закипевшей в ней злобы, Динка грубо добавила:
— Эх, ты! Сытая морда!
* * *
Динка явилась домой в таком плачевном виде, что Леня, встретив ее на лестнице, с удивлением сказал:
— Ты что же это какую мегеру из себя строишь?
— Какую еще Мегеру! Ты сам хороший… мегер! — огрызнулась Динка.
Матери она сказала:
— Я, мама, нечаянно так расширилась, что попала на базар… Но зато наш ридикюльчик наконец потерялся!
Больше Динка ничего не сказала, но всю ночь ее преследовали во сне два видения: вывалянный в пыли кусок сала и мальчик с рваным, кровоточащим ухом…

Глава 20. Карающая рука

На другой день Динка встала вялая, убитая. Когда мать и сестры ушли, Леня усадил ее за стол и, отодвинув подальше ее любимую горчицу, густо намазал хлеб маслом, положил сверху ломтик колбасы.
— На, съешь… А то ходишь по городу не евши. Гляди, уж серая, как земля, стала.
Динка молча откусила хлеб, положила в рот ломтик колбасы, но жевать не стала.
— Ты что это? — спросил Леня.
Динка покачала головой и, держа во рту колбасу, пошла в кухню. Оттуда послышался крик Маруси:
— Дывысь, яка фуфыра! Колбасу с рота выкидае… Ось, я матери скажу. Заелась, чи що?
Динке сразу вспомнились раскосые глаза и злой голос: «Сытая морда…»
Она глубоко вздохнула и, не допив чай, поплелась в свою комнату, но Леня взял ее за руку.
— Макака, — ласково сказал он. — Ты уже совсем забыла меня… Вроде чужой я тебе стал…
— Ты все с Васей… И с мамой теперь дружишь, все ей говоришь…
— Ну, а как же мне, Макака… Ведь она для меня, как родная мать… Что тебе, то и мне… А Вася учит меня… Вот как уж попаду я в гимназию, тогда опять целые дни вместе будем, — торопливо уверял Леня.
Динка безнадежно махнула рукой.
— Ну, пошли в мою комнату, поговорим… Помнишь, как на утесе, бывало… И поговорим и посмеемся, — заглядывая ей в глаза и пытаясь понять, что с ней, говорил Леня.
Динка молча вошла в комнату, тяжело вскарабкалась на подоконник и, стиснув на коленях руки, сказала:
— Я скоро умру, Лень…
— Тьфу ты! — побледнел Ленька. — Какие страшные слова говоришь… Да я от одних этих слов не то что умру, а прямо на твоих глазах скончаюсь! С чего это тебе в голову такая чушь лезет?
— Это не чушь… У меня уже сердце разорвалось. Вот как у некоторых бывает ухо разорванное и кровь на нем запеклась, так и у меня… Я все равно, Лень, уже не могу жить, — тоскливо протянула Динка, глядя перед собой сухими тусклыми глазами.
— Макака! Да ты хоть мне-то правду скажи… Ты ведь вчера все утро где-то бегала, может, в какую западню попала… Ведь если ты не велишь, я даже матери не скажу! — отчаянно взмолился испуганный мальчик.
— Я, Лень, знаешь что тебя попрошу… Когда ты уж совсем вырастешь, тогда отомсти всем торговкам, у которых сало, и потом…
Динка припомнила, как лавочник из соседней лавки вытолкал в спину старика, который просил у него в долг осьмушку чая… Она загнула пальцы.
— Торговок… Потом лавочников… Ты, Лень, записывай себе, кто кого обижает.
Динка вдруг оживилась и, незаметно для себя, рассказала всю сцену с нищими, которую она видела на базаре, потом рассказала про мальчика с разорванным ухом и про кусок сала, который она прятала в своем подоле.
— Этот мальчик сказал еще, что у меня сытая морда, — неожиданно всхлипнула Динка. — А по-настоящему это у той торговки… сытая… морда…
— У ней! У ней! Это он про нее и сказал! А у тебя какая же морда? Обыкновенное лицо! Ты об этом брось и думать. А этих торговок мы как вырастем, то сразу… каюк! С салом — без сала… — яростно жестикулируя, заверил Ленька.
— И лавочника… И вообще всех подлых людей… — подсказывала Динка.
— Всех, всех! Об этом и говорить нечего! Мы с ними разберемся! А сейчас ты вот что… Как заметишь за кем какую подлость, так и запиши себе, ладно? И не плачь, не надрывай себе сердце, а — р-раз! И запиши! Вот, к примеру, как.
Ленька вырвал из тетрадки лист и, подумав, написал на нем большими буквами:
КАРАЮЩАЯ РУКА
— Вот, — сказал он, передавай этот лист Динке. — Тут ниже ты и записывай! Вот садись к столу и запиши: «Торговка… Лавочник…» Только список свой ты до времени держи втайне. Поняла? — подняв вверх палец, торжественно внушал Леня.
Динка быстро-быстро закивала головой.
— А с нищими как, Лень? Вот если будет революция, то как они?
— А какие же нищие? Откуда они возьмутся после? Каждый будет работать. А если которые дети-сироты, так этих рабочие накормят, соберут куда-нибудь в одно место. А как же иначе?
— Конечно. Как же иначе? А помнишь, Лень, как ты мне обещал, что, когда вырастешь, построишь такой большой-большой дом для сирот, помнишь?
— Я все помню. Мне бы только вот выучиться. — Леня кивнул на стол, заваленный книгами. — Человеком стать!
Взяв со стола листок, Динка, уже совершенно успокоенная, сказала:
— У меня даже зажило сердце. Ты не бойся, Лень! Я еще поживу!
— Конечно, поживи, — согласился Ленька. — А кто тебе досадит, того я либо сразу вздую, либо уж после… «карающая рука» сама с ним расправится.

