Четыре утки — Чарушин Е.И.

В ранние морозы, когда на реке и на озерах лед стал, взял я ружье с двенадцатью патронами и пошел на охоту.
К полыньям пошел, где от ключей вода не замерзает.
Думаю, не плавает ли там случайно поздняя пролетная утка или утка-нырок, гоголь, луток белый или какая-нибудь чернядь морская.
Эта дичь до больших холодов в наших краях кормится.
Вышел я ранним утром, по хорошей погоде, по морозцу.
Чистый, хрупкий снег под ногами. И небо наверху тоже чистое. А за каждым бугорком синяя тень лежит.
Иду, покуриваю, дым с белым паром изо рта пускаю.
И вдруг слышу: палят на реке. Чисто, громко, отчетливо палят.
Бух! Бух! Не переставая бухают.
Подошел я к берегу и вижу: стоит весь в сером пороховом дыму, как в облаке, молодой парень — охотник. Стоит и в полынью бьет.
А в полынье никого нет — чистота, вода сизая, черная, и рябь по воде ходит.
Кого же это парень стреляет?
А! Вон кого. Вижу.
Только принялся он ружье заряжать, вынырнули из воды разом четыре черняди. Головки у всех черные, атласные, шейка и грудь тоже черные, а на серых боках белые зеркальца.
Чего же они от выстрела-то не летят, не спасаются?
Подстрелки, видно. Их, значит, ранил здесь осенью кто-то, они и остались зимовать на полынье. С перебитыми крыльями далеко не улетишь. Ловят рыбешку ныром — тем и живут.
Тарарах! — ударил опять парень из ружья.
Градом прошумела дробь по черной воде. Только белые брызги поднялись, будто фонтанчики тоненькие заплясали.
А уток опять нет. Утки перед самым выстрелом унырнуть успели, будто ветром их сдуло.
Заряжает парень ружье, а черняди опять плавают как ни в чем не бывало. Шейки вытягивают — сторожатся.
Тарарах! — выстрелил парень — и снова то же самое: дробь по чистой воде, а уток нет.
Тарарах! — то же самое.
Бух! — то же самое.
Тарарах! Бух! Тарарах!
Парень вроде как с ума сошел, глаза выпучил, рот раскрыл. Даже шапку с головы потерял — простоволосый стоит, и пар у него от волос валит. Смотрю — он за пояс схватился, в патронташе шарит. Бормочет про себя что-то. Отыскал последний патрон, заложил в ружье. Трясутся у него руки на ружье.
Тарарах! Это в последний раз он ударил и бросил ружье в снег. А сам глядит — не убил ли кого случаем? Не выплывет ли хоть одна окаянная чернядь брюхом вверх, головой вниз. Нет, все четыре на воде плавают. Будто новые пароходики, только что выкрашенные.
Ну прямо взвыл парень. Ружье ногами топчет, кулаками в воздухе машет. Воет, как волк какой. Ну и ярый же охотник, видать!
Побежал я к нему.
— Стой! — кричу. — Чего с ума сходишь?
Уставился на меня парень — ничего не соображает.
— Дай, — говорю, — я за тебя счастья попытаю.
— Вали, — говорит, — попробуй.
А сам рукавом пот утирает.
Похлопал я свое ружьецо. Сдул снежок с планки, приложил к плечу.
— А ну, — говорю, — не выдай, Зауэр три кольца.
Зауэр — это фирма ружейная, а три кольца — знак на стволах. Если есть на зауэре три кольца, — значит, сталь в стволах особого закала — крепкая.
Прицелился я в уток, а они, на мое счастье, как раз все вместе сплылись — одним выстрелом уложить их теперь можно.
Бух!
Закрыло от меня дымом полынью. Не вижу, убил или не убил.
А когда дым разошелся, гляжу все четыре плавают.
Смеется парень.
— Вали, вали, стреляй, — говорит.
Ну, что ж, и выстрелю. Промашка у всякого бывает.
Еще раз приложился, а сам не стреляю, жду, чтоб погуще утки сплылись.
Бух! — утки на месте.
Бах! — плавают.
Бум! — ничего уткам не делается.
Вот дичь проклятая! Будто заколдовал ее кто.
Под самым носом торчит, а не возьмешь.
А уж дым не облаком, а густой тучей кругом висит, прямо дышать трудно — едучий он, пороховой дым.
И стоят в этой туче два дурака. Один дурак — парень, другой — я.
А утки знай себе плавают, то боком к нам повернутся, то задом, то передом, будто сами подставляются. Стреляй, мол.
Смотрим мы с парнем друг на друга, и оба смеемся.
— Что? — спрашивает парень. — Патроны все стратил?
— Да нет, — говорю, — еще где-то пара есть. В валенок, наверное, завалились из кармана дырявого.
— Ну, разувайся, — говорит, — доставай.
Сел я на снег, разуваюсь.
Так и есть — два патрона в голенище застряли.
Поглядел я на уток… Торчат они черными поплавками, покачиваются в полынье. Да ну их к лешему! Патронов последних жалко.
Лучше ворон поганых в лет шибануть, чем на этих дьяволов тратиться.
А тут вдруг старичок к нам сзади подходит, старенький старичок — седая борода.
— Здравствуйте, — говорит, — молодые люди. Вижу я, — говорит, — дым над рекой. Испугался даже, уж не река ли, подумал, загорелась. А вы тут, оказывается, по уточкам чикаете. Очень интересно, как я поглядел. Дайте-ка старому разок стрельнуть.
Я ничего не сказал. Сунул ему ружье.
«Стреляй, — думаю, — старый пень. Дай и над тобой посмеяться. Все веселей, когда одним дураком больше».
Прикладывается старичок к ружью. Пробует, прикладисто ли берется.
А потом повернулся к парню и говорит быстренько:
— Ну-ка, чикни курком, милый друг. Прицелься-ка пустым ружьем да и чикни.
— А ну тебя, — говорит парень. — Чего смеешься-то?
— Нет, чикни, чикни, — просит старичок. А сам пристально на уток смотрит.
Ну, парень чикнул, — чего ему стоит!
Враз унырнули черняди, как будто от настоящего выстрела.
А старичок считает. Тихо, равномерно считает:
— Раз, два, три, четыре…
И как досчитал до четырех — вынырнули утки.
Просит старичок:
— Ну-ка, еще раз чикни.
Опять чикнул парень, опять до четырех досчитал старичок, опять вынырнули утки.
Как сказал «четыре», так все утки и появились.
— А ну-ка в последний раз чикни. Раз, два, три…
Тарарах!
Ударил выстрел, рассеялся дым. Глядим — все четыре черняди на воде лежат, белыми животами поблескивают.
Как раз старику под выстрел вынырнули, под самую дробь попали.