Глава 21. Время цветов и белых фартуков

Весна зеленым кольцом охватила Киев, весна сделала его нарядным, цветущим, но уже скоро-скоро она должна была встретиться с летом и уступить ему дорогу…
А пока это было время изумрудной нежности молодых листьев, опьяняющих запахов земли и распускающихся цветов. Младшие классы давно отгуливали свои летние каникулы, а для старших наступило страдное время экзаменов. К Алине приходили подруги, они вместе готовились, нарезали из бумаги билетики и тащили их, стараясь заранее угадать, кому достанется какой билет… К Мышке тоже забегали подруги, но готовилась она одна. Леня вытаскивал ей на балкон мягкое кресло, и, сидя на солнышке, Мышка спокойно и не спеша повторяла пройденное.
На балкон часто заглядывал Вася, предлагал свою помощь, но Мышка, смущаясь, говорила:
— Все равно я выдержу на четверки, у меня никогда не бывает пятерок!
И Вася, забывая свои строгие требования к другим, начинал уверять, что четверка — это самая нужная, самая устойчивая отметка и что ей. Мышке, при ее слабом здоровье, ни в коем случае не надо гнаться за пятерками.
— Вы не смотрите на сестер. Алина уже взрослый человек, ей осталось учиться только две зимы… О Динке и говорить нечего — Динка здоровая девчонка, ей не пятерки, а десятки получать надо, — шутил Вася.
В эти тревожные дни Вася Гулливер почти не уходил от Арсеньевых; кроме Мышки, его беспокоил еще и Леня.
Мальчик сильно вытянулся и побледнел за зиму; намеченные на весну экзамены пришлось отложить на осень.
— Он не должен казаться переростком среди своих будущих товарищей, поэтому нам придется заниматься все лето и держать сразу в пятый класс, — объяснял Вася Марине.
Но Марина качала головой:
— Это очень долго ждать… Посмотрите, как он тоскует!
Леня действительно тосковал. По улицам и бульварам, оживленно жестикулируя, шумными кучками шли на экзамены учащиеся. Мелькали гимназические фуражки, надраенные до блеска пряжки реального училища; взмахивая белыми крыльями разглаженных фартуков, взволнованными стайками слетались на углах гимназистки. В городе торжественно и празднично царили вместе весна и экзамены! Дома у Лени с самого утра начиналась суматоха, мелькали те же белые фартуки, туго заплетенные косы, ленты… Один Леня никуда не спешил. Проводив сестер, мальчик долго смотрел им вслед и, волнуясь, ждал их возвращения… Он никому не завидовал, но, чувствуя себя как бы выброшенным из числа своих сверстников, одиноко бродил по дому.
Незадолго перед экзаменами дядя Лека прислал денег и написал сестре:
«…Сыну купи охотничью куртку, есть такая, со всеми атрибутами мужественности, а то, как разбегутся все вокруг на экзамены, он, пожалуй, почувствует себя чиновником без портфеля и сильно затоскует. Я думаю, что в этом случае охотничья куртка будет поддерживать его мужское достоинство в его собственных глазах и в глазах сестер…»
Куртка была куплена. Леня с восторгом облачился в нее, сестры ахали, даже Алина, довольно улыбнувшись, сказала:
— В ней можно пойти в Купеческий сад!
Но Леня решительно снял куртку и отдал матери.
— Приберите, — коротко сказал он. — Не заслужил я еще этой куртки… Ведь сам же дядя Лека рассказывал анекдот, как одна нежная мамаша разодела свою дочку-гимназистку в пух и прах, а один подошел и спрашивает девчонку:
«Скажите, пожалуйста, вы актриса?»
«Нет».
«Тогда, может, художница, известная певица, может, вы Вера Холодная?»
«Да нет, нет!» — Дочка даже взревела от досады.
«Ну, тогда вы просто дурочка! Не может умная девочка подчеркивать этими дорогими тряпками свое ничтожество», Что? Не помните? Сам дядя Лека рассказывал! Нет уж, мне еще рано наряжаться! — решительно закончил Леня.
Для Васи тоже наступало трудное время зачетов. Чтобы отвлечь своего ученика от печальных мыслей, он брал его с собой в Ботанический сад, и оба они часами молча сидели на разных концах скамейки, занимаясь каждый своим делом.
— Если что тебе непонятно, спроси. Мне это не помешает, — великодушно говорил Вася.
Леня не только упорно занимался, по совету Васи он определил себе два часа в день для чтения и всячески старался исправлять свою речь, засоренную уличными словечками, неправильными ударениями и тем неуловимым оттенком, который Алина называла «неинтеллигентной интонацией». Вася зорко следил за своим учеником, не пропуская ни одной из его погрешностей; на сестер Леня очень обижался, если они забывали указывать ему на ошибки.
— Вот останусь косноязычным, сами же будете стесняться братом называть, упрекал он девочек.
Охотнее всех откликалась на его просьбу Алина; она поправляла его речь обстоятельно, как учительница. Мышка — робко, боясь обидеть, а Динка, не придавая эт